Про сумасшедших читать интересно всегда. Про интересных сумасшедших читать вдвойне интересно и вдвойне всегда. Особенно вдвойне про раздвоение личности, когда двое сумасшедших по цене одного.
Да, нам нравится писать про душевнобольных. Во-первых, на их фоне нам проще ощущать себя душевноздоровыми. Во-вторых, еще Кант сказал, что нет в мире ничего более интересного, чем звезды на небе и всякие странности внутри человеческого мозга. Вот ходишь, бывало, носишь себе спокойно на плечах свою голову и не ждешь от нее никакого подвоха. Хотя бочонок пороха с зажженным фитилем был бы, пожалуй, несильно опаснее — настолько удивительные вещи порой может вытворять с людьми их сознание.
И не стоит забывать: часто, лишь изучая сломанную вещь, можно понять, как она должна работать в идеале. Именно психиатрия создала в свое время тот базис, на котором развились современные науки о мышлении вообще, такие как нейробиология, нейрофизиология, эволюционная психология и т. д. И вот в исключительно просветительских целях, а не для того, чтобы всласть попугать свою аудиторию всякими ужасами, мы собрали восемь историй болезни, описывающих случаи редких и очень интересных синдромов.
В 20-х — 30-х годах XX века в германской клинике «Шарите» семь лет находился на излечении бывший работник почтового ведомства Дитер Вайзе. Проблема господина Вайзе заключалась в том, что он никак не мог управлять своим телом. Единственное, что он мог контролировать, — это речь и дыхание. Все же остальное управлялось неким Питером, который был большой сволочью.
Лечащие врачи так и не смогли познакомиться с Питером: тот в контакты с человечеством не входил, все коммуникации оставлял Дитеру, а сам отрывался по полной.
Рихард Штюбе, лечащий врач больного, писал: «Изумляла ясная, разумная речь пациента — речь измученного, но совершенно здорового человека». Пока Питер мастурбировал перед медсестрами, бился головой об стену, ползал на карачках под кроватями и кидался фекалиями в санитаров, Дитер Вайзе уставшим голосом просил у окружающих прощения и умолял немедленно надеть на него смирительную рубашку.
Светила мировой психиатрии долго спорили, как надлежит дефинировать заболевание господина Вайзе. Одни стояли за необычную форму шизофрении, другие предполагали, что имеют дело с продвинутой версией «синдрома чужой руки», при которой мозг теряет волевой контроль над нейронами, связанными с той или иной частью тела.
Выяснить это так и не удалось: в 1932 году пациент Вайзе, оставленный ненадолго без присмотра, заткнул куском простыни сливное отверстие раковины в своей палате, подождал, когда наберется достаточно воды, и утопил себя, опустив в раковину голову. «Это было, несомненно, убийство, — рефлексировал потом доктор Штюбе. — Страшно представить себе ощущения Дитера в тот момент, когда неведомый захватчик, оккупировавший его тело, заставил Дитера нагнуться над раковиной…»
Человек, надевший жену вместо шляпы
Книга, в которой американский психиатр Оливер Сакс описал этот клинический случай, так и называется — «Человек, который принял жену за шляпу». В 60-х годах прошлого века мистера Сакса попросили осмотреть известного музыканта, преподавателя консерватории, которого Сакс называет «профессором П.».
Профессор П. был уже немолод и всю свою жизнь пользовался репутацией человека со странностями, что не помешало ему сперва быть знаменитым певцом, потом — уважаемым преподавателем, а также завести семью и благополучно прожить с супругой долгие годы. Вот супруга-то и обеспокоилась тем, что в последнее время профессор стал уж что-то совсем непредсказуемым.
Сакс пообщался с музыкантом, не нашел особых странностей, за вычетом кое-какой эксцентричности, и они стали прощаться. И тут профессор сделал весьма неожиданную вещь. Подойдя к жене, он протянул руку, нащупал ее голову жестом, которым обычно берут шляпу, и сделал попытку надеть добытый таким образом объект на себя. Жена вывернулась из пальцев, профессор пошевелил ими в воздухе и задумался. Сакс сделал охотничью стойку и взял профессора в оборот. Они регулярно встречались, беседовали, прошли массу тестов.
Выяснилось следующее. Мировосприятие профессора страдало катастрофическими дырами. Он напоминал человека, который пытается осмотреться в темном чулане при помощи слабого фонарика. Он практически не различал людей зрительно, зато прекрасно определял голоса. Хуже того, он сплошь и рядом путал людей с неодушевленными предметами. Он мог запомнить деталь — усы, сигару, большие зубы, но не был в состоянии узнать ни одного человеческого лица и легко мог принять за человека кочан капусты или лампу.
Разглядывая пейзаж, он не видел большинства домов, людей и человеческих фигур — они словно попадали в некое слепое пятно. Когда Сакс выкладывал на столе несколько предметов, профессору иногда удавалось опознать какой-то один из них, остальные он просто не замечал и очень удивлялся, когда говорили, что у него под носом кроме блокнота лежат еще блюдце, расческа и носовой платок. Реальность этих предметов он соглашался признать, только пощупав их.
Когда врач дал ему розу и попросил сказать, что это такое, профессор описал цветок как «продолговатый предмет темно-зеленого цвета с расширением красного цвета на одном конце». Только понюхав данный предмет, он определил, что это роза.
Его зрение было в порядке, но вот сигналы, получаемые при помощи визуальной передачи, мозг усваивал лишь процентов на десять. В конце концов Сакс диагностировал у профессора П. врожденную агнозию — патологическое расстройство восприятия, правда очень качественно компенсированное за счет богатого жизненного опыта и хорошей образованности пациента, который, видя вместо окружающего мира в основном хаос из трудно определяемых объектов, все же сумел стать социально успешным и счастливым человеком.
Аутизм, который с легкой руки авторов «Человека дождя» широкая публика сейчас часто путает с гениальностью, — заболевание, изученное еще совершенно недостаточно. Многие ученые полагают, что тут уместнее говорить о группе различных патологий с общими признаками. Например, известно, что часть аутистов практически неспособна к агрессии; другие же, напротив, страдают тяжелыми и продолжительными приступами неконтролируемого гнева, направленного на окружающих; третьи же, испытывая гнев и страх, предпочитают наносить повреждения самим себе.
Поведение же аутиста Айдена С., 19 лет, находившегося какое-то время под наблюдением в больнице при Пенсильванском университете, относится к четвертой, самой редкой категории.
Как и многие аутисты, Айден невероятно зависим от режима дня, стабильности окружающей ситуации и болезненно реагирует на любые новшества. Поэтому любое «неправильное» действие родственников или медицинского персонала вызывает у Айдена кататонический приступ: юноша замирает в той позе, в которой ему случилось столкнуться с «опасностью» — пижамой неприятной ему расцветки, громким шумом, непривычной едой. Его мышцы полностью деревенеют, и если поза в момент приступа была неподходящей для удержания равновесия, то пациент с громким стуком падает на пол, так и не меняя этой позы. Никакой силой нельзя разогнуть ему руку или ногу, ничего не сломав.
Находиться в таком положении Айден может бесконечно долго. Поэтому врачи, как только Айдена снова «клинило», совершали традиционный ритуал, некогда разработанный матерью Айдена. Тело вносили в полностью темное помещение, после чего один из медиков шепотом читал там наизусть в течение получаса детские стишки из «Сказок матушки Гусыни», и спустя некоторое время Айден снова обретал возможность нормально двигаться.
Человек со множеством лиц
Уже упоминавшийся ранее Оливер Сакс в своих работах часто вспоминает пациента, страдавшего от редкого синдрома с названием «корсаковский психоз». Бывший бакалейщик мистер Томпсон был доставлен в клинику друзьями после того, как сошел с ума на почве многолетнего алкоголизма. Нет, мистер Томпсон не кидается на людей, не причиняет никому вреда и весьма коммуникабелен. Проблема мистера Томпсона в том, что он утратил свою личность, а также окружающую реальность и память. Когда мистер Томпсон не спит, он торгует. Где бы он ни находился — в палате, в кабинете у врача или в ванной на сеансе гидромассажа, — он стоит у прилавка, вытирает руки о фартук и беседует с очередным посетителем. Срок его памяти — примерно сорок секунд.
— Вам колбаски или, может, лосося? — спрашивает он. — А что это вы в белом халате, мистер Смит? Или у вас в кошерной лавке теперь такие правила? И почему это вы вдруг отрастили бороду, мистер Смит? Что-то я не соображу… я у себя в лавке или где?
После этого чело его опять безмятежно разглаживается, и он предлагает новому «покупателю» купить полфунта ветчины и копченых сосисок.
Впрочем, за сорок секунд мистер Томпсон тоже успевает разгуляться. Он травит байки. Он высказывает невероятные предположения о личности покупателя. Он находит сотни убедительных и всегда разных объяснений тому, почему он вдруг выпал из-за своего прилавка и оказался в незнакомом кабинете.
— А, стетоскоп! — кричит он неожиданно. — Вот ведь вы, механики, чудной народ! Корчите из себя докторов: белые халаты, стетоскопы. Слушаем, мол, машины, как людей! Мэннерс, старина, как дела на бензоколонке? Заходи, заходи, сейчас будет тебе все как обычно — с черным хлебом и колбаской.
«В течение пяти минут, — пишет доктор Сакс, — мистер Томпсон принимает меня за дюжину разных людей. В его памяти ничто не удерживается дольше нескольких секунд, и в результате он постоянно дезориентирован, он изобретает все новые и новые маловразумительные истории, беспрестанно сочиняя вокруг себя мир — вселенную «Тысячи и одной ночи», сон, фантасмагорию людей и образов, калейдоскоп непрерывных метаморфоз и трансформаций. Причем для него это не череда мимолетных фантазий и иллюзий, а нормальный, стабильный, реальный мир. С его точки зрения, все в порядке».
Первый марсианин на Земле
Болгарский психиатр Стоян Стоянов (да, у болгарских родителей тоже бывают гениальные озарения) в 50-х годах XX века долго наблюдал пациента Р., который был бы заурядным шизофреником, если бы с ним не случались периодические приступы так называемого грёзоподобного онейроида.
Приступы происходили примерно раз в два месяца. Сперва больной начинал испытывать беспокойство, потом переставал спать, а спустя три-четыре дня покидал больницу и отправлялся прямиком на Марс.
По свидетельству доктора, во время этих галлюцинаций больной решительно менялся: из малообщительного, угрюмого, с примитивной речью и ограниченным воображением он превращался в человека с хорошо поставленной художественной речью. Обычно Р. во время приступа медленно топтался по кругу в центре своей палаты. В это время он охотно отвечал на любые вопросы, но был явно неспособен видеть ни собеседника, ни окружающие предметы, поэтому постоянно налетал на них (из-за чего на время приступов его переводили в «мягкую комнату»).
Р. описывал приемы в марсианских дворцах, бои на огромных животных, стаи летящих кожистых птиц на оранжевом горизонте, свои сложные отношения с марсианской аристократией (особенно с одной из принцесс, с которой его, впрочем, связывали вполне платонические чувства). Доктор Стоянов особо указывал на исключительную точность деталировок: все приступы всегда происходили на Марсе, в одной и той же обстановке.
За несколько лет, что врач делал записи, Р. ни разу не был пойман на противоречии: если уж он говорил, что колонны в боковом зале дворца принцессы сделаны из зеленоватого камня — змеевика, то и через три года, «видя» эти колонны, он точно повторит ранее сделанное описание. Сейчас известно, что галлюцинации во время грёзоподобного онейроида обладают исключительной реальностью для галлюцинирующего, они более детальны, осмысленны и продолжительны, чем любой сон, хотя тоже легко забываются после «пробуждения».
Афазия Вернике — таков диагноз 33-летнего москвича Антона Г., пережившего черепно-мозговую травму. Диалоги с ним опубликованы в «Вестнике ассоциации психиатров» (2011). После аварии Антон никак не может разобраться со словами: они словно поменялись в его словаре, оторвавшись от своих значений и перемешавшись как бог на душу положит.
— Я бросил брыль, — говорит он, — навернул дрын. Ну такой, кругловатый, которым наподкрутят махину.
— Руль?
— Да. Брыль. Докор, давайте забодня перекатим. Калоша бучит.
— Голова? У вас болит голова?
— Да. У лихого газа. Между слез. Иподально.
Это не дефект речи, это нарушение ее понимания. Антону тяжело беседовать с людьми. Они говорят на каком-то малознакомом ему языке, в котором он с трудом улавливает еле знакомые созвучия. Поэтому общаться ему проще жестами. Читать он тоже разучился — на табличках в госпитале написаны какие-то дикие сочетания букв.
Сам же Антон пишет вместо своего имени «акнлпор», вместо слова «машина» (ему показывают автомобиль на картинке и несколько раз медленно повторяют «ма-ши-на») он неуверенно выводит длинный ряд согласных, на целую строчку. Неврологи и логопеды умеют справляться с некоторыми проблемами при афазиях. И хотя терапия Антону предстоит длительная, у него есть шанс опять вернуться в мир, полный разумных слов и смысла.
Эдельфрида С. — гебефреник. Ей хорошо. Ее врач, известный немецкий психиатр Манфред Люц, автор бестселлера «С ума сойти, мы лечим не тех!», любит гебефреников. С точки зрения доктора Люца, не только психиатра, но и теолога, лечить надо лишь тех, кто страдает от своего душевного нездоровья. А гебефреники — очень счастливые люди.
Правда, если гебефрения, как у Эдельфриды, сопряжена с инкурабельной опухолью мозга, жить им все-таки лучше в клинике. Гебефрения — это всегда великолепное, веселое и шутливое настроение, даже если поводов для радости, с точки зрения окружающих, у гебефреника нет никаких. Например, прикованная к постели шестидесятилетняя Эдельфрида страшно веселится, когда рассказывает, почему ей нельзя сделать операцию и поэтому она умрет через полгода.
— Брык — и откину копыта! — хохочет она.
— А вас это не печалит? — спрашивает доктор Люц.
— С чего бы это? Какая чепуха! Какая мне разница — живая я или мертвая?
Ничто на свете не способно огорчить или расстроить Эдельфриду. Она плохо помнит свою жизнь, смутно понимает, где она находится, и понятие «я» практически ничего для нее не значит. Она с удовольствием ест, только иногда опуская ложку, чтобы всласть посмеяться над видом капусты в супе или попугать куском булочки медсестру либо доктора.
— Ав-ав! — говорит она и заливисто хохочет.
— Это у вас собачка? — спрашивает врач.
— Да что вы, доктор! Это же булочка! И с такими вот мозгами вы еще собираетесь меня лечить?! Вот умора! «Строго говоря, — пишет Люц, — Эдельфриды с нами давно уже нет. Ее личность уже ушла, оставив после себя вот это чистое чувство юмора в теле умирающей женщины».
И напоследок опять вернемся к доктору Саксу, собравшему, пожалуй, самую яркую коллекцию безумств в современной психиатрии. Одна из глав его книги «Человек, который принял жену за шляпу» посвящена 27-летней пациентке по имени Кристина.
Кристина была совершенно нормальным человеком, в госпиталь она попала из-за необходимости операции на желчном пузыре. Что произошло там, какая из мер предоперационной терапии повлекла за собой такие странные последствия — осталось невыясненным. Но за день до операции Кристина разучилась ходить, садиться в постели и пользоваться руками.
К ней пригласили сперва невролога, потом доктора Сакса из отделения психиатрии. Выяснилось, что по загадочным причинам у Кристины исчезла проприоцепция — суставно-мышечное чувство. Часть теменного мозга, ответственная за координацию и ощущения своего тела в пространстве, стала работать вхолостую.
Кристина почти не могла говорить — она не знала, как управлять голосовыми связками. Взять что-то она могла, лишь пристально следя глазами за своей рукой. Больше всего ее ощущения напоминали ощущения человека, заключенного в тело робота, которым можно управлять, правильно и последовательно дергая рычаги.
«Перестав получать внутренний отклик от тела, — пишет Оливер Сакс, — Кристина по-прежнему воспринимает его как омертвелый, чужеродный придаток, она не может почувствовать его своим. Она даже не может найти слова, чтобы передать свое состояние, и его приходится описывать по аналогии с другими чувствами.
— Кажется, — говорит она, — что мое тело оглохло и ослепло. совершенно себя не ощущает. »
Восемь лет терапии и усердных тренировок понадобилось для того, чтобы женщина снова смогла двигаться. Ее учили переставлять ноги, следя за ними глазами. Ее обучали заново говорить, ориентируясь на звук своего голоса. Сидеть не заваливаясь она училась, глядя в зеркало. Сегодня человек, не знающий диагноза Кристины, не догадается, что она больна. Ее неестественно прямая осанка, выверенные жесты, артистические модуляции голоса и старательно освоенные выражения лица воспринимаются незнакомыми людьми как искусственность и напыщенность.
— Однажды я слышала, как меня назвали насквозь фальшивой куклой, — говорит Кристина. — И это было так обидно и несправедливо, что я могла бы расплакаться, но дело в том, что это я тоже разучилась делать. А научиться заново все как-то времени не хватает».
Николай Вороновский объяснил, как меняется жизнь и личность людей с диагнозом «Шизофрения», на трех известнейших случаях из практики врачей-психиатров.
Шизофрения — это не просто набор тех или иных расстройств, которые то обостряются, то затихают в ремиссии. Шизофрения — это еще и изменение картины мира, реальности и собственного «я»; изменение всей перспективы жизни, судьбы.
Иногда подобные изменения очевидны: они озвучиваются самими больными в бредовых высказываниях или же проявляются в парадоксальных поступках. Порой эти глубокие перемены в отношениях с действительностью едва можно уловить или ощутить опосредованно, косвенно. Речь тут, конечно, не идет об острых психозах, где расстройства очевидны. Но ведь и вне острых состояний больной шизофренией по-особому ощущает мир и себя в нем. Это измененное восприятие реальности становится как бы основным фоном прочих переживаний, окрашивая их тем оттенком «безумия», которое в данный момент может быть скрыто ремиссией и разумным поведением. Возможно ли дать описание такой измененной реальности вне острых и временных симптомов?
Возможно ли почувствовать, что же в шизофрении шизофренического?
Как изменяется вся жизнь человека (даже если он никогда не испытывал острого психоза)? В какие тона окрашены обычные дни, недели, годы жизни больных шизофренией, их будни? Как переживаются внутренние кризисы?
Специфику шизофренического переживания, как отмечают многие крупные психиатры, уловить и высказать крайне сложно. Потому я решил не теоретизировать, а продемонстрировать его на примере трех историй больных шизофренией, изложенных и проанализированных тремя крупнейшими психиатрами — К. Ясперсом, Э. Кречмером и Л. Бинсвангером. Эти истории приходится давать сокращенно, частично в пересказе. Но все они равно показывают действие душевной болезни тогда, когда последняя в глазах обывателя не очевидна, когда и сами больные не понимают, почему так медленно, так скрыто, так непонятно рушится их жизнь и пустеет душа.
Больные далеко не всегда высказывают бредовые идеи. Но сама жизнь может стать «бредом».
В истории психиатрии предпринимались попытки понять, что стоит за всем многообразием симптомов шизофрении, что является «основным расстройством», которым могли быть объяснены прочие симптомы. Оговорюсь, что такого вопроса я здесь не ставлю, тем более что на него до сих пор нет ответа в профессиональном медицинском сообществе. Точно так же я не подразумеваю и сведение сути «шизофренического» к негативной симптоматике, в отличии от продуктивной (бреда, галлюцинаций, возбуждения или торможения, аффективных расстройств и т.д.). В приведенных ниже случаях все сложнее. Их описание, надеюсь, не оставит вас равнодушными и через эмпатию (а не теорию) сделает понятным то подчас неуловимое, внешне скрытое в шизофрении, что коренится в глубинных сдвигах психики, во внутреннем мире.
Известный польский психиатр А. Кемпинский говорил, что здоровый человек руководствуется максимой: «Сначала жить, а потом философствовать». Тогда как больные шизофренией руководствуются ее «перевернутым» вариантом: «Сначала философствовать, а потом жить». Таким образом, жажда постижения сложных философских проблем становится звеном в драматической душевной коллизии. Проиллюстрирую это положение историей болезни Иозефа Менделя из книги К. Ясперса «Каузальные и «понятные» связи между жизненной ситуацией и психозом при Dementia praecox (шизофрении)».
Иозеф Мендель родился в 1883 году. Детство его не вызывало тревоги. Но очень рано у него проявилось стремление быть всем удобным и зависимым. Уже в школьном возрасте он проявлял склонность к метафизике. Временами любил, бродя по двору церкви, думать о смерти. Когда ему было 18 лет, он читал Шопенгауэра. Имел богатую фантазию и проявлял интеллектуальную одаренность, хотя учился посредственно и ненавидел школу.
Окончив гимназию, Иозеф Мендель поступает в университет, чтобы изучать юриспруденцию. В плане своей профессии он не проявлял активности и был очень несамостоятелен. В то же время он живо интересовался философией и литературой. На 4-м или 5-м семестре (1906 г.) его прилежание начинает ослабевать. К профессии он испытывал чувство отвращения. Все больше времени он проводил в занятиях философией и художественной литературой. Он приезжает из Мюнхена (где учился в университете) домой и объявляет родителям о желании сменить профессию и всерьез заняться философией. Это решение он сам называл «внутренним переворотом» и связывал с этим свою нервозность. Родители его не поддержали, поэтому вскоре он возвращается к юриспруденции и начинает слыть среди товарищей одаренным юристом. Но он чувствует себя непонятым, все больше отдаляется от товарищей по университету, считая, что у них узкий кругозор и мало интересов.
С 1910 года он, по мнению окружающих, сильно меняется. Обманывая родителей, в Мюнхене он усиленно занимается только философией. Становится немногословным, недоверчивым, переживает свое одиночество. Он надолго занялся философской проблемой отношения души и тела. Чтобы решить проблему, взаимодействует ли душа с телом или есть лишь параллелизм процессов, он изучает Фехнера, Спинозу, Вундта, Авенариуса, Плотина, Платона, Кьеркегора, Бергсона и др. Но занять какую-либо позицию он не может, считая оба варианта соотношения души и тела (взаимодействие и параллелизм) одинаково логичными.
Он терпит философское фиаско и не может найти решения мучающей его проблемы.
В дальнейшем Иозеф Мендель ловит себя на том, что не в силах решить практически ни один юридический вопрос, и, работая над каждым случаем, он возвращается к принципиальным юридическим вопросам и абстрактным научным рассуждениям. Тогда его осенило, что прежде чем стать юристом, он должен ответить на все философские вопросы и создать собственную систему философии. Целые дни напролет он работал с невероятным напряжением. В этой судороге интеллекта было что-то фатальное. «Через шесть месяцев я должен иметь свою систему, иначе пуля в лоб», — так он переживал отсутствие в душе философского синтеза, боясь при этом, что не сможет оправдаться перед родителями и окончательно стать философом. Он изучает Канта, Гуссерля, Риккерта, Наторпа, Брентано, Бергмана… Тем временем занятия в университете заброшены и он все больше боится разоблачения. Ему кажется, что окружающие делают намеки, знают об обмане.
Всего через четыре месяца его интерес к философии падает. Он снова терпит интеллектуальное поражение и понимает, что не в силах создать своей системы, обрести целостное философское понимание. Полностью утратив уверенность в своих силах в области философии, он стал абсолютным скептиком. Но скепсис, сомнение во всем, — для Иозефа Менделя это была не теоретическая игра, а ежеминутно переживаемое страдание, чувство своего крушения. Он ощущал, что не только в философии, но и в образе жизни, в отношении к искусству не в состоянии выбрать надежную позицию. Это скептическое отчаяние он довел до логического завершения: «Я не могу утверждать истину ни одного предложения, я не могу утверждать ничего, не имеет смысла разговаривать со мной». О чем бы он ни размышлял, он всюду наталкивался на логические круги или бесконечную регрессию (бесконечность цепи причин и следствий, посылок и выводов). Он отчаялся в будущем и в жизни. Его мышление, можно сказать, потеряло субстанциальность, потеряло предмет, ибо он не мог ничего ни утверждать, ни отрицать. Он возвращается домой, где открывается его обман, вызывая возмущение родителей, требующих, чтобы он овладел конкретной профессией. В это время Иозеф Мендель глубоко подавлен, не проявляет ни малейшей инициативы, безволен. Погружаясь в бездну скепсиса и нигилизма, он неконтактен, очень раздражителен, вызывающе и оскорбительно ведет себя со знакомыми. При этом очень застенчив, часто моет руки (без страха заразиться).
Наступает пора государственного экзамена. Иозеф Мендель к нему не готовиться, воспринимает экзамен как бессмыслицу. Но уверен, что получит высокую оценку. Однако ощущение бессмысленности приводит к тому, что он допускает в экзаменационной работе «фривольные» выражения и мысли. В результате он получает плохую оценку, что становится для него болезненной неожиданностью. С этого момента он приближается к острому психозу, который вспыхнул через несколько месяцев.
Психозом разрешились годы его философской агонии и тяжких душевных переживаний.
Комментируя случай Иозефа Менделя, К. Ясперс говорит: «Это общее своеобразие данных процессов, что заболевшие, особенно на первой стадии, обращаются к глубочайшим проблемам, мировоззренческим и религиозным вопросам.» К болезненным изменениям, вызванных этим (шизофреническим) процессом К. Ясперс относит одержимость больного философией и, особенно, его скептическое отчаяние. «Процесс наряду с этим, — говорит К. Ясперс, — стал причиной душевного изменения, которое принесло с собой фиаско в философии из скепсиса и несостоятельность в профессии, невозможность найти себя в реальном мире». Странное и страшное зрелище, когда из-за невозможности решить абстрактные и глобальные проблемы, рушится вся жизнь. Но будет вернее сказать, что жизнь тут исподволь разрушалась душевной болезнью, определившей то мучительное переживание тяги к метафизическим глубинам и одновременно крушение в этом бескрайнем море абстракций. Крушение, переживаемое Иозефом Менделем не теоретически, а как душевный ад скепсиса и невозможность ни продуктивно мыслить, ни занять в жизни какую-либо позицию.
Шизофреническое душевное, эмоциональное опустошение в некоторых случаях может идти дальше того, что может представить себе условно здоровый человек. Заглянем в этот опустошенный и холодный мир, пользуясь описанной психиатром Э. Кречмером историей болезни 23-х летнего студента Эрнеста Ката (Э. Кречмер. «Строение тела и характер»).
Эрнест Кат пришел к психиатру (Э. Кречмеру) сам. «Худая жилистая фигура, — пишет Э. Кречмер. — Лицо очень длинное, бледное, холодное, спокойное, каменное. Когда он говорит долго, ход его мысли становится расплывчатым. Идеалистические раздумья о личности, мировоззрении, психологии, искусстве почти хаотически переплетаются между собою, нанизываются среди отрывистых предложений: «Я установлен к конфликтам. Я стою на психической почве, я психически совершенно сознателен».
Между тем в семье он проявляет изощренную жестокость и холодность. Он преследует своих родителей с фанатичной ненавистью и жесточайшей бранью, угрозами избиения. Он крадет и отнимает у них деньги, распродает дорогие вещи. Родители даже боятся за свою жизнь. Эрнест Кат насилует кельнерш и молодых девушек, которых приводит ночью в дом отца, в свою комнату. Напоминания о том, что нужно работать, приводят его в бешенство.
Его занятия в университете лишены какого-либо плана и цели, он поступал на разные факультеты, но ничего не достиг. Наконец он пришел к заключению:
«Я исключительный человек, обычная профессия не для меня; я хочу сделаться артистом».
Э. Кречмер обращает внимание на тот факт, что вне дома Эрнест Кат совершенно иной. Он любезен, обладает изящными манерами, состоит в нежной переписке со многими молодыми женщинами. Но это только «фасад», попытка внешней формой компенсировать внутреннюю опустошенность, симулировать жизнь.
«Его внешность, — говорит Э. Кречмер, — обнаруживает эмоциональную холодность и бесчувственность, за которыми проглядывает душевная пустота и разорванность с чертами отчаяния и трагического чувства. «Внутренняя безнадежность и расщепленность», — как говорит он. Он пишет много писем. Но всякое чувство в нем умерло. Это «чисто искусственная жизнь», которую он ведет, «чтобы насильственно приспособиться к социальной среде, самому пережить». Он судорожно рыдает: «У меня отсутствует человеческое и социальное». Друзей у него никогда не было, юношеское не находит в нем отзвука. Он никогда серьезно не влюблялся в женщин. У него было много половых сношений, но при этом внутренне он оставался холодным: «Для меня невозможно уйти от себя». Все другое в жизни — «техника, обман». (…) Он разыгрывает интересного, избалованного человека, стоящего над жизнью; иногда внезапно говорит: «Я — Иванушка-дурачок». Раньше Эрнест Кат был другим: слабым, тихим, нежным ребенком. В его характере, наряду с крайней добросовестностью, отмечалась не свойственная возрасту серьезность, чрезмерная основательность и работоспособность. В общем Эрнест был добросердечным, послушным, любвеобильным мальчиком». Но все изменил пубертатный период, когда и произошел необратимый сдвиг в его психике и характере. Теперь его внутренний мир определяли эмоциональное опустошение и бесчувственность. Проявилась холодная жестокость, так что Э. Кречмер пользуется в этом случае ныне устаревшим термином «нравственное помешательство». «Эрнест Кат, — комментирует Э. Кречмер, — по дороге к кататонии остановился на пути. Вначале по крайней мере. Быть может, также и навсегда. Такие шизоиды — самые несчастные, у них еще остается столько тонкого чувства, чтобы ощущать, как они холодны, пусты и мертвы». И еще одно выразительное пояснение Э. Кречмера: «Мы также и в этой почти уже охладевшей психике находим последний отзвук трагического конфликта : горькое разочарование, «влечение к красоте, к общению с людьми», со слезами на глазах высказанное признание: «У меня отсутствует человеческое!» При все уменьшающейся восприимчивости он замечает еще, не будучи в состоянии предотвратить его, неудержимо прогрессирующий процесс эмоционального охлаждения».
Можно отметить отрадный факт, что подобное душевное опустошение, доходящее до разрушения моральных чувств, встречается не часто. Но постепенное, более мягкое охлаждение эмоций могут переживать больные шизофренией и шизоидные характеры совсем иного типа: мечтательные идеалисты, патетические художественные натуры, отрешенные от мира созерцатели, чудаки-изобретатели, философствующие аскеты и прочие.
Шизофрению называют «болезнью судьбы». Ее влияние на траекторию жизни непредсказуемо. Иногда же болезнь загоняет человека во внутренний тупик, где время и события застывают в стоп-кадре, в повторении одного и того же болезненного стереотипа. Проиллюстрирую это случаем Эллен Вест, представленным и проанализированным одним из крупнейших психиатров Европы Людвигом Бинсвангером.
Этот случай также примечателен тем, что заболевание долгое время может представляться не более чем неврозом, но медленно, коварно и подспудно оно разрушает душевный мир заболевшего, как это произошло с той, о ком повествует Л. Бинсвангер, — Эллен Вест.
Уже в раннем детстве Эллен Вест отказывалась есть сладкое. Однако она ужасно любила сладости, так что это была не «антипатия», а ранний акт отказа, как полагает Л. Бинсвангер. Эллен была живым ребенком, но упрямым, так что нередко она противилась даже домашним порядкам. Однажды ей показали гнездо птицы, но она стала настаивать, что это не гнездо, и никто не мог заставить ее изменить свое мнение.
По ее словам, даже в детстве бывали дни, когда все ей казалось пустым и гнетущим.
В ее стихах школьной поры видна изменчивость настроения: ее сердце бьется ликующе-радостно, а небо хмурится и порывы ветра носят фатальный характер. Эллен свойственно чувство призвания, стремление совершить что-то особенное, остаться в памяти потомков. В старших классах она усердно занимается социальными проблемами, строит планы усовершенствования общества. В 17 лет под влиянием одной книги она вдруг превращается из глубоко религиозной личности в атеистку. Мнение окружающих ее не заботит. Она хотела бы добиться славы, великой и неумирающей славы, наполнить жизнь делами, а не одними размышлениями. «Сумасшедший дом не станет моим последним прибежищем!» — пишет она в 18 лет в своем дневнике. Все, за что бы она ни бралась, чем бы ни увлекалась, она делает со страстью, с «одержимостью».
Но в 20 лет происходит та перемена, которая в конце концов превратит ее жизнь в кошмар. В заокеанском путешествии она счастлива. Ей доставляет удовольствие пища и питье. Но это последний раз, когда она может есть без усилия… На обратном пути, во время остановки на Сицилии, она переживает последние дни своего счастья, надежд, радости познания. Неожиданно Эллен охватывают сомнение и страх, она чувствует себя затерявшейся в мире и не может понять этот мир. Ужас и тревога вторгаются в ее жизнь даже в радостные и волнующие моменты.
Вместе с тем появляется и нечто иное — конкретный страх, страх потолстеть. Ей 21 год. Ее настроение носит заметно депрессивный характер. Ее постоянно терзает идея о собственной полноте, с которой она борется утомительными прогулками. В душе страх и беспокойство. Она чувствует себя абсолютно никчемной и бесполезной, все ее пугает: темнота и солнце, тишина и шум. Ее охватывает презрение к себе как к существу, деградировавшему до трусливости и униженности.
Теперь смерть не пугает Эллен, представляясь «восхитительной женщиной с белыми астрами».
Ей кажется, что с каждым днем она становится толще, старее и уродливее. Депрессивное настроение с этого времени то уходит, то снова и снова настигает ее. Она разрывается между «страхом потолстеть и желанием есть без заботы об этом». Бинсвангер подчеркивает, что это не случай нервной анорексии, так как здесь нет утраты желания есть. Напротив, именно желание есть доминирует в сознании Эллен. Сегодня это назвали бы, вероятно, аноректическим синдромом при шизофрении.
В 23 года Эллен чувствует себя сдавшейся, с каждым годом теряющей силы. Поблекли краски мира, она уже не может, как было раньше, «любить и ненавидеть всей душой». И снова передышка, снова депрессия временно отступает. Эллен переживает счастливый период, завязывает любовные отношения с одним студентом. Но страх потолстеть, ее «идея-фикс», не оставляет Эллен и тут. Она начинает прием тироидных таблеток, наращивая их дозу. Наконец, будучи физически совсем разбитой, она ощущает удовлетворение в духовном плане, обретя стройность. Однако диагноз базедового синдрома и лечение в санатории, приводят к прибавке веса. Эллен не может избавиться от одержимости желанием есть без забот и одновременно страхом полноты. Она осознает абсурдность своей «идеи-фикс», но ничего не в силах изменить. Ее отношения со студентом мучительно длятся до момента, когда она выходит замуж за своего кузена. Но надежда на то, что брак поспособствует избавлению от «идеи-фикс», не оправдывается. В 29 лет у нее случается выкидыш и абдоминальное кровотечение. Прекращаются менструации.
Эллен старается работать, но ни на что больше, кроме работы, сил не остается. Эта от природы одаренная и умная женщина вынуждена бесконечно думать о своей полноте и еде, принимать огромные дозы слабительных. Она эмоционально признается мужу, что живет только ради того, чтобы быть стройной, что эта идея приобрела над нею страшную власть. Каждую свободную минуту она записывает в свою поваренную книгу рецепты вкусных блюд, десертов. Занимается подсчетом калорий. Ее жизненное пространство как будто сужается, затягивается туже и туже незримая петля.
Под внешне неброскими проявлениями болезни, которую окружающие вряд ли сочли бы «сумасшествием», скрывает свое разрушительное действие эндогенный процесс.
Эллен становится все более ослабленной, ее мучает то, что ее «инстинкты сильнее, чем разум», что «все внутреннее развитие, вся реальная жизнь остановились»; что над ней взяла власть «всепоглощающая идея, давно осознанная как бессмысленная». Она это осознает. Высокий интеллект и душевная тонкость позволяют ей давать себе ясный отчет в происходящем с ней. Но даже обращение к психоаналитику не приносит никаких результатов. Она соглашается с тем, что идея ее болезненная, она понимает необходимость оставить эти нелепые мысли, но ничего не помогает. Замечу в скобках, что сегодня, в эпоху нейролептиков, Эллен, вероятно, могла бы получить необходимую помощь. А тогда психоаналитик лишь констатировал, что Эллен не готова отвергнуть свой «идеал».
Психоанализ не помогает. Приступы страха учащаются. И теперь в ее жизнь вторгается нечто новое — беспокойная навязчивость постоянно думать только о еде. В 33 года она то голодает, то с жадностью набрасывается на еду. Мысли об удовольствии от еды не оставляют ее как и страх перед едой. Целыми днями Эллен не может избавиться от плача, тревоги и возбуждения. Теперь она в совершенном отчаянии, считает свою болезнь неизлечимой. Наконец она совершает две суицидальных попытки, но остается жива. «Я совсем себя не понимаю. Ужасно, — пишет Эллен, — не понимать себя. Я сталкиваюсь сама с собой как с незнакомкой. Я боюсь саму себя, я боюсь чувств, перед которыми я каждую минуту беззащитно отступаю…».
«Эллен болезненно осознает, — пишет Л. Бинсвангер, — что «из-за этой страшной болезни я больше и больше удаляюсь от людей… Я чувствую себя исключенной из реальной жизни. Я совершенно изолирована. Я вижу людей, как через стеклянную стенку, их голоса еле слышны… Я почувствовала, что все внутреннее развитие прекратилось, что все становление и рост были прерваны, так как единственная идея заполнила всю мою душу, и эта идея — что-то невыразимо нелепое». «Эллен крайне страдает от насильственной необходимости всегда думать о еде. Эта навязчивость преследует ее, по ее же собственным словам, «как убийцу преследуют призраки». Вся ее внутренняя жизнь свелась к «идее-фикс» и непреодолимым мыслям о еде. Она потеряла всякую внутреннюю свободу, оказавшись во власти роковой силы, сводящей всю ее изначально богатую натуру к ничтожным мыслям об одной только еде. Она не может смириться с этой духовной смертью, коллапсом некогда богатого внутреннего мира.
Эллен Вест попадает в санаторий, где ее консультирует выдающийся психиатр Э. Крепелин. Крепелин отвергает утверждение аналитика о неврозе навязчивости и предполагает врожденную меланхолию. Этот диагноз давал надежду, что навязчивые мысли уйдут. Ее начинает наблюдать автор описываемого случая — Людвиг Бинсвангер. Он отмечает интеллектуальную сохранность Эллен при всех ее тягостных симптомах и овладевшем ею чувстве собственной деградации, падения энергии.
Она говорит: «Я чувствую себя совершенно пассивной, будто я сцена, на которой сражаются две враждебные силы».
Наконец последовала консультация с проф. Е. Блейлером (автором слова «шизофрения») и иностранным психиатром. Ввиду все возрастающего риска суицида дальнейшее пребывание пациентки в открытом отделении признано неоправданным. Ее мужу была предложена альтернатива: или разрешить перевести Эллен в закрытое отделение, или покинуть с ней учреждение. Муж принял решение покинуть с Эллен санаторий. Диагноз Л. Бинсвангера был неутешителен — прогрессирующий шизофренический психоз (шизофрения симплекс, то есть простая форма шизофрении). Блейлер так же не сомневался в диагнозе шизофрении.
На третий день пребывания дома Эллен преображается, так как внутренне приняла решение о суициде. Впервые за 15 лет она совершенно довольна процессом еды. Она гуляет с мужем и читает стихи Рильке, Гете, Теннисона. Она в праздничном настроении и кажется, будто депрессия полностью отступила. Она пишет последние письма и принимает смертельную дозу яда. Бинсвангер пишет: «Она выглядела так, как никогда не выглядела при жизни — спокойной, счастливой и умиротворенной».
Тремя приведенными выше случаями я попытался дать конкретную иллюстрацию шизофреническому переживанию измененного мира и измененного «я». Я не делаю никаких выводов, резюме. В конечном счете приведенные примеры отнюдь не исчерпывают вариантов того, как выглядит жизнь изнутри шизофрении. Она может выглядеть и как «страна чудес», и как трагедия. И если в предложенных в этой статье историях преобладает трагический полюс переживаний, то это потому, что у меня было желание представить именно то, что в патологии наиболее патологично. То, что наиболее абсурдно и, одновременно, почти буднично, а иногда и незаметно для внешнего взгляда. Исчерпать эту тему невозможно. Ведь патология может иметь и иные грани, когда «норма» лишь бессильно пасует перед тем, что рождается из недр глубинной психики, чаруя нас отсветами гения и прорывами света и мглы иной реальности.
Литература:
— Ясперс К. Каузальные и «понятные» связи между жизненной ситуацией и психозом при Dementia praecox (шизофрении)
— Кречмер Э. Строение тела и характер
— Экзистенциальная психология / Бинсвангер Л. Случай Эллен Вест / Антропологически-клиническое исследование
— Кемпинский А. Психология шизофрении
