К ПРОБЛЕМЕ ПСИХОЛОГИИ ШИЗОФРЕНИИ[9]
Психолог находит в клинике шизофрении исключительный и едва не единственный случай — во всяком случае, несравнимый со всем тем, что описано до сих пор, — единственный и исключительный случай такого психологического развития и изменения сознания и его функций, который проливает свет на нормальную организацию сознания и, главное, на нормальную организацию отношений сознания к его функциям и нормальный ход развития его. В этом смысле в психологическом изучении шизофрении заключен, по-видимому, ключ к познанию структуры нормального сознания. Во всяком случае, и сейчас еще далеко не развившееся психологическое исследование шизофрении позволяет уже по-новому в психологической лаборатории осуществить подход к эксперименту над сознанием нормального человека.
Сущность того нового, что открывает клиника шизофрении, для психологического анализа больного и здорового сознания может быть лучше всего выяснена, если мы поставим вопрос о том, как в психологическом исследовании и в психиатрическом исследовании трактовалось обычно отношение сознания к его функциям. Я думаю, я не ошибусь, если скажу, что на всем историческом пути развития психологического и психиатрического исследования сознание трактовалось всегда как нечто внеположное по отношению к своим функциям. Мы имеем два основных варианта в подходе к этой проблеме, если оставить в стороне целый ряд вариантов, которых мы сейчас не можем затронуть в силу того, что должны ограничиться схематической передачей самой сущности дела.
При первом варианте, наиболее распространенном в старой психиатрии и старой психологии, сознание рассматривается как абстрактный, свойственный всем видам его деятельности, всем функциям признак — в виде сознаваемости, переживаемости. Выделяется нечто достаточно бедное, тощее, скудное, поскольку от всего полнокровного в деятельности сознания, от всего того, что составляет сущность этой деятельности в ее конкретных многообразных формах выделяется то общее, что в одинаковой мере присуще всем функциям, от самых элементарных до самых сложнейших.
Во втором варианте этой проблемы сознание рассматривается как некое психическое пространство, вмещающее все функции и априорное по отношению к ним. В этом случае психологи и психиатры одинаково говорят, что функции могут подвергаться развитию или изменению, но сознание остается неподвижным; функции могут быть нарушены, но сознание остается неповрежденным.
При обоих этих вариантах сознание характеризуется преимущественно с формальной стороны, главным образом с точки зрения таких признаков, как непрерывность, ясность, единство этого сознания, но всегда и везде исследование обращается с сознанием как с чем-то внеположным по отношению к его деятельностям.
Само собой разумеется, что при таком подходе постулируется неизменность и неразвиваемость самого сознания, и поэтому неудивительно, что наука о сознании, какой себя осознавала на протяжении ряда столетий психология, изучала чрезвычайно внимательно целый ряд деятельностей сознания, но не сказала ничего достаточно вразумительного относительно природы самого сознания и его развития. Интересно в этом отношении и то, что наука о душевных болезнях или болезнях сознания, какой себя осознавала психиатрия, чрезвычайно много сделала для изучения расстройств отдельных сторон сознания, но выделила только наиболее грубые и массивные формы изменения сознания, в сущности говоря, принадлежащие скорее к случаям исчезновения этого сознания, чем его действительного изменения.
Второй момент, который отличает прежнее изучение этих вопросов, заключается в том, что и самые деятельности сознания, отдельные функции изучались обычно в изолированном и абстрактном виде, хотя постулировалась совместная деятельность этих функций. Неоднократно утверждалось и психопатологами и психологами, что деятельность отдельных функций сознания всегда неразрывно связана с деятельностью других функций: память предполагает деятельность внимания, внимание предполагает деятельность мышления и т. д. Однако этот постулат никогда не становился предметом исследования и, исходя из этого, молчаливо допускалось, что хотя все функции действуют вместе, но их совместная деятельность не представляет ничего существенного для судьбы каждой отдельной функции, ибо опять-таки предполагалось, что функции эти действуют вместе всегда одинаковым неизменным образом.
Таким образом мы видим, что в изучении сознания и его функций в психологии и психопатологии господствовали долгое время два постулата, которые современной психологией превращены в проблемы. И важнейшим изменением в постановке этих проблем, которое плодотворнейшим образом сказывается на ходе экспериментальной работы в психологической лаборатории, — все равно в психиатрической клинике или в психологическом институте — важнейшим изменением является то, что оба этих постулата (об отношении сознания к функциям и о связи функций между собой в различных формах движения психики — при ее развитии и ее распаде) сделаны сейчас конкретным предметом экспериментального исследования.
В современном исследовании эти проблемы (проблемы сознания и его функций и проблема связи функций) выдвигаются з центр внимания. Психология только в последнее время сумела достаточно конкретно, экспериментально подойти к этим проблемам, ибо недоставало многих соединительных звеньев между сознанием и его функциями. И вот когда несколько таких соединительных звеньев, т. е. несколько психологических образований более высокого порядка, более сложной структуры, более недавнего происхождения, чем элементарные деятельности, когда эти сложные психологические образования были описаны в своем нормальном и патологическом аспекте, они дали возможность поставить эту проблему как предмет непосредственного исследования.
Самое важное из всего, что современное экспериментальное психологическое исследование сделало для изучения шизофрении, и самое важное, что приобретает психологическая лаборатория в клинике шизофрении, есть завоевание для эксперимента в качестве непосредственного предмета исследования функции расщепления.
В различных психологических лабораториях под разным именем это явление было описано в связи с различными процессами. Его наиболее близкое к клиническим формам выявление нам известно из анализа этой функции, сделанной Киблером, затем Кречмером, который обобщил данные Киблера.
Сущность новой постановки этой проблемы заключается в том, что расщепление рассматривается как функция, в одинаковой мере присущая болезненному и нормальному сознанию, поэтому как функция психологическая по своей природе, функция, которая оказывается в такой же мере необходимой при абстракции, при произвольном внимании, при образовании понятий, как и при возникновении клинической картины шизофренического процесса. Об этой функции прекрасно сказано Кречмером, что «способность к расщеплению даже экспериментального так выступает на первый план, что только на основании этого факта можно было бы с полным правом назвать ее „шизотимной“, если бы даже совсем не существовало психоза „шизофрения“. Это превосходная, сжатая и точная формула, выражающая истинное положение вещей в проблеме расщепления»[10].
Если мы обратимся к исследованию этой функции у шизофреников, мы увидим, что вначале психологическая лаборатория очень мало давала в этом направлении. Она сталкивалась со следующим моментом. Наряду с расщеплением, очень ясно выраженным, мы сталкивались как бы с негативом этого симптома, или его двойником, с тем, о чем говорил В. А. Внуков, когда указывал на наличие внутреннепротиворечивых симптомов в психопатологической картине шизофрении. В психологической лаборатории мы с этим сталкиваемся на каждом шагу, и клиническая картина не оставляет сомнения в том, что каждый центральный симптом шизофрении имеет контрсимптом — свой негативный двойник, свою противоположность.
Мы имеем нарушение эффективности, эмоциональную тупость и холодность аффективной жизни, а наряду с этим никто не отрицает того, что в мышлении шизофреника аффективные моменты получают ненормально большое значение. Никто не отрицает, что шизофреники склонны к абстрактному мышлению. Но, с другой стороны, центральным моментом их мышления является тенденция к наглядному примитивному типу течения интеллектуальных процессов. Мы знаем, что шизофреническую форму мышления называют часто символической, имея в виду ту ее особенность, что она ничего не берет в буквальном смысле, а все в иносказательном. С другой стороны, как мы видели, понимание переносного, символического смысла тяжко страдает при шизофрении, шизофренному больному не удается никакое бессмысленное построение, но, с другой стороны, шизофреники в огромном количестве только и продуцируют, что сплошную бессмыслицу.
На каждом шагу мы сталкиваемся с тем, что каждому симптому противостоит контрсимптом, который с негативной стороны отражает то же явление. Достаточно ясного объяснения этой сложной структуры шизофренической симптоматологической картины мы не могли найти, — может быть, за недостатком знания в области клиники шизофрении, — но склонны думать, что это объяснение следует искать на пути приложения гипотезы о системном и смысловом строении сознания к пониманию психологии шизофрении.
Попытаемся показать, как с точки зрения этой гипотезы может быть разрешен вопрос о двойственности симптоматического проявления шизофренических расстройств сознания — в отношении явления расщепления и его контрсимптома, о котором мы упомянули выше, т. е. тенденции к слиянию в сознании разнородных процессов и моментов. Исходный пункт всего нашего рассуждения заключается в следующем: функция расщепления, как и все функции сознания, не остается неизменной; она развивается вместе со всем ходом развития сознания, изменяясь качественно в этом процессе развития. Мы знаем, что в развитии возникают новообразования, не существующие на предшествующих ступенях и не являющиеся простой комбинацией, или модификацией, тех зачатков, которые были даны с самого начала. То же происходит с функцией расщепления.
Эта функция входит как подчиненная инстанция, как снятый момент, как связанная сила в состав образований более высокого порядка, предпосылкой которых в истории развития она является. Если я говорю, что функция расщепления является в истории развития и в живом функционировании предпосылкой произвольного внимания и абстракции, это значит, что она у каждого развитого взрослого человека представлена как связанная сила во внутренней структуре, в психологической системе понятий; становится понятным, что вся система понятий, в которой сознание обобщает данную ему действительность и весь внутренний мир переживаний, что именно эта система известным образом определяет границы расщепления и объединения отдельных сфер или областей сознания.
Но вот что любопытно: в экспериментальном исследовании функция расщепления имеет свой контрсимптом в виде контррасщепления, т. е. слияния всего во всем, синкретического объединения самых разнообразных слоев и моментов сознания.
Иначе говоря, наряду с чрезвычайно развитой разрушительной силой расщепления мы в шизофреническом сознании находим моменты, которые действуют в противоположном направлении. Полное описание шизофренического сознания поэтому необходимо требует наряду с учетом тенденции к расщеплению признания и противоположной силы, также развязываемой благодаря распаду понятий и стирающей отчетливые границы между отдельными сферами и процессами сознания. То и другое находится в связи с нарушением значения слов и всей той смысловой и системной структуры сознания, о которой я говорил раньше.
И я склонен думать, что второй момент, который может быть привлечен для объяснения этой двойственной картины шизофренической симптоматики, заключен в той мысли, которую я слышал во всех прошедших докладах; эта мысль заключается в том, что в шизофреническом процессе нельзя рассматривать больного человека только как страдательное лицо. Надо рассматривать активную роль той личности, которая подвергается разрушительному процессу. И надо думать, что наряду со следами разрушения личности, находящейся под воздействием длительного патологического процесса, который разрушает самые высшие, сложные, смысловые и системные отношения и связи сознания, мы найдем и противоположные следы, что эта личность будет как-то сопротивляться, видоизменяться, перестраиваться, что клиническая картина шизофрении никогда не может быть понята только как непосредственно вытекающая из обнаружения разрушительных последствий самого процесса, но должна рассматриваться и как сложная реакция личности на разрушительный для нее процесс[11].
И я думаю, что то конституциональное направление в изучении шизофрении, которому (в психологии) мы обязаны тем, что проблема расщепления была введена в сферу экспериментального исследования, что это направление было право, когда выдвигало роль личности в течении болезни, но решительно неправо в том, что самую личность понимало неправильно, ставя биологическое понятие организма на место социально-психологического понятия личности. И если бы современная психология и психопатология усвоили ту основную и главную, с моей точки зрения, мысль, что не глубины, но вершины личности являются определяющими для понимания расстройств и реакций личности и для всей судьбы ее сознания, то мне кажется в этом вершинном, а не глубинном понимании личностной реакции двойственная картина шизофрении получила бы свое разрешение.
НАРУШЕНИЕ ПОНЯТИЙ ПРИ ШИЗОФРЕНИИ (К ПРОБЛЕМЕ ПСИХОЛОГИИ ШИЗОФРЕНИИ)
Едва ли можно сомневаться в том, что наиболее существенной чертой, отличающей современное состояние отдельных психологических наук, является обнаружившаяся в последнее время с особенной силой тенденция к сближению психологических исследований, ведущихся в разных областях, и к раскрытию общих психологических закономерностей, находящих свое конкретное выражение в самых разнообразных формах. В частности, это относится к психопатологии и генетической или детской психологии, которые до последнего времени разрабатывались почти независимо друг от друга, только эпизодически используя те или иные частные результаты отдельных исследований. Между тем убеждение в том, что психологические законы едины, в каких бы формах они ни проявлялись, начинает все больше и больше овладевать умами исследователей, и мы наблюдаем идущие с обеих сторон попытки осуществить действительно сравнительное исследование психологических функций в их развитии и распаде и установить законы построения и функционирования этих процессов в их нормальном виде у взрослого культурного человека. В частности, мы в своих экспериментальных и клинических исследованиях, встав на этот путь, могли убедиться в плодотворности подобного способа исследования. В то время как обычно сближение результатов психопатологического и генетически-психологического исследования имело место только в конце в виде сопоставления готовых продуктов,, мы попытались внести сравнительный метод изучения в самый процесс, в самый ход исследования. Многие старые проблемы приобретают новый вид в свете этих исследований.
Известно старое сближение психологии переходного возраста с особенностями психологии шизофрении. Это сближение дало повод для широких характерологических параллелей между порой полового согревания и стереотипом шизофренической душевной жизни. В Германии Э. Кречмер, и в России П.П. Блонский настаивают на этом сближении, причем согласно указывают на то, что подчас представляется невозможным провести отчетливое разграничение между бурно протекающим периодом полового созревания, с одной стороны, и начинающимся психотическим состоянием — с другой. В ходе наших исследований мы были также приведены к этой проблеме психологии переходного возраста и психологии шизофрении в их действительном отношении. Однако эти исследования, результаты которых мы хотели бы изложить в настоящей статье и которые дают нам повод: для некоторых теоретических размышлений общего характера о природе психологической жизни при шизофрении, приводят нас к выводу, диаметрально противоположному тому, который поддерживается установившимся взглядом.
Критическим пунктом нашего сравнительного анализа явился процесс образования понятий. Исследуя мышление ребенка и его постепенные изменения при вступлении подростка в эпоху полового созревания, мы могли констатировать в качестве общего фактического вывода целого ряда экспериментальных исследований следующее положение. Смена комплексного мышления на мышление в понятиях составляет самую существенную отличительную черту в психологии переходного возраста, черту, которая отличает не только изменения в сфере мышления и во всех прочих интеллектуальных процессах, но также характеризует структуру и динамику личности подростка и его мировоззрения, т. е. структуру его самосознания и сознания действительности. В отличие от этого «. » нашли, идя так же точно путем экспериментального исследования, что самой существенной чертой шизофренической психики является нарушение функции образования понятий. Расщепление той психологической системы, которая лежит в основе мышления в понятиях, составляет столь же основную черту шизофренической психики, как образование этой функции в юношеском возрасте. Отсюда понятно, что в одном и в другом случае легко можно заметить некоторые с внешней стороны общие и сходные моменты, особенно при переходах границы между комплексным и понятийным мышлением.
Эту границу переходят оба — подросток и шизофреник, но они идут в разных направлениях. Поэтому, если рассматривать обоих статически, особенно в самый момент перехода этой границы или приближения к ней, можно с полным фактическим основанием констатировать целый ряд моментов, обусловливающих сходство в одном и другом случае. Но, если взглянуть на оба состояния динамически, мы увидим, что, в сущности, психологические процессы переходного возраста и шизофрении представляют по отношению друг к другу процессы обратного характера, противоположно направленные, связанные между собой не столько знаком подобия, сколько знаком противоположности. И это верно не только в том отношении, что в одном случае мы наблюдаем процесс роста, развития и построения, а в другом — процесс расщепления, распада и деструкции. Это верно и в отношении каждой отдельной черты, характеризующей эти процессы. Исследуя эту функцию, мы МОГЛИ убедиться, что психология переходного возраста даст ним 1 руин ключ к пониманию шизофрении и, наоборот, психология шизофрении дает ключ к пониманию психологии переходного периода. В одном и другом случае ключом является исследование функций образования понятий.
В наших экспериментах мы предлагали больным ситуации, которая требовала выработки новых искусственных понятии с помощью бессмысленных (в начале опытов) и произвольно набранных слов. В состав этих понятий входил ряд искусственно подобранных и произвольно между собой объединенных признаков. Таким образом, перед больным развертывалась задача образования oновых понятий, не встречающихся нигде, кроме того искусственного мира, который создавался на экспериментальной доске. Этот методический прием образования экспериментальных понятий с помощью экспериментальных слов не является новым. Он имеет длительную историю своего развития, на которой мы не станем останавливаться. Укажем только, что в последнее время он был методически с наибольшей полнотой разработан Н. Ахом и его учениками. Методика, которой мы пользовались в наших экспериментах, опирается в этом отношении на общие принципы, выдвинутые Н. Ахом, но ввиду того, что она преследовала совсем другие цели, вся экспериментальная организация процесса образования понятий протекала существенно в ином виде по сравнению с методом Аха. Опираясь на эту методику, мы могли констатировать нарушение функции образования новых понятий не только у тех больных, у которых наблюдалось уже в явном виде расстройство мышления, но и у тех больных, у которых вне экспериментальной обстановки было трудно подметить какое-либо нарушение в области формального мышления.
Но самым любопытным является не этот отрицательный момент, а те положительные результаты, к которым привело нас наше исследование. Существенным является не то, что, будучи поставлен в эту экспериментальную ситуацию, шизофреник оказывается несостоятельным перед решением задачи. Существенно то, как он ее решает. Если не считать отказов от решения и других наполовину не удавшихся и неясных попыток, мы во всех остальных случаях, где нашему наблюдению были доступны ясные и отчетливые результаты испытания, могли констатировать преимущественно комплексный характер образования тех целых, которые заступают место наших понятий. Мы могли бы перечислить целый ряд типов этих комплексов, но для целей настоящего сообщения достаточно указать на то общее, что отличает комплексную форму мышления как таковую, несмотря на все многообразие типов внутреннего строения комплекса. Существенным признаком, отличающим комплекс от понятия, является то, что в основе его лежат связи, объединяющие группу различных предметов в одно целое, так же, как и при понятии, но эта связь носит конкретный, фактический характер в отличие от абстрактного и общего характера тех связей, на основе которых строится понятие. Мы могли бы ближе всего выразить это различие между комплексом и ‘понятием, указав на то, что комплекс ближе всего напоминает то объединение разнородных предметов в общую группу, которое обозначается обычно фамильным именем. Подобно тому, как фамильное имя является знаком для конкретной группы лиц, соотносимых друг с другом на основании фактического родства, так точно и экспериментальное слово в наших опытах осмысливается шизофреником, как правило, в качестве подобного рода фамильного имени для группы предметов, объединяемых на основании родственности, фактической близости или совпадения отдельных конкретных признаков. При этом каждый элемент будущего комплекса может войти в его состав на основании близости в том или ином признаке с любым другим элементом того же комплекса, но отнюдь не со всеми другими элементами этого комплекса в цело.
Типичным примером подобного комплекса при образовании понятий у шизофреника является цепной комплекс, когда испытуемый подбирает к заданному образцу, обозначенному экспериментальным словом, другую фигуру, совпадающую с образцом в каком-нибудь определенном признаке. Третья фигура подбирается по новому признаку, совпадающему со второй фигурой; четвертую связывает с третьей еще новый признак в т. д. Комплекс строится по такой нисходящей линии родственности, в нем существует связь между отдельными звеньями, но не связь между всеми элементами комплекса в целом. Аналогичное строение имеет и ассоциативный комплекс, который заключается в том, что испытуемый подбирает к заданному образцу, обозначенному экспериментальным словом, ряд других, из которых одни совпадают с образцом в одних признаках, другие — в других, третьи — в третьих и т. д. Получается объединение предметов, действительно напоминающее большую семью, где родственные связи самого различного характера, самых различных степеней и при этом различным образом объединяющие отдельные группы являются действительным основанием для построения всего целого.
Такой комплексный характер мышления мы имели возможность проследить в детском возрасте, предшествующем эпохе полового созревания. При всем внешнем и формальном сходстве. в отдельных чертах комплексного мышления в одном и другом случае, обусловленном чисто негативным моментом — отсутствием, в мышлении истинных понятий, мы все же можем с уверенностью сказать, что основной тип этого мышления в обоих случаях оказывается совершенно различным. Мышление шизофреники, таким образом, не переживает простой регрессии. Распад понятий приводит к выступлению комплексных связей. И повторяем, тогда, когда еще прочно установившиеся понятия употребляются к . мышлении совершенно безукоризненно, новых понятий оказывается уже в высшей степени затрудненным, Совершенно обратное положение имеет место у ребенка в предпубертатный период.
Два чрезвычайно важных вывода мы могли бы сделать из этого факта. Первый заключается в том, что в ‘сопоставлении’ с комплексным мышлением в его генетическом выражении мы получаем верный психологический масштаб, верный критерий для оценки размеров расщепления и регрессии, обнаруживаемых в мышлении шизофреника. Этот распад абстрактных понятий и переход к конкретным и комплексным формам мышления отмечается и другими исследователями. Но, однако, при этом грубо нарушаются генетические и функциональные масштабы и критерии, позволяющие отличить комплексное мышление от мышления) в понятиях. Так, указывая на комплексный характер мышления’ шизофреников, многие авторы сближают этот характер мышления с комплексными образованиями в психике примитивных людей в сновидении нормального человека и, наконец, с восприятиям! и представлениями примитивных животных, в частности с пауками, представления которых описаны в известной работе Фоль-кельта. При этом переход к комплексному мышлению обычно рисуется как переход к чисто образному мышлению. Хотя тенденция уловлена во всех этих описаниях с формальной и внешней стороны совершенно правильно, тем не менее, все они страдают грубым нарушением генетически-психологических масштабов. Между абстрактным мышлением в понятиях и «мышлением» паука существует огромное множество исторических ступеней, из которых каждая отличается от последней не менее чем комплексное мышление шизофреника от мышления в понятиях нормального человека. И так точно, как нельзя ставить на один генетический уровень сновидное мышление, мышление примитивного человека и «мышление» паука только на основании чисто отрицательного признака, состоящего в том, что все это — формы непонятийного мышления, так точно нельзя представить себе, что мышление шизофреника при распаде понятий сейчас же падает в бездну тысячелетий и для своей расшифровки нуждается в аналогиях с «мышлением» фолькельтовского паука, не узнающего свою добычу, когда она пинцетом экспериментатора вырвана из паутины и положена в его гнездо.
Исследование показывает, что комплексное мышление, которое мы наблюдаем у шизофреников, представляет собой вначале наиболее близкую ступень к мышлению в понятиях, непосредственно предшествующую ей в процессе образования этой новой функции. Таким образом, комплексное мышление шизофреников можно и должно аналогизировать с точки зрения формального строения функции (но нее же не отождествлять) с мышлением ребенка школьного возраста накануне эпохи полового созревания. Исследование показывает, что и мышление взрослого человека в различных областях очень долгое время сохраняет черты комплексного] мышления. Методически отсюда следует, что поверхностные исследования мышления могут не обнаружить соскальзывания с одного слоя на другой, и нужны специальные исследования, которые могли бы сделать заметным этот начинающийся распад понятий, точно так же, как только специальные исследования могут обнаружить, чем отличается мышление школьника от мышления подростка и юноши.
Второй вывод, который может быть сделан из наших опытов, заключается в том, что уже очень рано при шизофреническом процессе происходит деструкция тех психологических систем, которые лежат в основе понятий. Мы могли бы этот же самый вывод выразить и в другой форме, сказав, что очень рано у шизофреника начинают патологически изменяться значения слов. Эти изменения подчас бывает трудно обнаружить невооруженным глазом. Они нуждаются для своего раскрытия в специальной экспериментальной методике, но тем не менее они могут быть констатированы с несомненностью.
В сущности, к разгадке этого с первого взгляда парадоксального явления приводит нас исследование аналогичного факта в области развития детского мышления. Работами целого ряда авторов было установлено, что ребенок мыслит по иным законам, чем взрослый, что, следовательно, значение слова у ребенка и взрослого не совпадает в своей психологической структуре. Сам собой возникает вопрос: Каким же образом возможно взаимное понимание между ребенком и взрослым на самых ранних ступенях детского развития? Если значение одного и того же слова для взрослого и разговаривающего с ним ребенка не совпадает, как же они понимают друг друга?
Здесь в иной форме выражен тот же самый вопрос, который мы поставили выше. Мы спросили: Если значения слов, как показывают наши эксперименты, очень рано начинают изменяться у шизофреников, так что они больше не совпадают с общими значениями тех же слов, как этот факт может остаться незамеченным и, следовательно, как возможно речевое общение, взаимное понимание между нормальным человеком и шизофреником, когда, употребляя одни и те же слова, они мыслят за этими словами несовпадающие значения? Ответ на этот вопрос заключается в том, что мы могли установить в наших экспериментальных исследованиях детского мышления. Эти исследования показали, что комплексное значение может совершенно не совпадать со значением понятием, но может с ним и совпадать и известных отношении и в известных пределах. Исследониние показывают, что такие псевдопонятия составляют основную форму дотекши мышления, что они, в сущности, являются не чем иным, как комплексными значениями. Мы попытаемся сейчас объяснить это запутанное. Положение из истории развития детского мышления с помощью экспериментальных данных.
Прежде всего, следует различать, как это делает современная психология языка, значение слова и его предметную отнесенность’, Оба эти момента могут не совпадать. Различные слова могут относиться к одному и тому же предмету, но могут иметь различное значение. Мы говорим: победитель при Иене и побежденный при Ватерлоо, имея в виду одну и ту же личность. Наши слова в обоих случаях относятся к Наполеону, но в обоих случаях они имеют различное значение.
Подобно этому заимствованному нами примеру детские комплексные значения могут и, как показывает исследование, в огромном большинстве случаев должны совпадать в своей предметной отнесенности со значениями-понятиями взрослых, но те и другие не совпадают друг с другом как значения. Когда ребенок говорит «собака», «дом», он имеет в виду круг тех же предметов или вещи того же рода, что и взрослые, но эти вещи мыслит иначе. Он объединяет круг этих предметов иным способом, чем объединяет взрослый. Обобщение, лежащее в основе значения слова, совершается там и здесь на различных путях. Практически же совпадение этой предметной отнесенности детских слов и слов взрослых объясняется чрезвычайно просто из самих условий развития детской речи. Детская речь развивается не свободно и не спонтанно. Ребенок не сам создает слова и их значение. То и другое он находит уже в готовом виде. Он «врастает» в уже готовую речь окружающей его среды. В этой речевой среде слова прочно закреплены за известными предметами. Каждая вещь имеет свое имя, и ребенок, усваивая имена различных вещей, объединяет их доступным для него способом, т. е. комплексно. Но в состав этого комплекса входят вещи, не свободно подбираемые ребенком, а навязанные ему теми связями, которые установлены взрослыми.
Как только мы имеем уклонения от этого правила, так сейчас же детские комплексы и понятия взрослых начинают расходиться не только в своем значении, но и в своей предметной отнесенности. Наши исследования, посвященные мышлению глухонемого ребенка, показывают, что типичной формой мышления глухонемого ребенка является комплексное мышление и «ещё более pедкие виды мышления как синкретические формы образования значений. Развитие его мимической речи складывается вне готовой и обязательной системы закрепленных словесных обозначений, поэтому эти комплексы не совпадают и по своей предметной отнесенности с понятиями взрослых.
Сходное положение имеем мы и в случае патологических изменений значения слов у шизофреников. Здесь два обстоятельства могут быть в равной мере привлечены для объяснения интересующего нас факта, и на данной ступени развития наших исследований мы не имеем фактического основания для решения вопроса в пользу одного из этих двух факторов. Первое обстоятельство заключается в том, что шизофреник, если исключить случаи новых словообразований, опирается в своем речевом мышлении на заученную с детства речь, следовательно, на систему закрепленных имен, и если у него происходит распад понятийных связей, то комплексные формы мышления, которые заступают место понятий, опять-таки выбираются больным не свободно, но они предопределены уже самым фактом закрепления определенных имен за известным кругом вещей.
Для шизофреника, как и для нас, только столы называются столами, но за этим общим названием мы мыслим эти общие для нас и для него предметы различным способом. Для шизофреника они объединяются в комплекс, а слово является фамильным именем этого комплекса. Для нас они покрываются общим понятием, а слово выступает в роли знака или носителя этого понятия. Проще говоря, шизофренику, как и ребенку, дана готовая уже система слов, известным образом соотнесенных с системой предметов. Он, следовательно, не свободно выбирает те комплексные связи, которые он должен установить, и поэтому его комплекс неизбежно будет принимать форму псевдопонятия, т. е. совпадать с понятием в пределах своей предметной отнесенности, но не в значении. Другое обстоятельство коренится в происхождении мышления в понятиях. Как мы уже говорили, ребенок школьного возраста обнаруживает комплексное мышление как стадию, непосредственно предшествующую и с внешней стороны незаметно переходящую в понятийное мышление. Следовательно, в онтогенезе, в истории развития мышления, комплексные связи предшествуют понятиям и составляют как бы их внутреннюю прослойку, сохраняющуюся в качестве ассоциативной подстройки, если воспользоваться счастливым выражением Кречмера, внутри новой системы понятий.
Есть все основания полагать, что построение понятия, как и построение всех высших психологических систем, совершается путем надстройки новых образований над старыми, с сохранением старых образований в виде подчиненных слоев внутри нового целого. Этот закон, который, как известно, в общем виде был открыт в истории построения нервной системы, находит, по-видимому, свое фактическое подтверждение и в истории построения отдельных психологических функций, не только моторных, но и центральных. Нечто подобное, думается нам, может происходить и в мышлении шизофреника. И у него комплексные связи как примитивная ступень в развитии мышления, по-видимому, сохраняются внутри новой системы как подпочва его понятия, и они, отщепляясь от того целого, в которое включены, начинают жить по своим примитивным и самостоятельным законам тогда, когда распадается это целое. Есть много оснований полагать, что комплексное мышление в этом смысле является не специфическим продуктом шизофренического процесса, а простым выявлением той формы мышления, которая в скрытом виде наличествовала в психике больного и до болезни и отщепилась и начала действовать в качестве самостоятельной инстанции при распаде высших форм мышления.
В пользу этого говорит, главным образом, то, что аналогичный переход к более ранним формам мышления мы наблюдаем и при других заболеваниях, при других нарушениях понятийного мышления, которые, кстати сказать, обнаруживают при этом некоторые черты формального сходства с шизофреническим типом мышления. Другим доводом в пользу того, что мы имеем здесь соскальзывание на более раннюю и примитивную ступень в развитии мышления, регрессию в результате распада, а не новый продукт болезненного процесса, является целый ряд косвенных данных, говорящих в пользу того, что комплексное мышление I сохраняется и у нормального человека и может быть прослежено / и обнаружено в состояниях эмоционального расстройства мышления, усталости, засыпания и т. д.
Поэтому нет ничего невозможного в том, что переход шизофреника к комплексному мышлению обозначает обнаружение чего-то скрытого, но с самого начала (до заболевания) содержащегося в развитых формах мышления, и что в этом случае «каждый носит в себе в скрытом виде свою шизофрению», т. е. те механизмы мышления, которые отщепляются от целого и становятся главным действующим лицом во всей драме мышления. Таким образом, в этом случае история развития мышления должна быть привлечена в качестве основного источника для объяснения особенностей комплексного мышления шизофреника. Но, как мы уже указывали выше, мы не решаемся в настоящее время склониться в сторону большей вероятности одного или другого допущения. Оба они кажутся нам одинаково возможными, и мы готовы допустить, что оба они в какой-то мере заинтересованы в изучаемом нами явлении. Но как бы ни выяснилось это дело в процессе дальнейших исследований, какое бы из этих двух обстоятельств не оказалось истинной причиной того парадоксального явления, что значения слов у шизофреника патологически изменяются, но что эти отношения остаются скрытыми долгое время от глаз наблюдателя благодаря тому, что комплексы, заступающие в его мышлении место понятий, совпадают с этими последними, едва ли можно сомневаться уже сейчас в том, что . слов являются, по существу, псевдопонятиями, благодаря чему весь процесс соскальзывания на более примитивную ступень мышления маскируется тем обстоятельством, что шизофреник сохраняет возможность речевого общения и понимания, несмотря на то, что слова перестают для него означать то же, что они означают для нас.
Но сам собой возникает вопрос, который, с нашей точки зрения, является центральным для всей психологии шизофрении, если рассматривать ее с намеченного нами пункта. Если верно то, что устанавливают наши эксперименты, если в действительности при шизофреническом процессе мы имеем дело с распадом понятий, с изменением значений слов, если этот процесс всегда имеет место в действительности и только скрыт от нашего взгляда, замаскирован благодаря указанным выше обстоятельствам, то все же мы должны уметь вывести такие функциональные следствия из этого факта, которые не замедлят обнаружить, что этот процесс имеет место в действительности и протекает просто в скрытом от нас виде.
Очень просто: если слова перестают для шизофреника обозначать то, что они обозначают для нас, то это непременно должно сказаться на функционировании, на том, как себя проявляют в действии эти слова. Если комплекс может иметь с внешней стороны сходные черты с понятием, то все же он функционирует по иным законам, и подобно тому, как детское комплексное мышление обнаруживает себя в целом ряде своеобразных отличительных черт, так точно должны быть найдены функциональные следствия в мышлении шизофреника, если мы посмотрим эти комплексы в действии.
Мы пошли в исследовании именно этим ‘путем и могли констатировать чрезвычайно примечательный, с нашей точки зрения, факт, состоящий в том, что функции этих комплексов действительно позволяют вскрыть наличие скрытого процесса изменения значений слов, который мы предполагаем у шизофреника на основании первой серии опытов. Из множества таких функциональных следствий, которые мы подвергали экспериментальному испытанию в наших исследованиях, мы остановимся сейчас только на одном — на умении метафорически употреблять те или иные слова-понятия, на умении понимать и употреблять слова в переносном значении.
Первый раз мы столкнулись с этим явлением при исследовании мышления больных, страдающих амнестической афазией. Здесь, где выступает на первый план расстройство категориального мышления или мышления в понятиях (Гельб и Гольдштейн), мы могли констатировать грубое нарушение понимания и употребления слов в переносном значении. Наши больные отказывались понимать самые простые слова в переносном значении. Тест, предложенный Пиаже и разработанный А. Н. Леонтьевым с подбором к данной пословице соответствующей фразы, выражающей ту же самую мысль в другой словесной форме, оказывался для большинства из них не разрешимым.
С глубоким удивлением мы могли констатировать то же время, но в совершенно ином виде, у шизофреников, несмотря на целиком сохраненную речь и на отсутствие всяких внешних видимых признаков распада понятий. Позже из опубликованной К. Шнейдером и другими работ мы узнали целый ряд аналогичных фактов, свидетельствующих о том, что расстройство метафорического мышления и понимания слов в переносном значении обнаруживается как частый симптом при шизофренических расстройств мышления. Но самое интересное то, что мы обнаружили это явление и тогда, когда никаких иных явных нарушений в области мышления констатировать путем прямого наблюдения и простых клинических проб было нельзя. И эти затруднения выступали с особенной ясностью тогда, когда мы имели дело с искусственно образованным экспериментальным словом или понятием. В то время как для нормального мышления не представляет особенных затруднений вновь образованное экспериментальное понятие применить в переносном смысле, понять как метафору, шизофреник оказывается в величайшем затруднении перед этой задачей, в то время как его привычное мышление в сфере известных ему с детства пословиц, образных выражений и так далее оказывается еще сохраненным полностью. Заметим также, что в этом факте отразилось чрезвычайно важное различие между образным символическим мышлением так, как оно представлено в сновидении, и метафорическим символическим мышлением, совершающимся на основе понятий. Отождествление того и другого, часто делаемое на основе интеллектуалистического толкования символики сновидения, кажется нам, не имеет под собой никакой психологической почвы. Отметим еще, чтобы закончить с вопросом о функциональных, косвенных обнаружениях расстройства значений слов у шизофреника, следующее обстоятельство. Наш эксперимент не окончился на моменте выработки экспериментального понятия. Дальше мы изучили функциональные проявления этого нового образования, мы включили его в ассоциативный ряд и следили за его ассоциативным влиянием. Мы заставляли испытуемых образовывать суждения, в состав которых входили как старые, так и вновь образованные понятия. Мы стимулировали испытуемых к расширению значения вновь образованных понятий, к перенесению их с круга экспериментальных предметов на круг других предметов. Иначе говоря, мы старались с возможной полнотой проследить за дальнейшей жизнью, развитием и функционированием вновь созданных «гомункулов-понятий» в системе мышления нашего испытуемого. Таким образом, мы имели перед собой картину, богатую функциональными обнаружениями того основного факта, о котором мы говорили выше.
