Как раз в то время, когда сознание покинуло Степу в Ялте, то есть около половины двенадцатого дня, оно вернулось к Ивану Николаевичу Бездомному, проснувшемуся после глубокого и продолжительного сна. Некоторое время он соображал, каким это образом он попал в неизвестную комнату с белыми стенами, с удивительным ночным столиком из какого-то светлого металла и с белой шторой, за которой чувствовалось солнце.
Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и вспомнил, что он находится в лечебнице. Эта мысль потянула за собою воспоминание о гибели Берлиоза, но сегодня оно не вызвало у Ивана сильного потрясения. Выспавшись, Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее. Полежав некоторое время неподвижно в чистейшей, мягкой и удобной пружинной кровати, Иван увидел кнопку звонка рядом с собою. По привычке трогать предметы без надобности, Иван нажал ее. Он ожидал какого-то звона или явления вслед за нажатием кнопки, но произошло совсем другое. В ногах Ивановой постели загорелся матовый цилиндр, на котором было написано: «Пить». Постояв некоторое время, цилиндр начал вращаться до тех пор, пока не выскочила надпись: «Няня». Само собою разумеется, что хитроумный цилиндр поразил Ивана. Надпись «Няня» сменилась надписью «Вызовите доктора».
— Гм. — молвил Иван, не зная, что делать с этим цилиндром дальше. Но тут повезло случайно: Иван нажал кнопку второй раз на слове «Фельдшерица». Цилиндр тихо прозвенел в ответ, остановился, потух, и в комнату вошла полная симпатичная женщина в белом чистом халате и сказала Ивану:
Иван не ответил, так как счел это приветствие в данных условиях неуместным. В самом деле, засадили здорового человека в лечебницу, да еще делают вид, что это так и нужно!
Женщина же тем временем, не теряя благодушного выражения лица, при помощи одного нажима кнопки, увела штору вверх, и в комнату через широкопетлистую и легкую решетку, доходящую до самого пола, хлынуло солнце. За решеткой открылся балкон, за ним берег извивающейся реки и на другом ее берегу — веселый сосновый бор.
— Пожалуйте ванну брать, — пригласила женщина, и под руками ее раздвинулась внутренняя стена, за которой оказалось ванное отделение и прекрасно оборудованная уборная.
Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался и, видя, как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с иронией:
— О нет, — с гордостью ответила женщина, — гораздо лучше. Такого оборудования нет нигде и за границей. Ученые и врачи специально приезжают осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.
При слове «интурист» Ивану тотчас же вспомнился вчерашний консультант. Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:
— Интуристы. До чего же вы все интуристов обожаете! А среди них, между прочим, разные попадаются. Я, например, вчера с таким познакомился, что любо-дорого!
И чуть было не начал рассказывать про Понтия Пилата, но сдержался, понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что все равно помочь она ему не может.
Вымытому Ивану Николаевичу тут же было выдано решительно всё, что необходимо мужчине после ванны: выглаженная рубашка, кальсоны, носки. Но этого мало: отворив дверь шкафика, женщина указала внутрь его и спросила:
— Что желаете надеть — халатик или пижамку?
Прикрепленный к новому жилищу насильственно, Иван едва руками не всплеснул от развязности женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из пунцовой байки.
После этого Ивана Николаевича повели по пустому и беззвучному коридору и привели в громаднейших размеров кабинет. Иван, решив относиться ко всему, что есть в этом на диво оборудованном здании, с иронией, тут же мысленно окрестил кабинет «фабрикой-кухней».
И было за что. Здесь стояли шкафы и стеклянные шкафики с блестящими никелированными инструментами. Были кресла необыкновенно сложного устройства, какие-то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок, и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные приборы.
В кабинете за Ивана принялись трое — две женщины и один мужчина, все в белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явною целью кое-что у него повыспросить. Иван стал обдумывать положение. Перед ним было три пути. Чрезвычайно соблазнял первый: кинуться на эти лампы и замысловатые вещицы, и всех их к чертовой бабушке перебить и таким образом выразить свой протест за то, что он задержан зря. Но сегодняшний Иван уже значительно отличался от Ивана вчерашнего, и первый путь показался ему сомнительным: чего доброго, они укоренятся в мысли, что он буйный сумасшедший. Поэтому первый путь Иван отринул. Был второй: немедленно начать повествование о консультанте и Понтии Пилате. Однако вчерашний опыт показал, что этому рассказу не верят или понимают его как-то извращенно. Поэтому Иван и от этого пути отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании.
Полностью этого осуществить не удалось и, волей-неволей, пришлось отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов.
И у Ивана выспросили решительно всё насчет его прошлой жизни, вплоть до того, когда и как он болел скарлатиною, лет пятнадцать тому назад. Исписав за Иваном целую страницу, перевернули ее, и женщина в белом перешла к расспросам о родственниках Ивана. Началась какая-то канитель: кто умер, когда да отчего, не пил ли, не болел ли венерическими болезнями, и все в таком же роде. В заключение попросили рассказать о вчерашнем происшествии на Патриарших прудах, но очень не приставали, сообщению о Понтии Пилате не удивлялись.
Тут женщина уступила Ивана мужчине, и тот взялся за него по-иному и ни о чем уже не расспрашивал. Он измерил температуру Иванова тела, посчитал пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на помощь мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в спину, рисовали у него ручкой молоточка какие-то знаки на коже груди, стучали молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали из него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали на руки какие-то резиновые браслеты.
Иван только горько усмехался про себя и размышлял о том, как все это глупо и странно получилось. Подумать только! Хотел предупредить всех об опасности, грозящей от неизвестного консультанта, собирался его изловить, а добился только того, что попал в какой-то таинственный кабинет затем, чтобы рассказывать всякую чушь про дядю Федора, пившего в Вологде запоем. Нестерпимо глупо!
Наконец Ивана отпустили. Он был препровожден обратно в свою комнату, где получил чашку кофе, два яйца в смятку и белый хлеб с маслом.
Съев и выпив все предложенное, Иван решил дожидаться кого-то главного в этом учреждении и уж у этого главного добиться и внимания к себе, и справедливости.
И он дождался его, и очень скоро после своего завтрака. Неожиданно открылась дверь в комнату Ивана, и в нее вошло множество народа в белых халатах. Впереди всех шел тщательно, по-актерски обритый человек лет сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. Вся свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его получился поэтому очень торжественным. «Как Понтий Пилат!» — подумалось Ивану.
Да, это был, несомненно, главный. Он сел на табурет, а все остались стоять.
— Доктор Стравинский, — представился усевшийся Ивану и поглядел на него дружелюбно.
— Вот, Александр Николаевич, — негромко сказал кто-то в опрятной бородке и подал главному кругом исписанный Иванов лист.
«Целое дело сшили!» — подумал Иван. А главный привычными глазами пробежал лист, пробормотал: «Угу, угу. » И обменялся с окружающими несколькими фразами на малоизвестном языке.
«И по-латыни, как Пилат, говорит. » — печально подумал Иван. Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и это было слово «шизофрения» — увы, уже вчера произнесенное проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а сегодня повторенное здесь профессором Стравинским.
«И ведь это знал!» — тревожно подумал Иван.
Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться со всем и радоваться всему, что бы ни говорили ему окружающие, и выражать это словами «Славно, славно. «.
— Славно! — сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к Ивану: — Вы — поэт?
— Поэт, — мрачно ответил Иван и впервые вдруг почувствовал какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его стихи показались почему-то неприятными.
Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского:
На это Стравинский предупредительно-вежливо наклонил голову.
— И вы — здесь главный? — продолжал Иван.
Стравинский и на это поклонился.
— Мне с вами нужно поговорить, — многозначительно сказал Иван Николаевич.
— Я для этого и пришел, — отозвался Стравинский.
— Дело вот в чем, — начал Иван, чувствуя, что настал его час, — меня в сумасшедшие вырядили, никто не желает меня слушать.
— О нет, мы выслушаем вас очень внимательно, — серьезно и успокоительно сказал Стравинский, — и в сумасшедшие вас рядить ни в коем случае не позволим.
— Так слушайте же: вчера вечером я на Патриарших прудах встретился с таинственною личностью, иностранцем не иностранцем, который заранее знал о смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.
Свита безмолвно и не шевелясь слушала поэта.
— Пилата? Пилат, это — который жил при Иисусе Христе? — щурясь на Ивана, спросил Стравинский.
— Ага, — сказал Стравинский, — а этот Берлиоз погиб под трамваем?
— Вот же именно его вчера при мне и зарезало трамваем на Патриарших, причем этот самый загадочный гражданин.
— Знакомый Понтия Пилата? — спросил Стравинский, очевидно, отличавшийся большой понятливостью.
— Именно он, — подтвердил Иван, изучая Стравинского, — так вот он сказал заранее, что Аннушка разлила подсолнечное масло. А он и поскользнулся как раз на этом месте! Как вам это понравится? — многозначительно осведомился Иван, надеясь произвести большой эффект своими словами.
Но эффекта не последовало, и Стравинский очень просто задал следующий вопрос:
Этот вопрос немного расстроил Ивана, лицо его передернуло.
— Аннушка здесь совершенно не важна, — проговорил он, нервничая, — черт ее знает, кто она такая. Просто дура какая-то с Садовой. А важно то, что он заранее, понимаете ли, заранее знал о подсолнечном масле! Вы меня понимаете?
— Отлично понимаю, — серьезно ответил Стравинский и, коснувшись колена поэта, добавил: — Не волнуйтесь и продолжайте.
— Продолжаю, — сказал Иван, стараясь попасть в тон Стравинскому и зная уже по горькому опыту, что лишь спокойствие поможет ему, — так вот, этот страшный тип, а он врет, что он консультант, обладает какою-то необыкновенной силой. Например, за ним погонишься, а догнать его нет возможности. А с ним еще парочка, и тоже хороша, но в своем роде: какой-то длинный в битых стеклах и, кроме того, невероятных размеров кот, самостоятельно ездящий в трамвае. Кроме того, — никем не перебиваемый Иван говорил все с большим жаром и убедительностью, — он лично был на балконе у Понтия Пилата, в чем нет никакого сомнения. Ведь это что же такое? А? Его надо немедленно арестовать, иначе он натворит неописуемых бед.
— Так вот вы и добиваетесь, чтобы его арестовали? Правильно я вас понял? — спросил Стравинский.
«Он умен, — подумал Иван, — надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя!» — и ответил:
— Совершенно правильно! И как же не добиваться, вы подумайте сами! А между тем меня силою задержали здесь, тычут в глаза лампой, в ванне купают, про дядю Федю чего-то расспрашивают. А его уж давно на свете нет! Я требую, чтобы меня немедленно выпустили.
— Ну что же, славно, славно! — отозвался Стравинский, — вот все и выяснилось. Действительно, какой же смысл задерживать в лечебнице человека здорового? Хорошо-с. Я вас немедленно же выпишу отсюда, если вы мне скажете, что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы нормальны?
Тут наступила полная тишина, и толстая женщина, утром ухаживавшая за Иваном, благоговейно поглядела на профессора, а Иван еще раз подумал: «Положительно умен».
Предложение профессора ему очень понравилось, однако прежде чем ответить, он очень и очень подумал, морща лоб, и, наконец, сказал твердо:
— Ну вот и славно, — облегченно воскликнул Стравинский, — а если так, то давайте рассуждать логически. Возьмем ваш вчерашний день, — тут он повернулся, и ему немедленно подали иванов лист. — В поисках неизвестного человека, который отрекомендовался вам как знакомый Понтия Пилата, вы вчера произвели следующие действия, — тут Стравинский стал загибать длинные пальцы, поглядывая то в лист, то на Ивана, — повесили на грудь иконку. Было?
— Было, — хмуро согласился Иван.
— Сорвались с забора, повредили лицо? Так? Явились в ресторан с зажженной свечой в руке, в одном белье и в ресторане побили кого-то. Привезли вас сюда связанным. Попав сюда, вы звонили в милицию и просили прислать пулеметы. Затем сделали попытку выброситься из окна. Так? Спрашивается: возможно ли, действуя таким образом, кого-либо поймать или арестовать? И если вы человек нормальный, то вы сами ответите: никоим образом. Вы желаете уйти отсюда? Извольте-с. Но позвольте вас спросить, куда вы направитесь отсюда?
— Конечно, в милицию, — ответил Иван уже не так твердо и немного теряясь под взглядом профессора.
— А на квартиру к себе не заедете? — быстро спросил Стравинский.
— Да некогда тут заезжать! Пока я по квартирам буду разъезжать, он улизнет!
— Так. А что же вы скажете в милиции в первую очередь?
— Про Понтия Пилата, — ответил Иван Николаевич, и глаза его подернулись сумрачной дымкой.
— Ну, вот и славно! — воскликнул покоренный Стравинский и, обратившись к тому, что был с бородкой, приказал: — Федор Васильевич, выпишите, пожалуйста, гражданина Бездомного в город. Но эту комнату не занимать, постельное белье можно не менять. Через два часа гражданин Бездомный опять будет здесь. Ну что же, — обратился он к поэту, — успеха я вам желать не буду, потому что в успех этот ни на йоту не верю. До скорого свидания! — и он встал, а свита его шевельнулась.
— На каком основании я опять буду здесь? — тревожно спросил Иван.
Стравинский как будто ждал этого вопроса, немедленно уселся опять и заговорил:
— На том основании, что, как только вы явитесь в кальсонах в милицию и скажете, что виделись с человеком, лично знавшим Понтия Пилата, — как моментально вас привезут сюда, и вы снова окажетесь в этой же самой комнате.
— При чем здесь кальсоны? — растерянно оглядываясь, спросил Иван.
— Главным образом Понтий Пилат. Но и кальсоны также. Ведь казенное же белье мы с вас снимем и выдадим вам ваше одеяние. А доставлены вы были к нам в кальсонах. А между тем на квартиру к себе вы заехать отнюдь не собирались, хоть я и намекнул вам на это. Далее последует Пилат. И дело готово!
Тут что-то странное случилось с Иваном Николаевичем. Его воля как будто раскололась, и он почувствовал, что слаб, что нуждается в совете.
— Так что же делать? — спросил он на этот раз уже робко.
— Ну вот и славно! — отозвался Стравинский, — это резоннейший вопрос. Теперь я скажу вам, что, собственно, с вами произошло. Вчера кто-то вас сильно напугал и расстроил рассказом про Понтия Пилата и прочими вещами. И вот вы, разнервничавшийся, издерганный человек, пошли по городу, рассказывая про Понтия Пилата. Совершенно естественно, что вас принимают за сумасшедшего. Ваше спасение сейчас только в одном — в полном покое. И вам непременно нужно остаться здесь.
— Но его необходимо поймать! — уже моляще воскликнул Иван.
— Хорошо-с, но самому-то зачем же бегать? Изложите на бумаге все ваши подозрения и обвинения против этого человека. Ничего нет проще, как переслать ваше заявление куда следует, и если, как вы полагаете, мы имеем дело с преступником, все это выяснится очень скоро. Но только одно условие: не напрягайте головы и старайтесь поменьше думать о Понтии Пилате. Мало ли чего можно рассказать! Не всему надо верить.
— Понял! — решительно заявил Иван, — прошу выдать мне бумагу и перо.
— Выдайте бумагу и коротенький карандаш, — приказал Стравинский толстой женщине, а Ивану сказал так: — Но сегодня советую не писать.
— Нет, нет, сегодня же, непременно сегодня, — встревоженно вскричал Иван.
— Ну хорошо. Только не напрягайте мозг. Не выйдет сегодня, выйдет завтра.
— О нет, — уверенно возразил Стравинский, — он никуда не уйдет, ручаюсь вам. И помните, что здесь у нас вам всемерно помогут, а без этого у вас ничего не выйдет. Вы меня слышите? — вдруг многозначительно спросил Стравинский и завладел обеими руками Ивана Николаевича. Взяв их в свои, он долго, в упор глядя в глаза Ивану, повторял: — Вам здесь помогут. Вы слышите меня. Вам здесь помогут. вам здесь помогут. Вы получите облегчение. Здесь тихо, все спокойно. Вам здесь помогут.
Иван Николаевич неожиданно зевнул, выражение лица его смягчилось.
— Ну вот и славно! — по своему обыкновению заключил беседу Стравинский и поднялся, — до свиданья! — он пожал руку Ивану и, уже выходя, повернулся к тому, что был с бородкой, и сказал: — Да, а кислород попробуйте. и ванны.
Через несколько мгновений перед Иваном не было ни Стравинского, ни свиты. За сеткой в окне, в полуденном солнце, красовался радостный и весенний бор на другом берегу реки, а поближе сверкала река.
Поединок между профессором и поэтом. Глава 8.
Может быть, со времени своего первого чтения романа у меня возникали сомнения относительно названия и содержания этой главы.
Что-то не склеивалось. Не видел я здесь никакого поединка.
Но раньше я не мог толком объяснить своих сомнений. Сегодня мне удалось понять смысл наименования.
Два порядочных человека, силою обстоятельств сведённые в одном месте, ищут возможность понять друг друга. С риском для себя доктор Стравинский при свидетелях, используя глупость необразованных пролетариев, практически читает лекцию о верном поведении в клинике. Без такой помощи и поддержки поэт Бездомный был бы обречён погибнуть в застенках НКВД.
Поединок происходит между двумя умными, интеллигентными людьми и, так называемым в романе, медицинским персоналом.
Интеллектуальный поединок.
«Как раз в то время, когда сознание покинуло Стёпу в Ялте, то есть около половины двенадцатого дня (где-то на 10 часов вырубили поэта каким-то успокоительным лекарством эскулапы), оно вернулось к Ивану Николаевичу Бездомному, проснувшемуся после глубокого и продолжительного сна. Некоторое время он соображал, каким это образом он попал в неизвестную комнату с белыми стенами, с удивительным ночным столиком из какого-то светлого металла и с белой шторой, за которой чувствовалось солнце (как всегда в романе рядом с положительным героем присутствует солнце и свет).
Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и вспомнил, что он находится в лечебнице. Эта мысль потянула за собою воспоминание о гибели Берлиоза, но сегодня оно не вызвало у Ивана сильного потрясения (какое чувство может вызвать то, что является причиной задержания?). Выспавшись, Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее. Полежав некоторое время неподвижно в чистейшей, мягкой и удобной пружинной кровати, Иван увидел кнопку звонка рядом с собою. По привычке трогать предметы без надобности (откуда взяться подобной привычке в тюрьме или в клинике, где всё под запретом? Автор иронизирует над тем, что под арестом в СССР нельзя было даже пошевелиться без разрешения), Иван нажал её. Он ожидал какого-то звона или явления вслед за нажатием кнопки, но произошло совсем другое.
В ногах Ивановой кровати загорелся матовый цилиндр, на котором было написано: «Пить». Постояв некоторое время, цилиндр начал вращаться до тех пор, пока не выскочила надпись: «Няня». Само собою разумеется, что хитроумный цилиндр поразил Ивана. Надпись «Няня» сменилась надписью «Вызовите доктора».
Разместив в главе 6, по собственному мнению, достаточно косвенных примет и признаков тюрьмы, М.А.Булгаков с максимальной нагрузкой включает свою буйную сатирическую фантазию.
Сам контраст, изображаемой сверкающей белизной палаты в клинике и реально существовавшей в те годы мрачной чёрной от грязи и антисанитарии российской больницы, должен был дополнительно подсказывать читателям, по замыслу автора, о лживости его утверждений, о том, что поэт Иван Николаевич Бездомный содержится не в клинике, а в тюрьме.
Гротесковое описание прекрасных больничных палат с оборудованными кроватями – это перечисление всех удобств предлагаемых для граждан в «местах не столь удалённых» в СССР в прямо противоположном изложении.
С другой стороны контрастным выглядит и светлое фантастическое будущее технократического мира в замкнутом пространстве и в неволе против прекрасного вида из окна, где на воле «в полуденном солнце, красовался радостный и весенний бор»
«- Гм… — молвил Иван, не зная, что делать с этим цилиндром дальше. Но тут повезло случайно: Иван нажал кнопку второй раз на слове «Фельдшерица». Цилиндр тихо прозвенел в ответ, остановился, потух, и в комнату вошла полная симпатичная женщина в белом чистом халате (ирония автора звучит в прилагательном «чистый», в СССР это тогда было большой редкостью) и сказала Ивану:
— Доброе утро!
Иван не ответил, так как счёл это приветствие в данных условиях неуместным (уже наступил полдень, как нам известно). В самом деле, засадили здорового человека в лечебницу, да ещё делают вид, что так и нужно!
Женщина же тем временем, не теряя благодушного выражения лица, при помощи одного нажима кнопки, увела штору вверх, и в комнату через широкопетлистую и лёгкую решётку (крохотное окошечко в камерах советских тюрем было единственным окном на волю для лишённых свободы граждан), доходящую до самого пола, хлынуло солнце (светом солнца гонит чёрноту наших мыслей о своих персонажах М.А.Булгаков). За решёткой открылся балкон, за ним берег извивающейся реки и на другом её берегу – весёлый сосновый бор.
— Пожалуйте ванну брать (на условном языке автора это обозначает – давать добровольные собственноручные показания или подписывать протокол допроса, что не изменяло содержания), — пригласила женщина, и под руками её раздвинулась внутренняя стена, за которой открылось ванное отделение и прекрасно оборудованная уборная (грустно улыбается автор над своими современниками, представляя, таким образом, отхожий угол в камере заключённых под стражу — «парашу»)
Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался и, видя, как вода хлещет в ванну широкой струёй из сияющего крана (как многократно утверждал генеральный прокурор СССР А.Я.Вышинский: «Самопризнание – царица всех доказательств!»), сказал с иронией:
— Ишь ты! Как в «Метрополе»! (иностранным шпионом уже воображает себя Бездомный).
— О нет, — с гордостью ответила женщина, — гораздо лучше (видимо, не достоин столь высокого звания молодой поэт, предварительно уготована ему роль уголовника). Такого оборудования нет нигде и за границей. Ученые и врачи специально приезжают осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают (откровение фельдшера Прасковьи Федоровны (надзирателя) о наличии у них инквизиторского инструментария, давно отсутствующего в цивилизованных странах, об арестованной интеллигенции, цвете нации, об иностранных гражданах ежедневно попадающих сюда).
При слове «интурист» Ивану тотчас же вспомнился вчерашний консультант. Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:
— Интуристы.… До чего вы все интуристов обожаете! (мне кажется, здесь рассуждает об интернационализме М.А.Булгаков, ничего страшного не видя в иностранных гражданах, в 1930-ых годах боялись, как огня, советские люди иностранцев, даже случайно оказавшись в одном помещении с ними человек мог быть объявлен шпионом и расстрелян) А среди них, между прочим, разные попадаются. Я, например, вчера с таким познакомился, что любо-дорого!
И чуть было не начал рассказывать про Понтия Пилата, но сдержался, понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что всё равно помочь ему она не может (при одном упоминании о нечистой силе, консультанте и прокураторе вытягивались во фрунт вчера санитары, поэтому рассуждения о истории революции ничего хорошего ему не обещают).
Вымытому Ивану Николаевичу тут же было выдано решительно всё, что необходимо мужчине после ванны: выглаженная рубашка, кальсоны, носки. Но этого мало: отворив дверь шкафика, женщина указала внутрь его и спросила:
— Что желаете надеть – халатик или пижамку?
Прикреплённый к новому жилищу насильственно, Иван едва руками не всплеснул от развязности женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из пунцовой байки (кому из нас, рождённых в СССР в 1940-ых и 1950-ых, не известен личный досмотр, когда засовывают пальцы в задний проход в поисках спрятанных там предметов, подозреваю, что и все современные люди, так или иначе, слышали о такой форме обыска, крайне неприятного физически, сверх унизительного для любого человека морально).
После этого Ивана Николаевича повели по пустому и беззвучному коридору и привели в громаднейших размеров кабинет. Иван, решив относиться ко всему, что есть в этом на диво оборудованном здании, с иронией, тут же мысленно окрестил кабинет «фабрикой-кухней» (так, в просторечии, называют кулинарии, где одновременно разделывают продукты питания и готовят из них блюдо, автор подразумевает здесь, что в этом кабинете одновременно и лечат, и калечат, это специализированный процедурный кабинет).
И было за что. Здесь стояли шкафы и стеклянные шкафики с блестящими никелированными инструментами. Были кресла необыкновенно сложного устройства, какие-то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок, и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные приборы (какие-то инструменты для пыток перечисляет автор, возможно, их опознает какой-нибудь специалист тех времён).
В кабинете за Ивана принялись трое – две женщины и один мужчина, все в белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явной целью кое-что у него повыспросить.
Иван стал обдумывать положение. Перед ним было три пути. Чрезвычайно соблазнял первый: кинуться на эти лампы и замысловатые вещицы и всех их к чёртовой бабушке перебить, и таким образом выразить свой протест за то, что он задержан зря. Но сегодняшний Иван значительно уже отличался от Ивана вчерашнего, и первый путь показался ему сомнительным: чего доброго, они укоренятся в мысли, что он буйный сумасшедший. Поэтому первый путь Иван отринул. Был второй: немедленно начать повествование о консультанте и Понтии Пилате. Однако вчерашний опыт показывал, что этому рассказу не верят или понимают его как-то извращённо. Поэтому Иван и от этого пути отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании».
Все три пути совершенно бессмысленны.
Он уже задержан, и никакое его буйное и активное сопротивление ему не помогло, повествовать о прокураторе он начал с самого начала, ничего нового в этом нет, а молчать ему не позволят профессиональные дознаватели.
Снова мимоходом разъясняет М.А.Булгаков, где находится Иван Николаевич Бездомный, как бы невзначай перечисляя весь спектр различных форм шизофрении: словесного бреда и галлюцинации, нарушение мышления и эксцентричное (буйное) поведение, негативные (дефицитарные) симптомы (эмоциональная тупость, бедность речи, ангедония и асоциальность). Согласно «Современной медицинской энциклопедии», Санкт-Петербург, Издательство «Норинт», 2004 год, «Русское издание» под общей редакцией члена-корреспондента РАМН Г.Б.Федосеева, страницы 356-357.
Продемонстрировав вчера два первых состояния шизофрении, поэт переходит к состоянию полного отключения от внешнего мира.
«Полностью этого осуществить не удалось и, волей-неволей, пришлось отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов (это может значить только то, что ему не удаётся «косить» под сумасшедшего). И у Ивана выспросили решительно всё насчёт его прошлой жизни, вплоть до того, когда и как он болел скарлатиной, лет пятнадцать тому назад (проясняют происхождение, сомнительно, чтобы в пролетарской семье помнили о таких мелочах, как скарлатина). Исписав за Иваном целую страницу, перевернули её, и женщина в белом перешла к расспросам о родственниках Ивана. Началась какая-то канитель: кто умер, когда, да отчего, не пил ли, не болел ли венерическими болезнями и всё в таком же роде. В заключении попросили рассказать о вчерашнем происшествии на Патриарших прудах, но очень не приставали, сообщению о Понтии Пилате не удивлялись (скорее всего по причине отсутствия утверждённой версии происшествия).
Тут женщина уступила Ивана мужчине, и тот взялся за него по-иному и ни о чём уже не расспрашивал (наконец, производит полный медицинский осмотр: измеряет давление, проверяет нервные реакции, берёт анализы и т.д.; автор обыгрывает распространённый среди обывателей штамп: следователь ассоциируется с мужчиной, а тут допрос ведёт женщина, процедурная медицинская сестра обыкновенно женщина, а здесь эти манипуляции исполняет мужчина). Он измерил температуру Иванова тела, посчитал пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на помощь мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в спину, рисовали у него ручкой молоточка какие-то знаки на коже груди, стучали молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали из него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали на руки какие-то резиновые браслеты…
Иван только горько усмехался про себя и размышлял о том, как всё это глупо и странно получилось. Подумать только! Хотел предупредить всех об опасности, грозящей от неизвестного консультанта, собирался его изловить, а добился только того, что попал в какой-то таинственный кабинет затем, чтобы рассказывать всякую чушь про дядю Фёдора, пившего в Вологде запоем. Нестерпимо глупо! (усмехается над своей давешней наивностью Иван, над искренней верой в возможность в одночасье спасти мир от Антихриста, когда начинать-то надо бы с таких как его покойный дядя Фёдор)
Наконец, Ивана отпустили. Он был препровождён обратно в свою комнату, где получил чашку кофе, два яйца всмятку и белый хлеб с маслом (горько шутит М.А.Булгаков над своими друзьями и знакомыми, над той баландой, что давали тогда в тюрьме).
Съев и выпив всё предложенное, Иван решил дожидаться кого-то главного в этом учреждении и уж у этого главного добиться внимания к себе, и справедливости».
Ясно Бездомному, что его поведение, точнее попытка изобразить душевнобольного, должна вызвать какого-нибудь доктора на освидетельствование.
Быть может, в те годы, таким образом, «кося под дурака» кому-то и удавалось уйти от советского суда.
Но, мне кажется, что вернее, по замыслу автора, Иван Николаевич ещё вчера решил использовать многовековой опыт человечества спасаться от правосудия, изображая умалишённого.
«И он дождался его, и очень скоро, после своего завтрака (очевидно, что Булгаков специально пишет «завтрак», а не «обед», давая понять читателям, что всё, что он описывает, надо понимать по-другому, иносказательно. Необходимо помнить, что иван просеулся в 11 часов 30 минут пополудни). Неожиданно открылась дверь в комнату Ивана, и в неё вошло множество народа в белых халатах (мне сомнительно, что подобные процедуры проходили при большом консилиуме врачей, скорее всего всё происходило кулуарно. Но видимо чекисты того времени полагали, что множество следящих друг за другом интеллигентов надёжная защита от инакомыслия, и страховая гарантия при получении заранее заданного результата. Профессор Стравинский вынужден ставить диагноз Бездомному при свидетелях). Впереди всех шёл тщательно, по-актёрски обритый человек лет сорока пяти (разве можно обрить человека налысо каким-то особым «актёрским» способом? М.А.Булгаков косвенно намекает читателю, что доктор заметно лицедействует, то есть вводит в заблуждение окружающих его людей, чтобы незаметно помочь поэту), с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. Вся свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его получился поэтому очень торжественным. «Как Понтий Пилат!» — подумалось Ивану (всё время мысль поэта вертится вокруг образа царя и Иудейского прокуратора).
Да, это был, несомненно, главный. Он сел на табурет, а все остались стоять.
— Доктор Стравинский, — представился усевшийся Ивану и поглядел на него дружелюбно.
— Вот, Александр Николаевич, — негромко сказал кто-то в опрятной бородке (вчерашний доктор, принимавший поэта) и подал главному кругом исписанный Иваном лист.
М.А.Булгаков назвал доктора Александром Николаевичем Стравинским, используя имя и отчество другого композитора А.Н.Скрябина, относящегося к стилю символизма в музыке. Сам же И.Ф.Стравинский принадлежал к стилю, который лучше всего назвать антиромантизмом. Зачем Булгаков смешал в одном лице двух музыкантов мне пока непонятно. Но я попытаюсь выстроить и обосновать логику писателя.
Прежде всего портрет Стравинского внешне соответствует описанию «тщательно,по-актёрски обритый человек лет сорока пяти», да и возраст в 1926-ом году тоже. Но Игорь Стравинский никогда не жил в СССР, тем более он не был светилом психиатрии.
Тогда о чем же пишет М.А.Булгаков?
Я думаю, он пишет про сверхсложный язык, который использует доктор Стравинский в своем обращении к Ивану. Врач в присутствии толпы соглядатаев-сотрудников НКВД объясняет юному поэту, как ему следует себя вести в его клинике для душевнобольных, чтобы сохранить свою жизнь, не ведясь на провокации рядовых служащих. Доктор Стравинский методично и подробно обучает Ивана тому, что должен тот записать в свою объяснительную для того, чтобы его со временем освободили.
Великая музыка композитора Стравинского тоже весьма сложна для восприятия, а фамилия белоэмигранта-невозвращенца достаточный аргумент в пользу мировоззрения персонажа.
Иначе говоря, Булгаков, шифруя фамилию героя своего романа, оставил читателям сложную подсказку образа, который негласно и противозаконно стал спасать от наказания талантливых советских граждан от преследований советской властью.
Именем Скрябина писатель, вероятно, подчеркнул связь между звуком и светом, то есть цветомузыкой, введённой впервые композитором Скрябиным, то есть музыка слов доктора Стравинского в романе открывает дорогу к свету или на свободу молодому поэту Ивану Бездомному .
«Целое дело сшили!» — подумал Иван. А главный привычными глазами пробежал лист, пробормотал: «Угу, угу…» и обменялся с окружающими несколькими фразами на малоизвестном языке.
«И по-латыни, как Пилат, говорит…» — печально подумал Иван (латынь, на которой говорил прокуратор, цитировал Воланд. Латынь, что употребляет доктор Стравинский, специфичная медицинская. То есть только и всего сходства, что одно слово «шизофрения»). Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и это было слово «шизофрения» — увы, уже вчера произнесённое проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а сегодня повторенное здесь профессором Стравинским.
«И ведь это знал!» — тревожно подумал Иван (констатирует поэт очевидное знание Воландом, что Бездомный подлежит аресту, то есть то, что поэт окажется вскоре в клинике у профессора; дополнительная подсказка автора читателям, направляющая читателей по ложному мистическому следу, Воланд в беседе просто цинично издевался над Бездомным, отвечая ему на его оскорбительное предположение).
Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться со всем и радоваться всему, что бы ни говорили ему окружающие (стандартный метод любого психотерапевта, а также незаметная якобы лицедейская поддержка Иванушки в его противостоянии Воланду), и выражать это словами «славно, славно…».
— Славно! – сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к Ивану: — Вы – поэт?
— Поэт, — мрачно ответил Иван и впервые вдруг почувствовал какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его стихи показались почему-то неприятными (его профессия, его поэма, заказанная Берлиозом, его дружба с Михаилом Александровичем ведут Бездомного к гибели, какая уж здесь приятность).
Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского:
— Вы – профессор? (так ли уж важно в подобных обстоятельствах научное звание доктора, спрашивает Бездомный о другом, о его внутреннем социальном статусе и пристрастиях, чтобы определиться с уровнем доверия ему).
На это Стравинский предупредительно-вежливо (молча, не акцентируя внимания, кивает головой врач) наклонил голову.
— И вы здесь главный? – продолжал Иван (теперь, на всякий случай, он уточняет внешний социальный статус и полномочия этой комиссии).
Стравинский и на это поклонился (такой же, едва заметный, ответ).
— Мне с вами нужно говорить, — многозначительно (голосом просит помощи и совета) сказал Иван Николаевич.
— Я для этого и пришёл, — отозвался Стравинский (автор употребляет слово «отозвался» специально, согласен помочь профессор; очевидно всем, что не для разговора с поэтом пришёл доктор, а для его освидетельствования).
— Дело вот в чём, — начал Иван, чувствуя, что настал его час (чувствует удачу и шанс на спасение поэт), — меня в сумасшедшие вырядили (якобы, не сам он изображает, а его в этом обвиняют), никто не желает меня слушать.
— О нет, мы выслушаем вас очень внимательно, — серьёзно и успокоительно сказал Стравинский, — и в сумасшедшие вас рядить ни в коем случае не позволим (в лучшем виде оформим вас психом, только будьте внимательны и спокойны).
— Так слушайте же: вчера вечером я на Патриарших прудах встретился с таинственною личностью, иностранцем не иностранцем (сколько таких людей проживают в России?), который заранее знал о смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.
Свита безмолвно и не шевелясь слушала поэта.
— Пилата? Пилат, это – который жил при Иисусе Христе? – щурясь на Ивана (глазами показывает доктор на чём надо сосредоточиться поэту, на чём строить легенду сумасшедшего), спросил Стравинский.
— Тот самый (они начинают понимать друг друга).
— Ага, — сказал Стравинский, — а этот Берлиоз погиб под трамваем?
— Вот же именно его вчера при мне и зарезало трамваем на Патриарших, причём этот самый загадочный гражданин… (не унимается поэт упоминать Воланда, совсем не к месту и не во спасение, а во вред себе).
— Знакомый Понтия Пилата? (не дал договорить, перебил и опять повернул тему в нужное русло к библейской истории) – спросил Стравинский, очевидно, отличавшийся большой понятливостью (подчёркивает М.А.Булгаков имя того, кто ведёт беседу).
— Именно он, — подтвердил Иван, изучая Стравинского (Иван прислушивается к интонациям), — так вот он сказал заранее (то есть Воланд сам подготовил убийство М.А.Берлиоза), что Аннушка разлила подсолнечное масло.… А он поскользнулся как раз на этом месте! Как вам это понравится? – многозначительно осведомился Иван, надеясь произвести большой эффект своими словами (хочет обосновать Иван Николаевич своё сумасшествие на гибели Берлиоза, на якобы фантастическом умении Воланда предугадывать события).
Но этого эффекта не последовало, и Стравинский очень просто задал следующий вопрос:
— А кто же эта Аннушка? (не подходит такая трактовка, не спасёт она поэта, снова передёргивает тему доктор)
Этот вопрос немного расстроил Ивана, лицо его передёрнуло (огорчается непонятливостью врача).
— Аннушка здесь совершенно не важна, — проговорил он, нервничая, — чёрт её знает, кто она такая. Просто дура какая-то с Садовой. А важно то, что он заранее, понимаете ли, заранее знал о подсолнечном масле! (вот соль всей выдумки Бездомного, вот её корень — убийства не было, был несчастный случай, а он сошёл с ума из-за ужасного зрелища, но ведь так получается, что Воланд — убийца) Вы меня понимаете?
— Отлично понимаю, — серьёзно ответил Стравинский и, коснувшись колена поэта, добавил: — Не волнуйтесь и продолжайте (всё не так просто, как вам кажется, говорит своим касанием, доктор, это незаметный жест доверия известный любому психологу).
— Продолжаю, — сказал Иван, стараясь попасть в тон Стравинскому (хочет угадать направление мысли психиатра) и, зная уже по горькому опыту, что лишь спокойствие поможет ему, — так вот, этот страшный тип, а он врёт, что он консультант, обладает какою-то необыкновенной силой… (послушно и льстиво придавая мистические свойства Воланду). Например, за ним погонишься, а догнать его нет возможности. А с ним ещё парочка, и тоже хороша, но в своём роде: какой-то длинный в битых стёклах и, кроме того, невероятных размеров кот, самостоятельно ездящий в трамвае. Кроме того, — никем не перебиваемый, Иван говорил всё с большим жаром и убедительностью, — он лично был на балконе у Понтия Пилата, в чём нет никакого сомнения (несёт полную околесицу для окружающего медицинского персонала и убеждая доктора в том, что на эту тему можно написать целый роман). Ведь это что же такое? А? Его надо немедленно арестовать, иначе он натворит неописуемых бед.
— Так вот вы и добиваетесь, чтобы его арестовали? (вопрос поставлен в лоб: вы предлагаете арестовать Воланда, то есть консультанта, точнее самого Сталина. Сама постановка такого вопроса крамольна и подсудна в те годы) Правильно я вас понял? – спросил Стравинский.
«Он умён, — подумал Иван, — надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные (здесь автор ненароком выделяет профессора из вошедших, объявляя его «интеллигентом»). Этого отрицать нельзя» (начинает понимать свою ошибку Бездомный), — и ответил:
— Совершенно правильно! И как же не добиваться, вы подумайте сами! А между тем меня силою задержали здесь, тычут в глаза лампой, в ванне купают (заставляют писать на себя всякие саморазоблачения), про дядю Федю чего-то расспрашивают. А его уж давно на свете нет! (на всякий случай записывают сведения о наличии живых родственников). Я требую, чтобы меня немедленно выпустили (подскажите, как мне верно себя вести, чтобы вы меня отсюда забрали к себе).
— Ну что же, славно, славно! – отозвался Стравинский. – Вот всё и выяснилось. Действительно, какой же смысл задерживать в лечебнице человека здорового? (для того чтобы перевести вас отсюда в свою больницу надо установить диагноз, убедится в наличии болезни) Хорошо-с. Я вас сейчас же выпишу отсюда, если вы мне скажете, что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы нормальны? (для присутствующих людей он заявляет, что не собирается оставлять под своей опекой вменяемого человека)
Тут наступила полная тишина, и толстая женщина, утром ухаживавшая за Иваном, благоговейно поглядела на профессора (самые очевидные вещи, если произносить их с важным видом выглядят гениальными), а Иван ещё раз подумал: «Положительно умён».
Предложение профессора ему очень понравилось, однако, прежде чем ответить, он очень и очень подумал, морща лоб (заставляя человека оправдываться в том, что он человек, можно добиться того, что всем окружающим будет казаться, что он нечто другое. Так и здесь, после слов Ивана и его мимики, даже все читатели романа не сомневались многие годы в том, что он в данный момент не в себе, чего, собственно, и добиваются оба собеседника), и, наконец, сказал твёрдо:
— Я нормален (в данной ситуации, профессор в беседе с поэтом своим очевидным вопросом фиксирует между ними факт взаимопонимания).
— Ну вот и славно, — облегчённо воскликнул Стравинский, — а если так, то давайте рассуждать логически. Возьмём ваш вчерашний день, — тут он повернулся, и ему немедленно подали Иванов лист (теперь уже найдя контакт с поэтом прибирает бразды правления диалогом в свои руки). – В поисках неизвестного человека, который отрекомендовался вам как знакомый Понтия Пилата, вы вчера произвели следующие действия, — тут Стравинский стал загибать длинные пальцы, поглядывая то в лист, то на Ивана, — повесили на грудь иконку. Было?
— Было, — хмуро согласился Иван».
Постараюсь здесь дополнительно развеять туман автора перед глазами читателя.
Доктор Стравинский работает в больнице, которая, и, видимо, это известно М.А.Булгакову, действительно находится в Москве где-то недалеко от здания тюрьмы, куда поначалу поместили поэта.
Тут доктор решает составить самостоятельно полный анамнез сведений Бездомного, чтобы иметь официальную возможность вынести диагноз его заболевания в соответствии с официальными данными, зафиксированными уже в документах.
«- Сорвались с забора, повредили лицо. Так? Явились в ресторан с зажжённой свечой в руке, в одном белье и в ресторане побили кого-то. Привезли вас сюда связанным. Попав сюда, вы звонили в милицию и просили прислать пулемёты. Затем сделали попытку выброситься из окна. Так? Спрашивается: возможно ли, действуя таким образом, кого-либо поймать или арестовать? И если человек нормальный, то вы сами ответите: никоим образом. Вы желаете уйти отсюда? Извольте-с. Но позвольте вас спросить, куда вы направитесь?
— Конечно, в милицию, — ответил Иван уже не так твёрдо и немного теряясь под взглядом профессора (взглядом руководит показаниями Бездомного доктор Стравинский).
— Непосредственно отсюда?
— Угу (получается, что милиция ловила человека, который сам бежал к ним на встречу, даже для помощников доктора в 1920-ых годах это выглядит очевидно признаком сумасшествия).
— А на квартиру к себе не заедете? – быстро спросил Стравинский.
— Да некогда тут заезжать! Пока я по квартирам буду разъезжать, он улизнёт!
— Так. А что же вы скажете в милиции в первую очередь?
— Про Понтия Пилата, — ответил Иван Николаевич, и глаза его подёрнулись сумрачной дымкой (уже подыгрывая Стравинскому, Иван тоже пробует лицедействовать, изображая затуманенный взор душевнобольного человека).
— Ну вот и славно! – воскликнул покорённый Стравинский и, обратившись к тому, что был с бородкой, приказал: — Фёдор Васильевич, выпишите, пожалуйста, гражданина Бездомного в город. Но эту комнату не занимать, постельное бельё можно не менять. Через два часа гражданин Бездомный опять будет здесь (это уже конкретный диагноз для пациента психиатрической клиники, который он объявляет своим сотрудникам, чтобы окончательно оставить поэта у себя). Ну что же, — обратился он к поэту, — успеха я вам желать не буду, потому что в успех этот ни на йоту не верю (ваш вариант приведёт вас обратно сюда же). До скорого свидания! – И он встал, а свита его шевельнулась.
— На каком основании я опять буду здесь? – тревожно спросил Иван.
Стравинский как будто ждал этого вопроса, немедленно уселся и заговорил:
— На том основании, что, как только вы явитесь в кальсонах в милицию и скажите, что виделись с человеком, лично знавшим Понтия Пилата (человек, поверивший в то, что кто-то из его современником мог быть лично знаком с прокуратором, безусловно является пациентом психиатрической лечебницы), — вас моментально привезут сюда, и вы снова окажетесь в этой же самой комнате.
— При чём тут кальсоны? – растерянно оглядываясь, спросил Иван.
— Главным образом Понтий Пилат. Но и кальсоны также. Ведь казённое же бельё мы с вас снимем и выдадим вам ваше одеяние. А доставлены вы были к нам в кальсонах (автор ради маскировки специально увлекает внимание читателей пресловутыми потешными кальсонами, которые действительно никакого значения не имеют в 1920-ых годах полстраны ходит в том, что бог подаст). А между тем на квартиру к себе вы заехать отнюдь не собирались, хотя я и намекнул вам на это (эти слова тоже предназначены персоналу). Далее последует Пилат… и дело готово!
Тут что-то странное случилось с Иваном Николаевичем. Его воля как будто раскололась, и он почувствовал, что слаб, что нуждается в совете.
— Так что же делать? – спросил он на этот раз уже робко (готов к полному послушанию и внимает каждому слову доктора).
— Ну вот и славно! – отозвался Стравинский. – Это резоннейший вопрос. Теперь я скажу вам, что, собственно, с вами произошло. Вчера кто-то вас сильно напугал и расстроил рассказом про Понтия Пилата и прочими вещами. И вот вы, изнервничавшийся, издёрганный человек, пошли по городу, рассказывая про Понтия Пилата. Совершенно естественно, что вас принимают за сумасшедшего(как бы остерегая от неадекватного поведения, доктор подсказывает Ивану, какие его действия будут квалифицированны, как болезненные). Ваше спасение сейчас только в одном – в полном покое. И вам непременно нужно остаться здесь.
— Но его необходимо поймать! – уже моляще воскликнул Иван (этой фразой автор ненароком дополнительно путает читателя, внося в текст эмоциональное противоречие, которое выглядит, как естественная реакция «издёрганного человека» на успокоительную речь доктора).
— Хорошо-с, но самому-то зачем же бегать? (неужели вы один думаете справиться с ним?) Изложите на бумаге все ваши подозрения и обвинения против этого человека. Ничего нет проще, как переслать ваше заявление куда следует, и если, как вы полагаете, мы имеем дело с преступником, всё это выяснится очень скоро (надо объединяться, создавать организацию и ждать возмущения масс). Но только одно условие: не напрягайте головы и старайтесь поменьше думать о Понтии Пилате. Мало ли чего можно рассказать! (и эта фраза направлена для свидетелей) Не всему же надо верить».
Вот и выложил доктор Стравинский готовый анамнез поведения Ивана Николаевича Бездомного.
Испугавшись вида гибели М.А.Берлиоза, поэт, якобы, вспомнил историю прокуратора Иудеи Понтия Пилата, которую описывал недавно в своей поэме о Христе.
Изнервничавшийся и издёрганный этой своей работой Иван, находясь под впечатлением происшедшего на его глазах случая, пошёл по Москве, рассказывая каждому встречному и поперечному про Понтия Пилата.
После такого рассказа любая комиссия примет его за душевнобольного.
«- Понял! – решительно заявил Иван. – Прошу выдать мне бумагу и перо.
— Выдайте бумагу и коротенький карандаш (совсем не нужно писать длинную историю, можно ненароком проговориться), — приказал Стравинский толстой женщине, а Ивану сказал так: — Но сегодня советую не писать (не надо торопиться, постарайтесь сосредоточиться).
— Нет, нет, сегодня же, непременно сегодня, — встревожено вскричал Иван (это уже поэт сам демонстрирует надзирателям, что ему невмоготу находиться здесь).
— Ну хорошо. Только не напрягайте мозг (только не пишите ничего лишнего). Не выйдет сегодня, выйдет завтра.
— Он уйдёт!
— О нет, — уверенно возразил Стравинский, — он никуда не уйдёт, ручаюсь вам (думайте о себе, а не о мировых проблемах). И помните, что здесь у нас вам всемерно помогут, а без этого у вас ничего не выйдет. Вы меня слышите? (только переведя его в свою лечебницу он сможет ему реально помочь, а иначе ничего не получится) – вдруг многозначительно спросил Стравинский и завладел обеими руками Ивана Николаевича. Взяв их в свои, он долго, в упор глядя в глаза Ивану (пристальным взглядом профессор делает последнее вразумляющее внушение поэту, настаивая на доверии к себе), повторял: — Вам здесь помогут… вы слышите меня. Вам здесь помогут… Вы получите облегчение. Здесь тихо, всё спокойно… Вам здесь помогут…
Иван Николаевич неожиданно зевнул (для профессионального психиатра гипноз является необходимым инструментом в лечении больных людей), выражение лица его смягчилось.
— Да, да, — тихо сказал он (всё понял молодой человек).
— Ну вот и славно! – по своему обыкновению заключил беседу Стравинский и поднялся. – До свидания! – он пожал руку Ивану и, уже выходя, повернулся к тому, что был с бородкой (видимо, этот доктор, один вид которого заставил побледнеть Рюхина, является главным надсмотрщиком над профессором в так называемой клинике), и сказал: — Да, а кислород попробуйте… и ванны (просьба создать нормальные условия нахождения в изоляции и тогда поэт всё, что им надо, напишет).
Через несколько мгновений перед Иваном не было ни Стравинского, ни свиты. За сеткой в окне, в полуденном солнце, красовался радостный и весенний бор на другом берегу, а поближе сверкала река (описанием солнечного дня и весны подчёркивает автор характер произошедшей беседы между профессором Стравинским и поэтом Бездомным; у Ивана Николаевича появилась реальная надежда выйти отсюда живым и невредимым).
