Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой бородкой и облаченный в белый халат, была половина второго ночи. Трое санитаров не спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване. Тут же находился и крайне взволнованный поэт Рюхин. Полотенца, которыми был связан Иван Николаевич, лежали грудой на том же диване. Руки и ноги Ивана Николаевича были свободны.
Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:
Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а на Ивана Николаевича.
Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и даже не шевельнулся при входе врача.
– Вот, доктор, – почему-то таинственным шепотом заговорил Рюхин, пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, – известный поэт Иван Бездомный. вот, видите ли. мы опасаемся, не белая ли горячка.
– Сильно пил? – сквозь зубы спросил доктор.
– Нет, выпивал, но не так, чтобы уж.
– Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
– Нет, – вздрогнув, ответил Рюхин, – я его вчера видел и сегодня утром. Он был совершенно здоров.
– А почему в кальсонах? С постели взяли?
– Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде.
– Ага, ага, – очень удовлетворенно сказал доктор, – а почему ссадины? Дрался с кем-нибудь?
– Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного. И еще кое-кого.
– Так, так, так, – сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: – Здравствуйте!
– Здорово, вредитель! – злобно и громко ответил Иван.
Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на вежливого доктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким жестом снял очки, приподняв полу халата, спрятал их в задний карман брюк, а затем спросил у Ивана:
– Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! – грубо закричал Иван и отвернулся.
– Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?
– Мне двадцать три года, – возбужденно заговорил Иван, – и я подам жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! – отнесся он отдельно к Рюхину.
– А на что же вы хотите пожаловаться?
– На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли в сумасшедший дом! – в гневе ответил Иван.
Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия не было у того в глазах. Из мутных, как они были в Грибоедове, они превратились в прежние, ясные.
«Батюшки! – испуганно подумал Рюхин, – да он и впрямь нормален? Вот чепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили? Нормален, нормален, только рожа расцарапана. »
– Вы находитесь, – спокойно заговорил врач, присаживаясь на белый табурет на блестящей ноге, – не в сумасшедшем доме, а в клинике, где вас никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.
Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:
– Слава те господи! Нашелся наконец хоть один нормальный среди идиотов, из которых первый – балбес и бездарность Сашка!
– Кто этот Сашка-бездарность? – осведомился врач.
– А вот он, Рюхин! – ответил Иван и ткнул грязным пальцем в направлении Рюхина.
Тот вспыхнул от негодования.
«Это он мне вместо спасибо! – горько подумал он, – за то, что я принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!»
– Типичный кулачок по своей психологии, – заговорил Иван Николаевич, которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, – и притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, который он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе. «Взвейтесь!» да «развейтесь!». А вы загляните к нему внутрь – что он там думает. вы ахнете! – и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.
Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на поверку злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться же с душевнобольным?!
– А почему вас, собственно, доставили к нам? – спросил врач, внимательно выслушав обличения Бездомного.
– Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими-то тряпками и поволокли в грузовике!
– Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?
– Ничего тут нету удивительного, – ответил Иван, – пошел я купаться на Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили! Не голым же мне по Москве идти? Надел что было, потому что спешил в ресторан к Грибоедову.
Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:
– Ага, – сказал врач, – а почему так спешили? Какое-нибудь деловое свидание?
– Консультанта я ловлю, – ответил Иван Николаевич и тревожно оглянулся.
– Вы Берлиоза знаете? – спросил Иван многозначительно.
– Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор – это однофамилец Миши Берлиоза!
Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.
– Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем на Патриарших.
– Не ври ты, чего не знаешь! – рассердился на Рюхина Иван, – я, а не ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
– Да при чем здесь «толкнул»? – сердясь на общую бестолковость, воскликнул Иван, – такому и толкать не надо! Он такие штуки может выделывать, что только держись! Он заранее знал, что Берлиоз попадет под трамвай!
– А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?
– То-то и беда, что только я и Берлиоз.
– Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого убийцу? – тут врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом в сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах.
– Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку.
– Вот эту? – спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на столе рядом с иконкой перед женщиной.
– Ну да, иконка. – Иван покраснел, – иконка-то больше всего и испугала, – он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, – но дело в том, что он, консультант, он, будем говорить прямо. с нечистой силой знается. и так его не поймаешь.
Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.
– Да-с, – продолжал Иван, – знается! Тут факт бесповоротный. Он лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть! Верно говорю! Все видел – и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за это я ручаюсь.
– Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал.
Вдруг часы ударили два раза.
– Эге-ге! – воскликнул Иван и поднялся с дивана, – два часа, а я с вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?
– Пропустите к телефону, – приказал врач санитарам.
Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина:
– Холост, – испуганно ответил Рюхин.
– Милиция? – закричал Иван в трубку, – милиция? Товарищ дежурный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами для поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за мною, я сам с вами поеду. Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома. Как ваш адрес? – шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, – а потом опять закричал в трубку: – Вы слушаете? Алло. Безобразие! – вдруг завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул ему руку, сухо сказал «до свидания» и собрался уходить.
– Помилуйте, куда же вы хотите идти? – заговорил врач, вглядываясь в глаза Ивана, – глубокой ночью, в белье. Вы плохо чувствуете себя, останьтесь у нас!
– Пропустите-ка, – сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей. – Пустите вы или нет? – страшным голосом крикнул поэт.
Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.
– Ах так?! – дико и затравленно озираясь, произнес Иван, – ну ладно же! Прощайте. – и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:
– Так вот вы какие стеклышки у себя завели. Пусти! Пусти, говорю!
Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола ветхий рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд, и потом опустили на диван.
– Бандиты! – прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен на него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул, потом улыбнулся со злобой.
– Заточили все-таки, – сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже сонным голосом, без злобы: – Ну и очень хорошо. Сами же за все и поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат. Пилат. – тут он закрыл глаза.
– Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, – распорядился врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись белые двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Из коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.
– Доктор, – шепотом спросил потрясенный Рюхин, – он, значит, действительно болен?
– А что же это такое с ним? – робко спросил Рюхин.
Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:
– Двигательное и речевое возбуждение. Бредовые интерпретации. Случай, по-видимому, сложный. Шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм.
Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
– А что это он все про какого-то консультанта говорит?
– Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А может быть, галлюцинировал.
Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее заносило на поворотах.
Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла куда-то в сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-то заборы с караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а на мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная каналами, – словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом, и сейчас навалится и охватит.
Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили по всей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то со злобой: «Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь. » – отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.
Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти? Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это. Но это – так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще. Что же это? Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе не в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.
Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.
Да, стихи. Ему – тридцать два года! В самом деле, что же дальше? – И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. – До старости? – Да, до старости. – Что же принесут ему эти стихотворения? Славу? «Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду, правду сказал! – безжалостно обращался к самому себе Рюхин, – не верю я ни во что из того, что пишу. »
Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.
Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. «Вот пример настоящей удачливости. – тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, – какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не понимаю. Что-нибудь особенное есть в этих словах: »Буря мглою. «? Не понимаю. Повезло, повезло! – вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, – стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие. »
Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший поэт не более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже опустела. В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился знакомый конферансье в тюбетейке и с бокалом «Абрау» в руке.
Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен Арчибальдом Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Не будь Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этот рассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, а кроме того, как ни мало был наблюдателен Рюхин, – теперь, после пытки в грузовике, он впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот хоть и задает вопросы о Бездомном и даже восклицает «Ай-яй-яй!», но, по сути дела, совершенно равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. «И молодец! И правильно!» – с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:
– Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне.
Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:
– Понимаю. сию минуту. – и махнул официанту.
Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.
Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал, что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти со столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На поэта неудержимо наваливался день.
В каждой области медицины есть своя «королева болезней» – проблема, которую и решить не получается, и игнорировать нельзя, да еще к тому же она обрастает несметным количеством мифов и легенд. В психиатрии корона принадлежит, конечно же, шизофрении.
. диагноз «шизофрения» в отечественной психиатрии долгое время являлся как бы помойным ведром, куда складывают все, что не вписывается в жесткие рамки.
Когда мы хотим обозначить неприемлемые для нас странности в поведении того или иного человека (от привычки писать с балкона, до несовпадающих с нашими вкусов в одежде или политических воззрений), мы часто говорим про него «шизик».
Однако шизофрения как болезнь – это совсем другое.
«Расщепление сознания»
Слово «шизофрения» произошло от греческих: schizo – расщепляю и phren – ум, разум, мысль.
Это название предложил Э. Блейлер в 1911 году. Он рассматривал шизофрению не как одно заболевание, а как группу родственных.
До сих пор причины и механизмы развития шизофрении продолжают оставаться неясными.
При шизофрении, в первую очередь, страдают мышление и восприятие. Больной начинает жить в своем непонятном страшном для обычных людей мире. В нормальной жизни он почти не ориентируется и может даже оказаться опасным для окружающих (шутки-шутками, но многие серийные убийцы страдали шизофренией, убивали, например гулящих женщин, будучи уверены, что это их миссия – спасать мир от разврата), все решения за него приходится принимать родственникам, а, по сути, врачам.
Особенно часто при шизофрении бывают слуховые галлюцинации. Человек начинает слышать, так называемые, «голоса», причем по своей воле остановить диалог, звучащий в его голове, он не может.
Больной обычно приписывает «голоса» сверхъестественным силам. Содержание таких бесед может быть нейтральным, а может пугать и приводить в отчаяние. Иногда «голоса» вынуждают человека сделать что-то, что он делать не хочет: прыгнуть в окно, к примеру. И хорошо, если окно на первом этаже.
Человек неожиданно начинает остро чувствовать свою индивидуальность, неповторимость. Допустим, он ощущает себя пророком, от которого требуется спасти человечество (бред величия или бред особого предназначения). Или наоборот – чувствует себя объектом пристального внимания высших сил: от ФСБ и ЦРУ до сатаны лично (бред преследования).
- бред высокого происхождения: кто знает, может, бабушка шизофреника и была великой княгиней, но когда эта идея становится для него сверхценной – это уже признак болезни;
- бред телесных изменений: от веры в то, что он может летать, до ощущения, что все его внутренности заполняет мусор;
- бред ревности – он не отменяет того факта, что жена к дворнику бегает, весь вопрос в том, насколько ревность занимает мысли человека, и насколько его мысли соотносятся с реальностью.
У больного шизофренией может появиться сверхзначимая фигура. Совсем не обязательно, что это будет кто-нибудь из близких людей. Возможно, ею станет сосед из дома напротив, президент Путин, Господь Бог или вовсе воображаемый персонаж.
Иногда больному кажется, что «сверхзначимый» контролирует его мысли, как бы вкладывает их в голову насильно. А иногда кажется, что мысли немедленно становятся известными этому значимому персонажу или всем окружающим.
Обычные цвета и звуки могут казаться более яркими и невыносимыми. Малозначительные признаки объектов выдвигаются на первый план. Если попросить больного шизофренией разложить цветные кубики в разные кучки, он отбрасывает часть кубиков, зато включает в классификацию что-нибудь лишнее, например, стулья, стол или. врача.
К симптомам шизофрении также относят крайнюю апатию, обеднение и исчезновение речи, а также неадекватность эмоциональных реакций, которая обычно приводит к социальной отгороженности, вплоть до прекращения каких бы-то ни было контактов.
При кататонии человек или постоянно двигается не в силах остановиться, или, наоборот, застывает на много часов в одной позе.
Диагностика шизофрении – штука тонкая. Традиционно, чтобы поставить этот психиатрический диагноз, достаточно наличия хотя бы одного четкого симптома. Таким образом, шизофреником оказывается и тихий безобидный «Наполеон», переживающий у себя дома по вечерам поражение под Ватерлоо, и человек, прибывающий в катотаническом ступоре, на много часов застывающий в страшной и неудобной позе, который не выживет вне больницы.
Кстати, под определение шизофрении из Международной классификации болезней (МКБ 10: «стойкие бредовые идеи, которые неадекватны для данной социальной культуры и совершенно невозможны по содержанию») могут попасть и представители какой-нибудь субкультуры, и просто сильно увлеченные чем-то люди. Все зависит от представлений врача о «возможном» и «невозможном».
К сожалению, диагноз «шизофрения» в отечественной психиатрии долгое время являлся как бы помойным ведром, куда складывают все, что не вписывается в жесткие рамки, предусмотренные для других диагнозов. Причина тому – не плохая российская медицина (можно сколько угодно ругать систему здравоохранения, но врачи-то у нас в подавляющем большинстве хорошие), а размытость симптоматики и то, что шизофрения – очень удобный диагноз.
Лечение шизофрении никогда особо гуманным не было. Даже если мы забудем о кошмарах средневековья, и будем говорить только о «истинно научном подходе» просвещенного XX века. Чего стоят: лоботомия, электросудорожная терапия, смирительные рубашки. Да и нейролептики – тот еще подарок, особенно, если назначать его лошадиными дозами. Недаром галоперидол, самое популярное у нас лекарство от шизофрении, называют химической смирительной рубашкой.
Каждая болезнь, которая воспринимается как тайна, внушает выраженный страх. Даже упоминание ее названия вызывает представление о возможности заразиться.
Так, многие больные, страдающие шизофренией, с удивлением обнаруживают, что родственники и друзья чуждаются их, рассматривая как объект, после контакта с которым требуется обязательная дезинфекция, как будто шизофрения так же заразна, как туберкулез.
Контакт с лицом, страдающим этим мистическим заболеванием, оценивается как нарушение правил или даже как игнорирование табу. Уже самим названиям этих болезней приписывается магическая сила.
И все бы ничего: есть и болезни пострашнее, и лечение попротивнее. Но если б лечили только больных! Поскольку симптомы шизофрении довольно размыты, диагноз пожизненный, и человек, получивший его, полностью лишается дееспособности, в СССР существовала злокачественная традиция приписывать шизофрению различным вольнодумцам-диссидентам и отправлять их в психиатрические заведения навеки. Но не будут же они просто лежать в чистеньких палатах за государственный счет?! Таким образом, больницы превращались в карательные заведения, в которых несчастные диссиденты, а вместе с ними заодно и действительно нездоровые люди «залечивались» до весьма плачевного состояния.
Современная отечественная психиатрия медленно и со скрипом избавляется от карательных традиций недавнего прошлого. Сейчас шизофрению гораздо точнее диагностируют, гораздо тоньше отделяют от других заболеваний. Не так давно даже начали отменять диагноз задним числом.
Лечение тоже стало гораздо эффективнее и гуманнее, но наследие старой системы все еще ощущается. И сейчас существуют клиники, где диагноз «шизофрения» вписывают, кому ни попадя, не разобравшись, а иногда и не без выгоды.
Шизофрения – двуликое понятие. С одной стороны, это болезнь. Ее можно лечить и добиваться улучшения состояния, а то и стойкой ремиссии. С другой стороны, это клеймо, которое можно прилепить как человеку больному, так и к здоровому. Клеймо, которое вызывает страх и позволяет под маской лечения нарушать права человека. И ситуация изменится только тогда, когда мы до конца изучим шизофрению и, перестав быть тайной, она больше не будет нас пугать.
