Степан Сулакшин: Добрый день, друзья! В прошлый раз мы объявили целью нашего сегодняшнего похода за смыслами несколько необычный термин — «политическая шизофрения». На самом деле, такого термина в словарях нет, и в боевом практическом политологическом словаре, словаре реальной практики этот термин только начинает появляться.
Мы сочли нужным взять его на рассмотрение по двум причинам. Во-первых , этот термин, безусловно, актуален, потому что он отражает имеющиеся явления, а во-вторых , потому что он позволяет нам сегодня коснуться одной из методологических особенностей походов за смыслом.
Ведь если термин рождается, то очевидна возможность активной нагрузки его смыслом, очевиден акт когнитивного подвига, когнитивного, мыслительного усилия, которые позволяют каким-то словам — сочетаниям букв, присваивать, привносить согласованное содержание, смысловую нагрузку.
В дальнейшем, конечно, мы не будем злоупотреблять такими примерами, ведь изобретается много новых разных терминов. Есть такое патологическое понятие — слово «творчество», и это отдельная тема. Но сегодня мы решили рассмотреть именно этот пример. Начинает Вардан Эрнестович Багдасарян.
Вардан Багдасарян: Слово «шизофрения» буквально означает «раскол», «расщепление сознания». Если мы говорим о политической шизофрении, то имеется в виду раскол сознания, который проявляется в политической сфере.
Несмотря на то, что термин «политическая шизофрения» активно не использовался, сама философия и логика осмысления явления расщепления сознания была обозначена уже достаточно давно. По-видимому , дискурс, связанный с феноменом политической шизофрении, был начат Карлом Марксом.
Маркс вводит понятие отчуждения, означающее, что в капиталистическом обществе человек отчуждается от своей сущности, от системы экономических отношений. Маркс в значительной степени связывал это с доминирующей в условиях капитализма формулой «деньги — товар — деньги».
Когда человек начинает зарабатывать деньги, и это становится самоцелью его жизни, он не понимает, что деньги — это лишь инструмент для приобретения стоимости, и с этим Маркс связывал феномен деформации сознания человека в капиталистическую эпоху.
У Маркса были последователи, например, Эрих Фромм, который писал примерно о том же. Фромм развил концепт отчуждения Маркса, противопоставив понятия «быть» и «иметь». В системе капиталистических отношений сознание человека деформируется, и его бытийная сущность подменяется понятием «иметь», что в нормальной логике кажется естественным.
Наконец, в эпоху постмодерна Жиль Делез и Феликс Гваттари даже ввели понятие «шизоанализ». С их точки зрения в основе современной постмодерновой культуры, когда подменяются вещи симуляторами, шизоанализ является основным приемом для анализа этой новой структуры. Действительно, для того чтобы говорить о шизофрении, и шизофрении политической, есть серьезные основания. Мы наблюдаем тренд, связанный с распадом человека.
В традиционном обществе существовала богоцентричная модель, при которой в основании всего бог, а человек — его образ и подобие. Бог был некой константой, от которой проецировалось все остальное.
Дальше утверждается другая система — человекоцентричная, и человек стал пониматься как индивидуум, вокруг которого все крутится. Но индивидуум буквально — это атом, и здесь тоже есть определенная устойчивость, потому что атом — это нечто неделимое, и от него выстраивается картина мира.
Но дальше происходит новый этап расщепления. Индивидуум исчезает, распадается, появляется много сущностей, много ролей. Например, феномен использования в интернете ников, когда человек может присвоить себе одно, другое, третье имя. А где же подлинный человек? А подлинного человека нет. Есть множество его ролей, благодаря феномену молодежного сленга «как бы», то есть это как бы человек, но как бы и не человек, и подлинное, настоящее в этой новой структуре, в новой модели миробытия начинает исчезать.
В свое время Михаил Михайлович Бахтин проводил прекрасные исследования карнавальной культуры. Он говорил, что карнавалы сыграли важную роль в истории Запада, во время которых менялись местами шут и король, присваивая себе новые социальные роли. Бахтин рассматривал это как феномен сброса социального напряжения. Далее карнавальная культура — эта постоянная смена ролей, распространяется повсюду. Она перестает быть карнавалом и составляет структуру современного общества.
Этот феномен был зафиксирован по отношению к революции 1905 года, во время которой появляется огромное количество людей, находящихся в экзальтированной пограничной психической ситуации. Количество сумасшедших, сумасшествий в период революций значительно возрастает, но сегодня мы наблюдаем, что так бывает не только в период революций.
Сегодня деструктурируется сама логика общества, и есть огромное количество людей, находящихся в пограничном состоянии, которых нельзя идентифицировать как психически больных, но, естественно, это экстраполируется на все сферы отношений, в том числе и на политическую.
В эпоху модерна либералы борются с социалистами, происходит столкновение идеологий. Сегодня мы наблюдаем принципиально другой феномен. Сегодня человек либерал, завтра он консерватор, послезавтра — националист. По большому счету, каких-то постоянных убеждений у него нет. Человек может менять эти оболочки, и смена сущностей сегодня составляет нашу эпоху.
В течение года президент в своих высказываниях определил себя и либералом, и националистом, и консерватором. Но как можно быть и либералом, и националистом одновременно? Как это можно совмещать? Оказывается, в современную эпоху это каким-то образом совместимо, и это как раз и отражает вот этот феномен раскола, расщепления сознания.
По большому счету, современное образование ориентируется на шизофреническую природу, когда преподается огромное количество дисциплин. Казалось бы, эти дисциплины должны быть сведены во что-то единое, но в итоге у каждой дисциплины своя методология. Мы идем по модели любой из этих дисциплин и приходим к выводам, отличным от выводов, которые можно сделать, используя другую дисциплину.
Экономика противоречит политологии, политология противоречит культурологи, у каждой дисциплины свой инструментарий, и что получает на выходе обучающийся? Модель шизофренического человека. Он использует разные инструментарии, разные выводы, и картина мира, по большому счету, становится некой мозаичной, да ее вообще нет.
В современной российской политике многие вещи иначе как шизофреническими, связанными с расколом, расщеплением сознания, назвать трудно. Например, оказывается, что для того чтобы развивалась экономика, нужно из экономики деньги изъять и направить в некий стабилизационный фонд. Выходит, чтобы экономика развивалась, нужно не вкладывать деньги, а изымать, что противоречит нормальной логике. Как это можно объяснить? С логической точки зрения это достаточно плохо поддается объяснению.
Мы вступили в конфликт с Западом. Казалось бы, конфликт требует максимальной концентрации сил, особого вмешательства государства, однако мы переходим к свободному плавающему курсу рубля. Как здесь совместимо одно с другим? Иначе как расщеплением сознания, какими-то шизофреническими действиями это объяснить достаточно сложно.
Мы говорим, что нам не нужны западные оценки, западные рейтинги, но задаем это западной культуре. Министерство образования устанавливает индексы цитирования, которые ориентируются исключительно на западные журналы, тем самым поддерживается прямо противоположное ценностным оценкам, связанным с необходимостью суверенитета в отношении к этим выстраиваемым моделям.
Сейчас часто используются слова в кавычках, но когда эти слова категориально заполняют пространство и становятся доминирующими, то это, по-видимому , верный признак шизофрении. Сегодня таких слов великое множество. Говорят: «Наши западные партнеры, наши друзья», — но подразумевается, что наши друзья нам не совсем друзья, то есть это некая категория в кавычках, и невозможно понять, друзья они нам или не друзья. И таких «закавыченных» категорий становится все больше и больше.
Например, политический истеблишмент — они и западники, и антизападники, и либералы, и антилибералы. Так кто они в итоге? Получается, что ничем иным, кроме как феноменом политической шизофрении, создавшееся положение объяснить невозможно.
Наша политическая надстройка пытается взгромоздиться сразу на два стула, а может быть, и на больше, на много стульев, но ведь когда-то все-таки подлинное проявится. Конечно, можно усесться на все стулья одновременно, но ведь можно дойти до такого положения, что провалишься между этими стульями.
На мой взгляд, в этом заключается большая угроза. Рано или поздно вопрос о подлинности встанет с большой остротой, а система, которая основана на симуляторах, конечно же, перспектив не имеет.
Степан Сулакшин: Спасибо, Вардан Эрнестович. Владимир Николаевич Лексин.
Владимир Лексин: Степан Степанович, предложив пару недель назад для обсуждения это словосочетание, как мне кажется, предложил одновременно и несколько более широкое прочтение этого термина, включив то, что я бы назвал «политической патологией».
Мы слышали, как Вардан Эрнестович почти на медицинском языке расписывал происходящее сейчас в нашей политике. Использование такого рода терминов и понятий имеет под собой некие основания, поскольку, по сути, предлагается метод неких семантических аналогий, когда оценки здоровья человека начинают использоваться для оценок здоровья политики и политиков.
Такого рода переносы существуют, и они хорошо известны. Один из них — это все, что связано с понятием жизнеспособности, когда мы понятие о жизни организма, о жизни общества и так далее перекладываем или пытаемся переложить на ситуацию, связанную с большими социально-экономическими системами, жизнью государства, цивилизаций и так далее.
Здесь, вероятно, нужно различать, что такое политика, и что такое политик, потому что и первое, и второе может быть шизофреническим и может быть включено в более широкий контекст политических патологий. Действительно, политика — это одновременно сфера управленческой деятельности и ее результат. Политика может быть вполне здоровой при больном шизофреническом политике, который возглавляет страну.
Политик может быть больным, но он может проводить более-менее нормальную политику, если есть то, что может эту его болезнь каким-то образом приглушить, купировать, дать ему какое-то , вероятно, не очень приятное лекарство и так далее.
Надо сказать, что метод семантических аналогий, как мне кажется, очень удобен для более ясного, четкого, яркого представления о том, что такое политика. Я сейчас назову несколько моментов, и попробуйте приложить их к нашей российской политике, к тому, что происходит в вашем городе, в вашем регионе, в вашем коллективе и так далее.
Самое первое — «политическая глухота». Это болезнь, политическая патология — не слышать то, что называется шумом времени, не слышать народ. «Политическая слепота» — мы часто используем это медицинское определение для оценки политики, которая не видит никакой реальности и замещает ее некоторыми иллюзорными представлениями.
«Политический дальтонизм» — когда мы путаем цвета флагов, путаем самые главные представления о том, что такое красное, белое, черное. «Политический аутизм» — погружение в мир собственных представлений с полным игнорированием реальности. Задумайтесь, мы ведь встречаемся с этим в нашей реальной политике, в политике нашего государства.
«Политическая амнезия» — сейчас есть очень много разных фильмов по этому поводу. Это забывчивость, забывчивость о недавних обещаниях, о том, что говорилось вчера, забывчивость о законе, который был принят только что, и его нужно каким-то срочно образом реанимировать или отменять.
«Политическая депрессия», «политическая паранойя» — устойчивый бред, систематическая бредятина, которая часто несется из уст наших политиков. Все это, мне кажется, очень четкие характеристики того, что я называл сейчас политической патологией, и это очень важно.
Но самое ужасное, если эти политические патологии начнут применятся в виде политического суицида, то есть маниакально-депрессивного синдрома, который ведет нацию, государство, экономику, социальную сферу к самоубийству — самоубийству народа, нации, основных ценностей и так далее.
Вот эта область, этот метод семантических аналогий, мне кажется, был бы очень удобен и для преподавания дисциплин тем, кто внимает тому, что такое политология, и для оценки исторических событий, а самое главное, еще и для того, чтобы можно было четко поставить диагноз тому, что сейчас происходит в нашей реальной жизни.
Возвращаясь к политическому заболеванию, о котором мы сейчас ведем речь, то есть к политической шизофрении, задумаемся, что же это такое. В любом медицинском учебнике можно найти то, что, к сожалению, мы видим вокруг себя в политической сфере. Утрачивается единство личности, теряется связь с реальностью. Это понятия, взятые из медицинских источников.
Развивается бредовое, параноидальное состояние и аффективное расстройство, когда взрыв эмоций или какие-то спонтанные действия становятся явлениями нашей политики. Ранее все это называлось деменцией, теперь называется распадом процесса мышления. Но это не только распад процесса мышления, это и распад процесса действий.
Конечно, шизофрения — это психическое заболевание. Оно ведет к изменению личности, к эмоциональному опустошению, к сезонным обострениям, и, к моему ужасу, все это мы можем наблюдать и в нашей политике, и в политике тех, кого мы по привычке все еще называем нашими политическими партнерами, а иногда и друзьями.
Возвращусь к тому, с чего начинал. Мне кажется, что сфера политической патологии, основанная на методе семантических аналогий, может оказаться очень любопытной, простой и, самое главное, очень адекватной тому, что сейчас действительно происходит вокруг. Попробуйте посмотреть на происходящее и глазами медиков. Спасибо!
Степан Сулакшин: Спасибо, Владимир Николаевич. Сегодня термин составный — «политическая шизофрения». Что? Шизофрения. Какая? Политическая. Акцент № 1, конечно же, на слове «шизофрения». Это более общее смысловое пространство, и конкретизирующее, специфицирующее это определение указание — какая? Политическая.
Вслед за коллегами иду по тому же пути. Наполнение смыслом слова «шизофрения» — медицинская, психиатрическая, и пока шизофрения как общее смысловое пространство. Здесь есть и древнегреческий генезис, и латинский. Древнегреческий — это «раскалывай ум», «раскалывай рассудок», «раздвоение сознания», а вот латинский весьма интересный — dementia praecox, то есть «преждевременное слабоумие». Это, конечно, расстройство, аномалия, патология, которая связывается с распадам процессов мышления, эмоциональных реакций.
Шизофренические расстройства имеют такие признаки как расстройство мышления и восприятия, неадекватность, слуховые галлюцинации, бред, дезорганизованность речи или мышления, социальная дисфункция, нарушение дееспособности. Вот такой набор предварительных признаков того, что в общем смысловом основном пространстве надлежит распознать и найти.
Но причем же здесь политика? Если в медицинском пространстве бытия половинка этого термина, апелляция идет к рассудку, к уму человека, то, если имеется в виду политическая шизофрения, очевидно, что речь идет уже не о человеке. Где тот объект или объект-субъект , которому мы приписываем вот такие особенности — «политическая шизофрения»?
На мой взгляд, это, конечно, производное политики, это политическое управление. Мы обязаны, находя этот смысл, найти болезненные симптомы, указав, к чему и к кому это имеет отношение. Выслушав вместе с вами целый ряд проявлений этого явления, его характеристик, признаков, я тоже немного расширю коллекцию, но уже готов дать определение, что такое «политическая шизофрения».
Итак, политическая шизофрения — это утрата, вот в этом и состоит болезненность, утрата рациональности, импульсивное поведение, двойные стандарты, лживость, немотивированность и бесцельность, теневое целеполагание, аномальное снижение уровня профессиональности, результативности и эффективности политического управления. Возможно, сюда еще можно добавить краски, но в основном здесь выписана вот такая симптоматика.
Есть некоторые противоречия или вызовы для осознания такой смысловой реконструкции. Болезненность ли это, или это органичные принципы и признаки политики как грязного дела? Политика — грязное дело, эту истину пока никому не удается опровергнуть. Но почему грязное дело требует признания и даже согласия с ним?
Для ответа на этот вопрос нужно осознать, что политическое бытие, межгосударственные, межгрупповые противоборства (а ведь политика — это борьба за власть и отправление, реализация власти) имеют вот это пространство политического бытия, несколько зон или форм бытия.
Нормальное мирное существование, в котором действуют моральные принципы, и перечисленная симптоматика, безусловно, выглядит как патология или аномалия. Но ведь бывает еще и конфликт, конфликт как состязание, как правовое, политическое, дипломатическое противоборство. Там уже абсолютная открытость и правдивость становятся противопоказанными, идет борьба за разного рода ресурсы.
Есть крайние выражения: «конфликт — это война», ведь война — это противоборство на уничтожение, где или ты уничтожишь противника, или он уничтожит тебя, поэтому там, как говорят, все средства хороши. И это правда, потому что речь идет о пограничном состоянии — «убьют». Там ложь и дезинформация противника — это приемлемо, и это нормальный вид вооруженных действий и в информационном пространстве, и так далее.
Так вот, если не видеть этих различий, не понимать этой дифференциации, то понятие политической шизофрении вообще теряет свое значение. Есть много примеров гуманитарного и политологического толка, когда, не различая формы и типы бытия, от нормального мирного до аномального, агрессивного и военного, очень трудно создать смысловую связанную пирамиду. Все остальное, кроме того, о чем говорили коллеги, в моем случае, конечно, исходит вот из этого теневого базового представления.
Самым близким и ярким примером политической шизофрении для нас является политическое управление в современной России в условиях либеральной доктрины, которая не прекращает своего существования. Примеры уже приводились, я добавлю еще вот что.
Провозглашается единая Россия, сильное государство, сильный центр, сильные регионы, на деле же государственный бюджет, государственные доходы, имущество и ресурсы все уменьшаются. Нет никаких сильных регионов, потому что из них изымается доходная база, затем как-то субсидируется, и бюджетных доноров осталось всего лишь несколько. Противоречия между риторикой и действиями налицо.
Все это, конечно, имеет отношение к патологии политического управления. Крымская история, когда сначала бьют по кепке Лужкова, который стремился провозгласить Севастополь русским городом, пытаясь доказать правовую неправомочность утраты российской юрисдикции над Крымом и Севастополем.
Тут же подписали двухсторонние договоры с Украиной, которые полностью проигнорировали русскую тему Крыма и Севастополя, устаканили государственную границу, закрепили согласие России с территориальной целостностью Украины, включившей в себя Крым и Севастополь.
Вдруг, в февральскую ночь прошлого года, все решено совершенно по-другому . Мы забываем договоры с Украиной, присоединяем территорию, отсюда и конфликт с Западом. Это тоже пример политической шизофрении, поскольку 25 лет мы обнимались, любились с Западом, кричали с утра до ночи: «Мы — Европа! У нас нет своих ценностей, у нас ценности европейские», — и вдруг в одну ночь страна входит в жесточайший конфликт с Западом.
Это несовместимые иррациональные вещи, это и есть утрата той самой рациональности. С рациональностью можно не соглашаться. К рациональности целеполагания, скажем, в либеральной доктрине мы можем относиться критически, не принимать, не поддерживать ее, но рациональность такого типа должна быть.
Если же ее нет, то что тогда остается? А остается именно вот эта политическая шизофрения. Это, конечно, болезненность, и это диагностика современного политического режима. Но в условиях монополизации власти, в условиях исторически присущей нашей стране так называемой автосубъектности, пирамидальности устройства власти, когда она доводится до предела, до уровня так называемого «ручного» управления, когда содержание, качество, результативность политического режима определяется характеристиками одного-единственного человека, возникает большой риск. Повезет — Петр I, Сталин, а если не повезет, то тогда что?
А если, идя сегодняшним методологическим коридором, человек, который управляет страной, заболеет, если у него возникнет старческое слабоумие, возникнет реальное проявления психического неблагополучия? Можно ли такую вероятность исключить? Нет, конечно, ведь все мы ходим под Богом. И тогда политическая шизофрения может стать производной обычной настоящей медицинской болезненности и аномальности.
Опять возвращаемся в политологическое пространство анализа и понимаем, что в государстве системы построения политического режима обязательно должны содержать в себе механизмы страховки от такого рода рисков.
К сожалению, в современной России все без исключения механизмы, от разделения властей по горизонтали, по вертикали от СМИ — четвертой власти, от гражданского общества активности населения, от честности судебной до честности избирательной системы, они торпедированы, все они практически недееспособны.
А отсюда большой риск для развития нашей страны, и отсюда важное значение термина, который предлагается осмыслить и запустить, что называется, в научный и политологический оборот. Спасибо!
В следующий раз попробуем разобраться с тем, что такое «цивилизация». Всего доброго. До встречи!
Между двумя стульями. Невозможность смены власти конституционным путем в условиях авторитарного режима (вне зависимости от степени его жесткости) — факт, доказанный на примере десятка стран. Кремль полагал, что найдет свой, «особый» путь для России. Не нашел. Страна встала перед угрозами, по сравнению с которыми парламентский кризис осени 1993 года может показаться цветочками
В своем первом телевизионном обращении к согражданам в роли преемника Дмитрий Медведев выглядел пионером, упрашивающим вожатого — как старшего и более опытного товарища — помочь ему выиграть игру «Зарница».
«Вожатый» — В.В. Путин — пока держит паузу, заставляя всех гадать: примет он пост премьера или нет, не примет. Между тем источники, близкие к администрации президента, утверждают, что все уже решено: Медведев — в Кремль, Путин — в Белый дом. Хотя исключить сюрпризы тоже нельзя. Неожиданный выход на публику (второй раз за восемь лет) лидера клана «силовиков» Игоря Сечина аккурат на следующий день после объявления Медведева преемником, и не одного, а в компании с главой ФСБ Николаем Патрушевым, и не куда-нибудь, а на встречу с семьями погибших сотрудников ФСБ, — лишь первая черная метка, посланная кланом и самому Путину, и Медведеву, и его окружению. Вторую послал уже де-факто отправленный в отставку своим первым вице-премьером Виктор Зубков, весьма прозрачно на заседании правительства намекнувший министру финансов Алексею Кудрину (чей зам, как мы помним, сидит в Лефортово) на куда-то затерявшийся миллиард рублей, предназначенный для восстановления разрушенного землетрясением сахалинского Невельска. На Сахалин уже направлена рабочая группа Генпрокуратуры 1 . Метка, посланная пока еще премьером Зубковым, прозрачна, как слеза: «Вы с Медведевым, конечно, контролируете финансовые потоки, но именно мы с Сечиным решаем, кому сидеть в Лефортово, а кому гулять пока на воле».
Риски узурпированной власти
Однако даже если этой угрозы удастся избежать и по итогам 2 марта Медведев получит кремлевскую корону, а Путин — премьерский скипетр, страна будет наблюдать развал пресловутой вертикали власти. Двоевластие — не новость для смешанных форм республик (Франция — классический тому пример), когда одинаково сильные полномочия есть и у президента, и у премьера, и они начинают друг с другом бодаться. От кризисов в таких случаях удерживают — если удерживают — сильные институты, Конституция, законы, судебная власть. Те, кто все последние месяцы у нас с разных трибун заявляет, что «Конституцию писали люди, а потому другие люди могут ее и переписать», совершенно не понимают, что институт Основного закона — эта та почва под ногами, которая хоть как-то удерживает шаткую конструкцию авторитарной власти, не имеющей других институциональных подпорок.
Конечно, нет проблем передать контроль над силовиками премьеру Путину — для этого требуется изменение 
Федерального конституционного закона «О Правительстве РФ» и новый указ нового президента, который переподчинит 15 силовых ведомств плюс Министерство иностранных дел (или без оного) главе правительства ( The New Times подробно прописывал этот сценарий в № 35 от 8.10.2007). Сложнее — с функцией президента как Верховного главнокомандующего: для передачи этих полномочий премьеру Путину потребуется изменение Конституции. Да, конечно, решить и эту проблему можно простым президентским указом — так, как это сделал Борис Ельцин, передав премьеру Виктору Черномырдину все свои полномочия, когда ему делали операцию на сердце в 1997 году. Передал, заметим, на 24 часа, и первое, что сделал Ельцин, придя в себя от наркоза, так это подписал новый указ, возвращающий все переданное. Ельцин понимал: армия и силовики — это серьезно, это жестко иерархические организации, которые подчиняются тем, кому предписано подчиняться. Да, конечно, можно и вовсе никаких указов не издавать, Конституцию не переписывать и положиться на то, что именно Путин, неважно, в Кремле или в Белом доме, для людей в погонах — главный авторитет. Но это — до первого кризиса, когда какой-нибудь генерал, как это случилось с генералом Шамановым во время второй чеченской войны в 2003 году, не возомнит себя политическим деятелем. Это полбеды. Вторая ее часть заключается в том, что правитель, чьи властные полномочия им узурпированы, а не базируются на всеми признанной букве закона, склонен ожидать и подозревать вокруг себя заговоры. И тогда такой правитель начинает недостаток легитимности восполнять насилием, репрессиями — в нашей истории именно к такой технологии прибегал Иосиф Сталин.
Крушение вертикали
Наконец, третья группа угроз связана с представлением, что президент Медведев будет по умолчанию лоялен своему патрону — назначаемому им (sic!) премьеру Путину — и отдаст последнему столько власти, сколько тот захочет взять. Медведев лоялен — кто спорит, и будет лоялен. Первую неделю. Первый месяц. А потом ему позвонит президент США — позвонит ему, а не Путину. А потом он подпишет с другим президентом важный договор. А потом окружение — то есть группы интересов — начнут ему напоминать, что главный человек в стране он, президент, что в русской традиции человек, сидящий в Кремле, — почти что монарх, что и Путин уже не тот, что был, а им, группам интересов, всегда готовым услужить, приглянулась эта нефтяная компания и то месторождение, а ребята из правительства тянут одеяло на себя… И пошло-поехало: сначала на уровне аппаратов, потом на уровне губернаторов, потом вся вертикаль начнет расползаться — как корова на льду. И поддержать ее, эту вертикаль, будет некому, потому как ни парламента, ни судебной власти в стране уже нет. И снова взоры противоборствующих сторон могут обратиться к штыкам. Бразилия конца 40-х, Венесуэла 70-х, Уругвай, Аргентина, Парагвай, Боливия… Их историей, нашей историей, тысячами жертв выстрадано: деинституциализированное государство обречено на смуту, перевороты и кровь.
____________________________
1 Минфин утверждает, что все прописанные в бюджете суммы выделены, ничего не пропало: «потерявшийся» якобы миллиард — это средства, запрошенные Сахалином сверх бюджета, и их еще только предстоит найти. «Коммерсантъ», 14.12.2007.
