Детский развивающий центр
«Анти-Эдип» — первая книга из дилогии авторов «Капитализм и шизофрения» — ключевая работа не только для самого Ж. Делёза, последнего великого философа, но и для всей философии второй половины XX — начала нынешнего века. Это последнее философское сочинение, которое можно поставить в один ряд с «Метафизикой» Аристотеля, «Государством» Платона, «Суммой теологии» Ф. Аквинского, «Рассуждениями о методе» Р. Декарта, «Критикой чистого разума» И. Канта, «Феноменологией духа» Г. В. Ф. Гегеля, «Так говорил Заратустра» Ф. Ницше, «Бытием и временем» М. Хайдеггера.
4. Материалистическая психиатрия
3. Коннективный синтез производства
4. Дизъюнктивный синтез регистрации
5. Конъюнктивный синтез потребления
6. Повторение трех синтезов
7. Подавление и вытеснение
2. Первобытная территориальная машина
4. Психоанализ и этнология
5. Территориальное представление
6. Варварская деспотическая машина
7. Варварское или имперское представление
9. Цивилизованная капиталистическая машина
10. Капиталистическое представление
2. Молекулярное бессознательное
3. Психоанализ и капитализм
4. Первая позитивная задача шизоанализа
5. Вторая позитивная задача
Баланс-программа для желающих машин
Антипослесловие переводчика и научного редактора
Антипослесловие переводчика. Критика не в фокусе
Послесловие научного редактора. Пересечения двойных потоков Делёза-Гваттари
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru
Эта же книга в других форматах
Жиль Делёз, Феликс Гваттари
Предисловие к американскому изданию «Анти-Эдипа» [1]
В период 1945–1965 годов (я имею в виду Европу) существовал определенный тип правильного мышления, определенный стиль политического дискурса, определенная этика интеллектуала. Нужно было быть накоротке с Марксом, в своих мечтаниях не слишком отдаляться от Фрейда и обращаться со знаковыми системами — то есть с означающим — со всем причитающимся им почтением. Таковы были те три условия, которые делали приемлемым странное занятие, каковым является высказывание или запись частицы истины о себе и о своей эпохе.
Затем прошло пять быстротечных, страстных лет, пять лет ликования и загадок. Перед вратами нашего мира встал Вьетнам, и, очевидно, законным властям был нанесен первый серьезный удар. Но что все-таки происходило внутри наших стен? Была ли это смесь революционной и антирепрессивной политики? Война на два фронта — против общественной эксплуатации и против психического подавления? Скачок либидо, перестроенного классовым конфликтом? Возможно. Как бы там ни было, события тех лет намеревались объяснять именно при помощи этой всем знакомой дуалистской интерпретации. Мечта, которая в промежутке между Первой мировой войной и пришествием фашизма удерживала во власти своих заклятий наиболее склонные к утопизму страны Европы — Германию Вильгельма Райха и Францию сюрреалистов, — вернулась, чтобы поджечь саму реальность: Маркс и Фрейд разгорелись от одного и того же огня.
Бинарная логика и дву-однозначные отношения все еще доминируют в психоанализе (дерево бреда во фрейдовской интерпретации Шребера), в лингвистике и структурализме, даже в информатике.
Система-корешок или мочковатый корень — вторая фигура книги, на которую охотно ссылается наша современность. На этот раз главный корень абортирован или почти до конца уничтожен; к нему прививается и обретает чрезвычайное развитие непосредственное и неопределенное множество вторичных корней. На сей раз естественная реальность проявляется в виде выкидыша главного корня, но, тем не менее, его единство существует как прошлое или грядущее, как возможное. И мы должны спросить себя, не компенсирует ли духовная и рефлексивная реальность данное положение вещей, требуя, в свою очередь, еще более всеохватывающего тайного единства или ещё более экстенсивной тотальности. Возьмем метод cut-up [2]Берроуза: вкладывание или вгибание [pliage] одного текста в другой, конституирующее множественные и даже случайные корни (можно сказать, черенки), подразумевает измерение, дополнительное к измерению рассматриваемых текстов. Именно в таком дополнительном измерении вкладывания или вгибания единство продолжает свою духовную работу. Именно в этом смысле самым решительным образом раздробленное произведение может быть также представлено как цельное Произведение или Великий Опус [Grand Opus]. Большая часть современных методов, предназначенных для размножения серий или наращивания множественности, вполне пригодны в каком-то одном направлении, например линейном, тогда как единство целостности утверждает себя, скорее, в ином измерении — в измерении круга или цикла. Каждый раз, когда множество обнаруживает себя схваченным в какой-либо структуре, его рост компенсируется благодаря редукции законов комбинирования. Абортеры единства в этом случае являются также и созидателями ангелов, doctores angelici [3], ибо они утверждают чисто ангельское и верховное единство. Слова Джойса, известные как слова с «множественными корнями», лишь тогда разрушают линейное единство слова или даже языка, когда задают круговое единство фразы, текста или знания. Афоризмы Ницше лишь тогда разрушают линейное единство знания, когда отсылают к круговому единству вечного возвращения, присутствующему как не-знаемое [non-su] в мысли. Иначе говоря, мочковатая система наделе не порывает с дуализмом, с взаимодополнительностью субъекта и объекта, с естественной реальностью и духовной реальностью — единство не перестает перечить и противиться объекту, тогда как в субъекте торжествует новый тип единства. Мир утратил свой стержень, субъект не может больше создавать дихотомию, но он достигает более высокого единства — единства амбивалентности и сверхдетерминации — в измерении, всегда дополнительном к измерению собственного объекта. Мир стал хаосом, но книга остается образом мира, — хаосмос-корешок вместо космоса-корня. Странная мистификация книги: чем более книга тотальна, тем более она фрагментарна. В любом случае, книга как образ мира — какая пресная идея. На самом деле мало сказать: Да здравствует множественное! Хотя даже такое восклицание довольно трудно выдавить. Не хватит- никакой типографской, лексической или даже синтаксической сноровки, чтобы оно оказалось услышанным. Множественное нужно создать,но не добавляя всегда более высокое измерение, а напротив, посредством просто-напросто умеренности, на уровне измерений, коими мы уже располагаем, всегда п-1(только так одно составляет часть многого, будучи всегда вычтенным). Вычитать единственное из множества, которое надо конституировать; писать п-1.Такую систему можно было бы назвать ризомой. Ризома как подземный отросток [tige] абсолютно отлична от корней и корешков. Луковицы, клубни — это ризомы. Во всех других отношениях растения с корнем или корешками могут быть ризоморфны: речь идет о знании того, не является ли ботаника, в своей специфике, полностью ризоморфной. Даже животные таковы в своей форме стаи, крысы — это ризомы. Норы — тоже, со всеми их функциями проживания, пропитания, перемещения, отклонения и разрыва. Сама по себе ризома обладает крайне разнообразными формами, начиная с внешней протяженности, разветвленной во всех направлениях, кончая конкретизации в луковицах и клубнях. Крысы кишат, наползая друг на друга. В ризоме есть наилучшее и наихудшее: картофель и пырей, сорняк. Животное и растение, пырей — это crab-grass [4]. Мы чувствуем, что никого не убедим, если не перечислим хотя бы приблизительные характеристики ризомы.
1 и 2. Принципы соединения и неоднородности: любая точка ризомы может — и должна быть — присоединена к любой другой ее точке. Это весьма отличается от дерева или корня, фиксирующих некую точку и некий порядок. Лингвистическое древо, на манер дерева Хомского, начинается еще в точке S и производится благодаря дихотомии. В ризоме, напротив, каждая черта не отсылает с необходимостью к лингвистической черте: семиотические звенья любой природы соединяются здесь с крайне различными способами кодирования — биологическими, политическими, экономическими и т. д., запускающими в игру не только разные режимы знаков, но также и статусы состояния вещей. Действительно, коллективные сборки высказыванияпрямо функционируют в машинных сборках,и мы не можем установить радикальную купюру между режимами знаков и их объектами. В лингвистике, даже когда мы претендуем на то, что придерживаемся только чего-то ясного и заранее ничего не предполагаем относительно языка, мы остаемся внутри сфер дискурса, подразумевающих к тому же и особые социальные модусы сборки и типы власти. Грамматическая правильность Хомского, категориальный символ S, доминирующий во всех фразах, — все это является маркером власти прежде, чем стать синтаксическим маркером: ты будешь составлять грамматически правильные фразы, ты будешь делить каждое высказанное на номинальную и вербальную синтагмы (первая дихотомия…). Мы не будем упрекать такие лингвистические модели за то, что они чересчур абстрактны, наоборот, их недостаток в том, что они не дотягивают до абстрактной машины,осуществляющей связь языка с семантическими и прагматическими содержаниями высказанного, с коллективными сборками высказывания, со всей микрополитикой социального поля. Ризома непрестанно соединяет семиотические звенья, организации власти и обстоятельства, отсылающие к искусству, наукам или социальной борьбе. Семиотическое звено подобно клубню, спрессовывающему крайне разные акты — лингвистические, а также перцептивные, мимические, жестикуляционные, когнитивные: нет ни языка [langue] в себе, ни универсальности языковой деятельности [langage], а есть состязание диалектов, жаргонов, сленгов и специализированных языков. Нет идеального говорящего-слушающего, так же как нет и однородного языкового сообщества. Язык, согласно формуле Вайнрайха, — это «по существу неоднородная реальность». Нет материнского языка, но есть захват власти языком, доминирующим в политическом многообразии. Язык устанавливается вокруг прихода, епархии или столицы. Он создает луковицу. Он изменяется благодаря подземным отросткам и потокам, вдоль речных долин или железнодорожных линий, он перемещается подобно масляным пятнам. [5]В языке мы всегда можем осуществлять внутренние структурные декомпозиции — и это не отличается фундаментальным образом от поиска корней. В древе всегда есть что-то генеалогическое, это не популистский метод. Напротив, метод по типу ризомы может анализировать языковую деятельность, только децентрируя ее в других измерениях и режимах. Язык вновь схлопывается в себе, но лишь как некое бессилие.
3. Принцип множественности: именно тогда, когда многое действительно рассматривается как субстантив — множество, или множественность, — нет более никакого отношения с Одним как с субъектом или объектом, как с природной или духовной реальностью, как с образом и миром. Множества ризоматичны, они изобличают древовидные псевдомножества. Нет единства, которое служило бы стержнем в объекте или разделялось бы в субъекте. Нет даже такого единства, которое было бы выкидышем в объекте и «вернулось» бы в субъект. У множества нет ни субъекта, ни объекта, есть только определения, величины, измерения, способные расти лишь тогда, когда множество меняет свою природу (следовательно, законы комбинаторики пересекаются с множеством). Нити марионетки — как ризомы или множества — отсылают не к предполагаемой воле актера или кукловода, а к множеству нервных волокон, образующему, в свою очередь, другую марионетку, следуя иным измерениям, соединенным с первыми: «Назовем нити или отростки, двигающие марионетками, — тканью. Мы могли бы возразить, что ее множественностьобитает в личности актера, проецирующего эту множественность в текст. Ладно, но нервные окончания в свою очередь формируют некую ткань. И они погружаются в серую массу, сетку, вплоть до неразличимости… Игра приближается к чистой работе прях — работе, которую мифы приписывают Паркам и Норнам» [6]. Сборка и есть такое пересечение измерений в множестве, которое с необходимостью меняет природу в той мере, в какой наращивает свои соединения. В ризоме нет точек или позиций, какие мы находим в структуре — дереве или корне. Есть только линии. Когда Глен Гульд ускоряет исполнение музыкального фрагмента, он не только действует как виртуоз, но превращает музыкальные точки в линии, вынуждает совокупность размножаться. Дело в том, что число перестало быть универсальным концептом, соразмеряющим элементы согласно их месту в каком-либо измерении, дабы самому стать множеством, изменяемым согласно рассматриваемым измерениям (первенство области над совокупностью чисел, связанных с этой областью). У нас нет единиц меры, а есть только их множества или их разнообразия. Понятие единства появляется лишь тогда, когда в множестве власть захватывает означаемое или когда в нем производится некий процесс, соответствующий субъективации — итак, либо единство-стержень, фундирующее совокупность дву-однозначных отношений между элементами или объективными точками, либо же Одно, которое делится, следуя закону бинарной логики дифференциации в субъекте. Единство всегда действует в лоне пустого измерения, дополнительного к измерению рассматриваемой системы (сверхкодирование). Но как раз ризома, или множественность, не позволяет себя сверхкодировать, она никогда не располагает измерением, дополнительным к числу своих линий, то есть к множеству чисел, связанных — с этими линиями. Все эти множества суть плоские, ибо они заполняют, оккупируют все свои измерения — значит, мы будем говорить о плане консистенциимножеств, даже если измерения такого «плана» увеличиваются с числом располагающихся на нем соединений. Множества определяются внешним — абстрактной линией, линией ускользания или детерриторизации, следуя которой, они меняют природу, соединяясь с другими множествами. План консистенции (решетка) — это внешняя сторона всех множеств. Линия ускользания маркирует одновременно и реальность числа конечных измерений, эффективно заполняемых множеством; и невозможность появления любого дополнительного измерения без того, чтобы это множество трансформировалось, следуя такой линии; а также возможность и необходимость расплющивания всех множеств на одном и том же плане консистенции или их овнешнения, каковы бы ни были их измерения. Идеал книги состоял бы в том, чтобы расположить все вещи на таком плане внешнего, на одной-единственной странице, на одном и том же пляже — прожитые события, исторические определения, мыслимые концепты, индивиды, группы и социальные образования. Клейст изобрел письмо такого типа, разрушенную последовательность аффектов с вариабельными скоростями, осаждениями и трансформациями — и всегда в связи с внешним. Разомкнутые кольца. А его тексты противостоят также во всех отношениях классической и романтической книге, конституируемой через внутреннее субстанции или субъекта. Книга — машина войны против книги — аппарата Государства. Плоские множества в п измеренияхявляются а-означающими и а-субъективными. Они обозначаются с помощью неопределенных или, скорее, частичных артиклей (нечто отпырея, нечто отризомы [c’est duchiendent, durhizome]…).
Жиль Делёз, Феликс Гваттари
Предисловие к американскому изданию «Анти-Эдипа»[1]
Но так ли все было? Было ли это просто повторение утопического проекта тридцатых — пусть теперь и в масштабе исторической практики? Или же, напротив, это было движение к политической борьбе, которая уже не подчиняется образцу, предписанному марксистской традицией? К опыту или технологии желания, которые больше не были фрейдистскими? Конечно, в воздухе трясли старыми штандартами, но бой сменил свою дислокацию, перешел на новые территории.
«Анти-Эдип» показывает, во-первых, протяженность этой скрытой территории. Но это не всё. Он не тратит время на высмеивание старых божков, хотя он постоянно забавляется с Фрейдом. Что главное, он побуждает нас пойти дальше.
Ошибкой было бы читать «Анти-Эдипа» в качестве изложения новой теории (вы, конечно, знакомы с подобной пресловутой теорией, пришествие которой так часто возвещалось, — с теорией, которая покроет всё, которая, наконец, всё объяснит и всех успокоит, с теорией, которая, как нас уверяют, «так нам нужна» для нашей эпохи фрагментации и специализации, когда не хватает «надежды»). Не нужно искать «философию» в этом необыкновенном изобилии новых понятий и удивительных концептов: «Анти-Эдип» — это не подделка под Гегеля. Я думаю, что лучший способ прочесть «Анти-Эдипа» — это подойти к нему как к «искусству»: в том смысле, в каком говорят, например, об эротическом искусстве. Опираясь на внешне абстрактные понятия множественности, потоков, аппаратов и подключений, анализ отношения желания к реальности и к капиталистической «машине» дает ответы на конкретные вопросы. Вопросы, которые относятся не столько к причине вещей — «почему», — сколько к тому, «как» они происходят. Как желание вводится в мысль, в дискурс, в действие? Как дискурс может и должен развертывать свои силы в сфере политики и интенсифицироваться в процессе ниспровержения установленного порядка? Ars erotica, ars theoretica, ars politica[2].
Отсюда становится ясно, с какими тремя противниками сталкивается «Анти-Эдип». Три противника, не обладающие равными силами и представляющие разные степени опасности (и эта книга борется с ними, используя разные средства), суть:
1. Политические аскеты, мрачные бойцы, террористы теории — те, кто хотел бы сохранить чистый порядок политики и политического дискурса. Бюрократы революции и функционеры Истины.
2. Жалкие инженеры желания, психоаналитики и семиологи, регистрирующие каждый символ и каждый симптом, — они хотели бы свести множественную организацию желания к бинарному закону структуры и нехватки.
3. Наконец, самый страшный враг, стратегический противник (противостояние «Анти-Эдипа» другим врагам носит скорее тактический характер) — фашизм. И не только исторический фашизм Гитлера или Муссолини, который сумел столь удачно мобилизовать и использовать желание масс, но также и фашизм, который во всех нас, который преследует наши умы и наше повседневное поведение, — фашизм, который заставляет нас любить власть, желать именно то, что господствует над нами и эксплуатирует нас.
Я бы сказал, что «Анти-Эдип» (и да простят меня его авторы) — это книга по этике, первая книга по этике, которая была написана по прошествии достаточно долгого времени (быть может, это причина, по которой ее успех не ограничен частной «аудиторией»: быть Анти-Эдипом — это стало уже определенным стилем жизни, способом мысли и существования). Что делать, чтобы не стать фашистом, даже если (особенно если) ты считаешь себя бойцом революции? Как освободить наши речи и действия, наши сердца и наслаждения от фашизма? Как изгнать фашизм, который отпечатался во всем нашем поведении? Христианские моралисты искали следы плоти, затаившиеся в закоулках души. А Делез и Гваттари исследуют мельчайшие следы фашизма в нашем теле.
Отдавая скромную дань уважения Св. Франсуа де Салю[3], можно было бы сказать, что «Анти-Эдип» — это «Введение в нефашистскую жизнь».
Это искусство жизни, противоположное всем формам фашизма — будь они уже состоявшимися или только нарождающимися, — поддерживается определенным числом главных принципов, которые я резюмировал бы в следующем порядке, если бы из этой большой книги мне нужно было бы сделать учебник или руководство для повседневной жизни.
— Освободите политическое действие от любой формы тотализирующей или объединительной паранойи.
— Развивайте мысль, действие и желания посредством пролиферации, взаимоналожения и разъединения, а не посредством разделения на части и пирамидальной иерархизации.
— Освободитесь от доверия к старым категориям Негативного (Закона, предела, кастрации, нехватки, лакуны), столь часто сакрализованным западной мыслью в качества формы власти и доступа к реальности. Отдавайте предпочтение позитивному и множественному, различие предпочитайте однообразному, поток — единствам, подвижные сборки — системам. Не забывайте: продуктивное — это не оседлое, а кочевое.
— Не думайте, что, если вы за что-то боретесь, нужно быть мрачным и грустным, даже если предмет вашей борьбы — нечто отягощающее. Революционной силой обладает только связь желания с реальностью (а не его бегство в формы представления).
— Не используйте мысль для обоснования политической практики единственной Истиной; не используйте также практику для дискредитации мысли, как будто бы та была лишь чистой спекуляцией. Используйте политическую практику в качестве усилителя мысли, а анализ — в качестве множителя форм и областей вмешательства политического действия.
— Не требуйте от политики, чтобы она восстановила те «права» индивида, которые были определены философией. Индивид — это продукт власти. Все, что нужно, — это «деиндивидуализировать» себя посредством умножения и смещения, различных рекомбинаций. Группа должна быть не органической связью, которая объединяет выстроенных в иерархию индивидов, а постоянным генератором «деиндивидуализации».
Можно было бы даже сказать, что Делез и Гваттари так мало любят власть, что они попытались нейтрализовать властные эффекты, связанные с их собственным дискурсом. Отсюда игры и западни, которые рассеяны по всей книге, делая ее перевод настоящим подвигом. Но это не всем известные риторические ловушки, которые стремятся соблазнить читателя, не позволяя ему узнать о том, что им
Жиль Делез, Феликс Гваттари
Одним плато у Делеза-Гваттари меньше
…Стиль изобретательный, сложный, искусственный, полный изысканных оттенков, раздвигающий границы языка, пользующийся всевозможными техническими терминами, заимствующий краски со всех палитр, звуки со всех клавиатур, усиливающийся передать мысль в самых ее неуловимых оттенках, а формы в самых неуловимых очертаниях; он чутко внимает тончайшим откровениям невроза, признаниям стареющей и извращенной страсти, причудливым галлюцинациям навязчивой идеи, переходящей в безумие.
Провозглашение множественного во множестве самых разнообразных вещей, тем и сюжетов, выполненное широкими мазками с неподражаемым пренебрежением к занудной отделке мелких деталей, остается визитной карточкой Делеза-Гваттари, производя и провоцируя различные эффекты и не предполагая восполнения и завершения. Каждый сам узнает и вытягивает свое, другой — другое.
Неометафизики если не станут упрекать авторов за разрушение порядка и абсурд, то могут попытаться даже в ризоматическом многообразии увидеть не просто новую модель единства, но способ восстановления тотальной универсальности такой концепции, которая действует на любом материале. Радикальные критики если не будут властно вещать о засильи власти или стереотипно ниспровергать засилье стереотипов под лозунгами ризомы, то могут попытаться обвинить авторов в непоследовательности и (справедливо) заметить, что декларация о независимости текстов плато и произвольном порядке их чтения опровергается вполне определенной последовательностью их расположения в переплете — вместо того, чтобы поддерживаться, например, свободным набором в папке отдельных тетрадок, которые можно тасовать как угодно.
Легкость пародирования и эпигонства, воспроизводящих некоторые внешние стилистические черты яркого произведения, оказывается оборотной стороной трудности восприятия, освоения и применения непривычных способов мышления. Особенно тех, которые призваны изменять и самою жизнь.
Философия продолжает разворачиваться.
P. S. Переводчик и редактор благодарят Владимира Аршинова, Дмитрия Кралечкина, Валерия Демьянкова, Олега Аронсона, Елену Петровскую, Игнатия Журавлева, Кирилла Семенова и Юрия Бакалова за ценные консультации, помощь и поддержку.
Предлагаемая книга — продолжение и завершение работы «Капитализм и шизофрения», первым томом которой был «Анти-Эдип».
Составлена она не из глав, а из «плато». И далее мы постараемся объяснить почему (а также почему тексты датированы). В какой-то мере такие плато могут быть прочитаны независимо друг от друга — кроме заключения, которое следует читать лишь в конце.
Уже были опубликованы: «Ризома» («Rhizome», Ed. de Minuit, 1976); «Один волк или несколько?» («Un seul ou plusieurs loups?», revue Minuit, № 5); «Как сделаться Телом без органов?» («Comment se faire un Corps sans organes?», Minuit, № 10). Здесь они приводятся с изменениями.
«Анти-Эдип» мы написали вдвоем. А поскольку каждого из нас — несколько, то набирается целая толпа. Тут мы использовали все, что нас сближало, — самое близкое и самое далекое. А чтобы нас не узнали, мы умело распределили псевдонимы. Так почему же мы оставили свои имена? По привычке, только по привычке. Дабы, в свою очередь, остаться неузнанными. Дабы сделать невоспринимаемым — но не себя, а то, что вынуждает нас действовать, чувствовать, думать. А еще и потому, что нам, как и всем, хочется, к примеру, сказать, будто восходит солнце, хотя любому ясно, что это не более, чем оборот речи. Дабы достичь не той точки, где уже не говорят «Я», а той, где неважно, говорить «Я» или вообще не говорить. Мы — уже не мы. Каждый сам узнает своего. Нам уже помогли, нас вдохновили, размножили.
У книги нет ни объекта [objet], ни субъекта [sujet][1], она по- разному материально соткана из крайне разных дат и скоростей. Приписывать книгу субъекту значит упускать из виду такую работу материй и внешний характер их отношений. Это значит фабриковать «благого Бога» ради геологических движений. В книге, как и во всем остальном, есть линии артикуляции или сегментации, страты и территории; но также и линии ускользания, движения детерриторизации и дестратификации. На таких линиях сравнительные скорости потока влекут за собой феномены относительного замедления, вязкости или, наоборот, стремительности и разрывов. И линии, и измеримые скорости — все это конституирует некую сборку. Книга — такая сборка, и, как таковая, она ни к чему не приписана. Это — множественность, но мы еще не знаем, что подразумевает такое множественное, когда оно уже ни к чему не приписано, то есть, когда оно возводится до статуса субстантива. Машинная сборка обращена к стратам, делающим из нее, несомненно, своего рода организм, означающую целокупность или приписываемую субъекту определенность; но, в не меньшей мере, она обращена и к телу без органов, непрестанно разрушающему организм, пропускающему и вынуждающему циркулировать а-означающие частицы, чистые интенсивности, а также приписывающему себе субъектов, коим оно оставляет лишь имя как след интенсивности. Каково же тело без органов книги? Таких тел несколько, все зависит от природы рассматриваемых линий, их собственного содержания или плотности, и от возможности их схождения на «плане консистенции», который обеспечивает их отбор. Здесь, как и везде, важны именно единицы измерения: [важно] квантифицировать письмо [quantifier l’écriture]. Нет разницы между тем, о чем говорит книга, и способом, каким она сделана. Значит, у книги больше нет объекта. Книга, как сборка, является лишь самой собой — в соединении с другими сборками и в отношении к иным телам без органов. Мы не собираемся спрашивать, о чем хочет сказать книга — об означаемом или означающем, мы не будем искать того, что следовало бы понять в книге, но мы спросим о том, с чем она функционирует, в соединении с чем она передает или не передает интенсивности, в какие множественности она встраивает и трансформирует свою множественность, с какими телами без органов ей нужно свести свое тело без органов. Книга существует только благодаря внешнему и во внешнем. Итак, сама книга — это маленькая машина; в каком же отношении — в свою очередь, измеримом — состоит такая машина литературы с машиной войны, машиной любви, машиной революции и т. д., — а также со сметающей ее абстрактной машиной? Нас упрекали за то, что мы будто бы слишком часто обращаемся к литераторам. Но, когда мы пишем, нас интересует лишь одно — знать, к какой другой машине может и должна быть подключена литературная машина, дабы функционировать. Клейст — и безумная машина войны, Кафка — и неслыханная бюрократическая машина… (А что если мы становимся животным или растением благодаря литературе, —
Постоянное производство самого производства, привитие производства к продукту, составляет свойство машин для первичного производства. На картине Ричарда Линднера «Мальчик с машиной» изображен огромный, раздувшийся ребенок, прививший себе, запускающий одну из маленьких машин желания в большой социальной технической машине.
Из производства следует продукт как часть тождества продукт/производство. Эго тождество образует третий термин в линейной серии, это как бы огромный недифференцированный объект. Все на мгновение останавливается, застывает (потом все снова заработает). В каком-то смысле больше хотелось бы, чтобы ничто не работало, не функционировало: не рождаться, остановить колесо рождений, остаться без рта для сосания, без ануса для испражнения. Достаточно ли повреждены машины, достаточное ли число деталей от них отвалилось, чтобы они превратились сами и нас превратили в ничто? Видимо, для этого потоки энергии еще слишком связаны, частичные объекты еще слишком органичны. Наш организм создаваем машинами желания, но в лоне этого производства, в самом этом производстве тело страдает от такого устройства, страдает от того, что оно не организовано по-другому, что оно вообще организовано. Автоматы перестают работать, из них вываливается составлявшая их неорганизованная масса. Полное тело без органов непродуктивно, стерильно, непорождено, непотребляемо. Бесформенное и бесструктурное, оно было обнаружено на своем месте Антоненом Арто. Инстинкт смерти – вот его название, а смерть может быть смоделирована. Но желание желает также этого, смерти, потому что полное тело смерти является его неподвижным двигателем, как оно желает жизни, потому что органы жизни представляют собой его working machine [Работающая машины (англ.) -Прим. перев.]. Не нужно спрашивать себя, как все это вместе работает: сам этот вопрос -продукт абстракции. Машины желания работают исключительно в поврежденном состоянии, бесконечно ломаясь. Президент Шребер долгое время жил без живота, без кишок, почти без легких. без мочевого пузыря; иногда он питался частями своей гортани и т.д. Тело без органов непродуктивно, но оно, тем не менее, производится на своем месте и в свое время в процессе коннективного синтеза, производится в качестве тождества производства и продукта. Тело без органов не является свидетелем изначального ничто, точнее, является им не более, чем остальная часть утраченной целостности. Прежде всего это не проекция, у него нет ничего общего с собственно телом или с образом тела. Это тело без образа. Непродуктивное, оно существует там, где производится, в третьем времени бинарно-линейной серии. Оно постоянно вновь вводится в производство. Полное тело без органов составляет часть антипроизводства. Но это еще одно свойство продуктивного или коннективного синтеза: подсоединять производство к антипроизводству, к элементу антипроизводства.
Имеет место конфликт между машинами желания и телом без органов. Сцепления, производство, шум машин невыносим телу без органов. Арто писал: Тело есть тело (оно одиноко), оно не нуждается в органе (тело – никогда не организм), организмы – враги тела. Машинам-органам тело без органов противопоставляет скользящую, непроницаемую и натянутую поверхность; связанным, соединенным или отключенным потокам оно противопоставляет недифференцированную аморфную текучесть. Фонетически артикулируемым словам оно противопоставляет разные виды дыхания и крика, являющиеся как бы неартикулированными блоками. Мы полагаем, что это и есть смысл изначального вытеснения: не «контринвестиция», а отталкивание телом без органов машин желания. А именно таково значение параноидальной машины, действие вторжения машин желания в тело без органов и отталкивающая реакция тела без органов, которое в целом относится к ним как к аппарату преследования. эта машина зарождается сразу, в оппозиции процесса производства машин желания и непродуктивного положения тела без органов. проекция вторична, как и контринвестиция.
Если мы хотим составить себе представление о позднейших воздействиях тела без органов в непрерывном процессе, то мы должны воспользоваться параллелью между производством желания и общественным производством. Это не просто феноменологическое сравнение. Просто формы общественного производства также включают в себя непорожденную непродуктивную остановку, элемент антипроизводства, спаренный с этим процессом, полное тело, могущее быть определенным как социус. Это может быть тело земли, деспотическое тело или капитал. Именно об этом теле говорит Маркс: это – не продукт труда, но он появляется как его естественная или божественная предпосылка. Оно не удовлетворяется противостоянием производительным силам как таковым. Оно обрушивается на производство, составляет поверхность, на которой распределяются силы и агенты производства, так что в результате оно овладевает прибавочным продуктом и приписывает себе процесс в целом и его части, которые теперь как бы вытекают из него как из некоей квазипричины. Короче, социус как полное тело образует поверхность, на которую записывается – и из которой, по-видимости, вытекает -любое производство. Общество конструирует свой психоз путем записи процесса производства, но это не психоз (бред) сознания, точнее, ложное сознание является истинным сознанием ложного движения. истинным восприятием движения, которое имеет место на поверхности записи. Капитал является телом без органов капиталиста. Но как таковой он – всего лишь текучая и окаменевшая субстанция денег. Он производит прибавочную стоимость так же, как тело без органов производит самого себя, он разрастается и заполняет собой весь мир. Все (объективно) кажется продуктом капитала как квазипричины. Полное тело какого-либо типа составляет часть всех обществ как константа воспроизводства общественных отношений.
Тело без органов обрушивается на производство желания, притягивает его и овладевает им. Непродуктивное, непотребляемое тело без органов служит поверхностью записи всех процессов производства желания, так что создается впечатление, будто машины желания проистекают из него. Органы возрождаются, преображаются на теле президента Шребера, которое притягивает к себе луча Бога. Древняя параноидальная машина, конечно, сохраняется в виде насмешливых голосов, стремящихся «распреобразить» /возвратить в исходное состояние/ органы и прежде всего анус президента. Но главное – это образование заколдованной поверхности записи, приписывающей себе все производительные силы и органы и действующей как квазипричина, сообщая им видимое движение (фетиш). Поэтому справедливо, что шиз занимается политической экономией и что сексуальность является делом целиком экономическим.
Но производство записывается не так, как производятся, точнее, оно воспроизводится по-другому, поскольку закон производства – коннективный синтез или спаривание. Но когда продуктивные связи переходят от машин к телам без органов (как от труда к капиталу), они, можно сказать, попадают под действие другого закона, который выражает распределение по отношению к непродуктивному элементу как «естественной или божественной предпосылке» (дизъюнкция капитала). Шизофреническое «или. или» сменяется логическая «а потом», системой возможных пермутаций между различиями, которые, смещаясь и скользя, всегда возвращаются к одному и тому же. Дизъюнктивность мира шизофреника связана с тем, что различал для него реальны. Между тем дизъюнктивный синтез записи скрывает конъюнктивные синтезы производства. если называть либидо коннективную «работу» производства желания, нужно заметить, что часть этой энергии переходит в энергию дизъюнктивной записи (Нумен). Имеет место энергетическая трансформация. Но зачем называть божественной новую форму энергии? Тело без органов – это вовсе не Бог, но божественность есть пронизывающая его энергия. Отсюда странные отношения Шребера с Богом. Спрашивающему: верите ли вы в Бога? – мы должны в строго кантовском или шреберовском духе ответить: да, конечно, но только в Бога как в хозяина дизъюнктивного силлогизма, как в априорный принцип этого силлогизма (Бога как Полноту Бытия, из которой путем разделения следуют производные реальности).
Божественный – это не более как свойство энергии дизъюнкции. Паранойя разделяет, между тем как истерия конденсирует, сплавляет. Откуда у Фрейда признание первичности конденсации перед разделением? Из желания поддержать Эдипа в Боге. Но разве запись желания проходит через Эдипа? Не есть ли сам Эдип требование и последствие процесса социального воспроизводства? Моллои спрашивают в комиссариате полиции: кто твоя мать, отец? [Моллои – герой одного из романов С.Беккета. – Прим. перев.] Психоаналитик утверждает, что нужно обнаружить папашу за высшим Богом Шребера, а почему бы тогда и не обнаружить старшего брата за низшим Богом. Иногда шизофреник начинает волноваться и говорит, чтобы его оставили в покое. Иногда он принимает правила игры, даже дополняет их, утверждая: «Моя мать – Богородица». Насилие Фрейда над Шребером состоит в том, что он вписывает его в Эдипов треугольник. Арто заявляет: «Я – свой собственный сын, отец, мать и я». Шизофреник тем самым «спутывает все коды». Как бы машины-органы не приставали к телу без органов, последнее не становится от этого менее телом без органов, но становится от этого вновь организмом в обычном смысле слове. Оно сохраняет текучий и скользящий характер. Луча, птицы, голоса, нервы вступают в сложные генеалогические отношения пермутации с Богом и разделенными формами Бога. Но все, даже совокупления агентов, даже разделения Бога, происходит и записывается на теле без органов. Все совершается на несотворенной поверхности, как вши двигаются в гриве льва. Запись накладывается на производство, но создание записи осуществляется «производством производства». Равным образом потребление следует за записью, но производство потребления произведено через производство записи и в нем. Дело в том, что лишь на поверхности записи можно зарегистрировать нечто, что относится к порядку субъекта. Это, впрочем, странный субъект, без фиксированного тождества, бродящий по телу без органов, всегда находящийся по соседству с машинами желания. рождающийся из состояний, которые он потребляет и возрождающийся в каждом состоянии. Производство желания уже, конечно, является непосредственно потреблением и поеданием, т.е. «сладострастием». Но таковым оно является еще не для субъекта, который задается лишь путем дизъюнкций на поверхности записи, в том, что остается от каждого деления. Это отлично осознавал все тот же президент Шребер: для него имеется постоянная норма космического наслаждения, так что Бог ищет удовлетворения своего сладострастия со Шребером, пусть ценой трансформации Шребера в женщину. Но сам президент испытывает лишь остаточную часть сладострастия, как выплату за свои страдания или как награду за становление женщиной. «Мой долг доставить богу это удовольствие. а моей чувственное удовольствие -незначительное возмещение», – повторяет он. Как часть энергии либидо превращается в энергию записи, также ее другая часть превращается в энергию потребления (Волуптас). Этой остаточной энергией питается третий синтез бессознательного в форме «следовательно» или производство потребления. Здесь производится субъект. Машина безбрачия (холостячества) следует за параноидальной машиной вытеснения и преображающей машиной притяжения как компромисс между ними: осуществляется новый альянс между машинами желания и телами без органов для порождения нового человечества или великолепного организма. Это все равно что сказать, что субъект является продуктом, как и все другое, наряду с машинами желания, или что сам он смешивается с третьей производящей машиной и остаточным примирением, которое та совершает: а именно с конъюнктивным синтезом потребления в форме восхищенного возгласа: «Так вот что это было!». Мишель Каруж – автор термина «машина безбрачия», к числу которых относятся /картина/ «Замужняя женщина, раздетая девятью холостяками» Дюшана, машина из рассказа Кафки «В исправительной колонии», машины Раймона Русселя, Эдгара По, а также «Будущая Ева» Вилье-де-Лиль-Адана. Сначала это древняя параноидальная машина, с пытками, тенями, старым Законом, точнее, воспоминание о ней. Скорее, это не сама параноидальная машина, она от нее отличается: иглами, колесами, шестернями и пр. Даже умерщвляя, она проявляет некую «солярную мощь». Во-вторых, эта трансфигурация на может быть объяснена преображающей способностью, которой машина обязана записи, которую она скрывает. Машина безбрачия производит интенсивные количества, она есть шизофренический опыт чистых количеств. Галлюцинации и бред предполагают какое-то более глубокое «я чувствую», дающее галлюцинациям их предмет, а бреду-его содержание. Бред и галлюцинации вторичны по отношению к подлинно первичной эмоции, опыту чистых количеств, типов становления, переходов. Откуда эти чистые интенсивности берутся? Из двух вышеозначенных сил (отталкивания и притяжения) и их противостояния. Это не значит, что сами интенсивности противостоят друг другу, уравновешиваясь каким-то нейтральным состоянием. Напротив того, они все позитивны, начиная с интенсивности=0, означающей полное тело без органов. Противостояние сил притяжения и отталкивания производит открытую серию интенсивных элементов, – все из которых позитивны, которые выражают не окончательное равновесие системы, но бесчисленное число метастабильных, стационарных состояний, через которые проходит субъект. нервных состояний, заполняющих в разной степени тела без органов, через которые проходит субъект-Шребер, становясь женщиной и многим другим в соответствии с кругом вечного возвращения. Груди на голом торсе президента не бредовы и не галлюцинаторны, они означают прежде всего ленту интенсивности, зону интенсивности на его теле без органов. Тело без органов – это яйцо. Ничто в нем не репрезентативно, но все – жизнь и пережитое: пережитая эмоция грудей не напоминает груди, не представляет их, так же как зона, предназначенная в яйце для того или иного органа, не похожа на орган, который из нее возникнет. Только ленты интенсивности, пороги, потенциалы и перепады. Разрывающий, волнующий опыт, благодаря которому шизофреник ближе всего к матери, к ее интенсивному и живому центру. Как можно было представлять себе шизофреника этаким аутическим отребьем, отделенным от реальности и отрезанным от жизни? Хуже того: как психиатра умудрялись на практике превращать его в такое отребье, приводить его в состояние мертвого тела без органов. Как психоанализ превращает – на этот раз невротика – в несчастное создание, потребляющее только папу-маму и ничего больше? Машина безбрачия производит серии состояний начиная с состояния=0, и субъект рождается из каждого состояния серии, постоянно возрождаясь из каждого следующего состояния.
Это отлично показал П.Клоссовски в своем комментарии к Ницше. Не отождествляться с личностями, но идентифицировать исторические имена с зонами интенсивности на теле без органов, так что каждый раз субъект выкрикивает: «Это я, это же я!» Никто не занимался историей и материей, из которой она состоит, так, как шизофреник. Он за один раз потребляет всеобщую историю. Мы начали с определения его как Homo natura и вот он уже Homo historia. Тезис Клерамбо, согласно которому бред вторичен по отношению к явлениям локального автоматизма, верен: бред просто записывает процесс производства машин желания. Паранойя создает лишь видимость того, что он автохтонен. Все понятия шизофрении сводят проблему к Я через посредство «образа тела». Но шизофреник давно не верит в Я, как он не верит и в папочку-мамочку. Он за пределом, сзади, снизу, в другом месте, но не в этих проблемах. Даже сам Фрейд остается в рамках узкой точки зрения на Я. Препятствием для него была его же тринитарная формула: папа-мама-я. Разве не аналитический империализм комплекса Эдипа заставляет Фрейда поддерживать своим авторитетом пресловутое понятие аутизма применительно к шизофрении. Фрейд не любит шизофреников, не любит их сопротивления эдипизации, он склоняется к тому, что они просто тупы: они принимают слова за вещи, они апатичны, нарциссичны, отрезаны от реальности, не годятся для переноса, они напоминают философов (еще одно «нежелательное сходство»). Великим открытием психоанализа было открытие производства желания, разных видов производства бессознательного. Но из-за Эдипа это открытие было вскоре затемнено новым идеализмом: место завода бессознательного занял античный театр, место продуктивного бессознательного – бессознательное, которое может лишь выражаться (миф, трагедия, сон). Продукт становится тем более специфическим, несказанно специфическим, чем более его соотносят с идеальными формами причинности, понимания и выражения, но не с реальным процессом производства, от которого он зависит.
Желание может мыслиться как производство и как приобретение. Последнее -идеалистическая, диалектическая, нигилистическая концепция, которая определяет желание в первую очередь через отсутствие, недостаток реального объекта. Реальность объекта как произведенного желанием есть психическая реальность. классическая концепция определяет желание через недостаток. Действительно, если желанию недостает реального объекта, сама реальность желания заключена в «сущности недостачи», которая производит фантазматический объект. Желание, понятое в этом ключе (как производство, но производство фантазмов), было прекрасно подано психоанализом. это означает, что реальный объект, которого недостает желанию, отсылает, со своей стороны, к внешнему природному или социальному производству, тогда как внутреннее желание производит воображаемое, которое дублирует реальность. Даже когда фантазм интерпретируется во всем его объеме, уже не как объект, но как особая машина, которая выводит на сцену желание, это всего лишь театральная машина, которая сохраняет дополнительность того, что она отделяет, продуктивность желания выступает исключительно на фоне нужды.
Если желание производит, оно производит реальное. Если желание является производителем, оно может быть таковым лишь в реальности и применительно к реальности. Желание есть совокупность пассивных синтезов, машинным способом производящих частичные объемы, потоки и тела, работающие как производственные единицы. Из него вытекает реальное, оно является результатом пассивных синтезов желания как самопроизводства бессознательного. Желанию ничего не недостает, в том числе и объекта. Скорее желанию недостает субъекта. постоянный субъект у него проявляется лишь в результате репрессии. Объективным бытием желания является Реальность как таковая. Нет частной формы существования, которую можно было бы назвать психической реальностью. Как говорит Маркс, недостатка вообще нет, не нужда подпирает желание, но, наоборот, желание порождает потребности: это контрпродукты в реальности, производимые желанием. Потребность как практика пустоты не имеет другого смысла кроме как искать, захватывать, паразитировать на пассивных синтезах. бедняки и неимущие знают, что они близки к траве и что желание «нуждается» в немногом, но не в том, что им оставляют, а в тех вещах, которых их непрестанно лишают и которые составляют не недостаток в сердцевине субъекта. но объективное бытие человека, для которого желать – значит производить, производить реально. Реальное не есть невозможное, напротив, в реальном все возможно, все становится возможным; это молярная организация лишает желание его объективного бытия. Революционеры, художники и провидцы удовлетворяются тем, что они объективны и не более того. производство никогда не организовано в функции предшествующего недостатка, сам недостаток поселяется, расползется и распространяется в соответствии с наличной организацией производства.
. В действительности общественное производство есть не более как производство желания в определенных условиях. Мы утверждаем, что социальное поле непосредственно пробегаемо желанием, что оно является его исторически определенным продуктом и что либидо не нуждается ни в каком опосредовании и сублимации, ни в какой психической операции, ни в какой трансформации для того, чтобы инвестировать производительные силы и производственные отношения. Есть только желание и социальность, и ничего другого. Даже самые репрессированные и смертоносные формы социального воспроизводства производятся желанием. Поэтому фундаментальная проблема политической философии – та, которую сумел поставить Спиноза (и которую вновь открыл В.Райх): «Почему люди сражаются за рабство, как если бы речь шла об их спасении?» Райх утверждает: нет, массы не были обмануты, они хотели фашизм в этот момент, в этих обстоятельствах, и именно это (перверсию стадного желания) нужно объяснить. Райх возвращается, правда, к дуализму реального, рационально произведенного объекта и иррационального производства фантазмов. Он отказывается обнаружить общий знаменатель или коэкстенсивность социального поля и желания. Ему не хватало, чтобы основать по-настоящему материалистическую психиатрию, категории производства желания, которой реальность была бы подчинена как в так называемых рациональных, так и в иррациональных формах. желание производит реальность, производство желания есть не что иное, как общественное производство. В отличие от просто машин, машин желания работают только в испорченном виде. Подключение желания к общественному производству в параноидально-критическом методе Дали показывает предпочтительность повреждения перед просто износом.
В отличие от технических машин, машины желания сами непосредственно, без воспроизводства, производят антипроизводство. Поэтому технические машины не относятся к экономике, а отсылают к социусу или социальной машине, которая обеспечивает их воспроизводство. Они – не причины, а признака общей формы общественного производства.
Мы можем сказать, что любое общественное производство вытекает из производства желания в определенных условиях. Во-первых, Homo natura. Но для уточнения мы также должны заметить, что производство желания есть прежде всего социальное производство, и лишь в конечном счете оно проявляет тенденцию к обособлению. Т.е. тело без органов не дано само по себе с самого начала, чтобы быть потом спроецировано на разные виды социуса, как если бы в основе социальной организации был заложен некий великий параноик, вождь первобытной орды. Социальная машина или социус может быть телом Земли, телом Деспота, телом Денег, но она никогда не является проекцией тела без органов. Скорее, тело без органов является конечным остатком детерриториализованного социуса.
Детерриториализуя потоки желания, капитализм приближается к своему пределу, который является собственно шизофреническим пределом. Он изо всех сил стремится к произведению шизофреника как субъекта декодированных потоков на теле без органов -более капиталиста, чем сам капиталист, более пролетария, чем пролетарий. шизофреник стоит на пределе капитализма: он представляет собой его развитую тенденцию, прибавочный продукт, пролетария и ангела-истребителя. Он смешивает все коды, будучи носителем декодированных потоков желания. Шизофреник– это производство желания как предел общественного производства.
Машина есть система купюр, разрывов, прерывностей. Код бессознательного в «Семинаре об украденном письме» Лакана заужен; там задействованы негомогенные цепи. Вдруг в цепи, которая смешивает (не сочетая) фонемы, морфемы и пр., возникают усы папаши, поднятая рука маман, лента, девочка, шпик, туфля. Каждая цепь захватывает в плен фрагменты других цепей, из которых она извлекает прибавочную стоимость, как код орхидеи «вытягивает» свою конфигурацию из осы. Таково явление прибавочной стоимости кода. Если письмо существует, это письмо, непосредственно связанное с реальностью, до странности многозначное, но никогда не двуоднозначное, линейное, транскурсивное, никогда не дискурсивное письмо: вся область «реальной неорганизованности» пассивных синтезов, в которой тщетно искали нечто могущее быть названным означающим, непрестанно сочетает и разлагает цепи в знаки, не имеющие никакого призвания стать означающими. Производить желание, во всех смыслах, в каких это только делается, -таково единственное призвание знака.
Эти цепи без конца становятся местами отделения во всех направлениях, везде шизопотоки, которым, кроме себя, ничего не надо и которые (прежде всего) не нужно ничем заполнять, Таково второе свойство машины: разрывы-отделения не смешиваются в ней с разрывами-взыманиями.
Третья купюра, разрыв машины желания – это купюра-остаток или осадок, которая производит субъекта рядом с машиной как принадлежащую машине деталь. И если субъект не обладает особой личностной самотождественностью, если он пробегает тело без органов, не нарушая его невозмутимости, то не только потому, что он является частью наряду с машиной, но частью разделенной. он потребляет состояния, через которые он проходит и из которых он рождается. Это и позволяет Лакану построить скорее машинную, чем этимологическую игру. часть в ее рамках не имеет ничего общего с целым, она разыгрывает свою роль в одиночестве. Здесь от партитуры субъект переходит к порождению. потому-то субъект и может обеспечить себе то, что его интересует, состояние, которое мы называем гражданским. Ничего в жизни не домогаются с большим упорством. Чтобы быть частью, субъект готов пожертвовать большей частью своих интересов.
Машина желания – это не метафора: это то, что отрезает и отрезано в соответствии с тремя модусами. Первый модус отсылает к коннективному синтезу и мобилизует либидо как энергию взымания. Второй отсылает к дизъюнктивному синтезу и мобилизует Нумен как энергию отделения. Третий отсылает к конъюнктивному синтезу и к удовольствию (Волуптас) как остаточной энергии. В этих трех аспектах процесс производства желания является одновременно производством производства, производством записи и производством потребления. Множественность есть свойство производства желания, ибо нет изначальной органической тотальности. Если мы встречаем такую тотальность рядом с частями, это целое этих частей, но оно их не тотализует, это единство всех этих частей, но оно их не объединяет; оно добавляется к ним как новая дополнительная часть. Это шизоидное произведение по существу. в терминологии Мелании Кляйн, депрессивная позиция служит прикрытием для более глубокой шизоидной позиции. закон не объединяет ничто в целое, но измеряет и распределяет разрывы, депрессии, взрывы того, что черпает свою невинность в безумии – поэтому в кажущуюся тему виновности вплетается у Пруста другая тема, ее отрицающая, тема растительной наивности в результате отгороженности полов друг от друга. там царят цветы и открывается невинность безумия, явного безумия Шарлю и предполагаемого безумия Альбертины.
Итак, по утверждению Пруста, целое есть продукт, производимый как часть наряду с другими частями, которые он не объединяет и не тотализует, но применяется к ним, устанавливая типы отклоняющейся коммуникации между несообщающимися сосудами, поперечное единство элементов, которые остаются полностью различными в своих собственных измерениях. Тело без органов производится также, как и целое, но в своем месте, в процессе производства, рядом с частями, которые оно не объединяет и не тотализует. Когда оно к ним применяется, на них обрушивается, оно индуцирует поперечные коммуникации на своей собственной поверхности, где функциональные разрывы частичных объектов не перестают перерезаться купюрами цепей означающих и заключенного в них субъекта. Как правило, проблема отношения части/целого также плохо ставится механицизмом, как и классическим витализмом, которые рассматривают целое либо как производную от частей тотальность, либо как изначальную тотальность. Механицизм, как и витализм, не ухватывает природу машин желания и двойную необходимость введения производства в желание и желания в механику. Великолепное открытие Мелании Кляйн: частичные объекты – это мир взрывов, ротаций, вибраций. Но она не связывает их с подлинным процессом производства, каковым являются машины желания. Во-вторых, она не отказывается от мысли, что частичные шизо-параноидальные объекты ведут к целому. Частичные объекты представляются ей взятыми у целостных личностей. частичные объекты содержат в себе заряд, достаточный для того, чтобы пустить на воздух Эдипов комплекс и отмести его глупую претензию представлять бессознательное. Абсолютно неэдипов характер производства желания очевиден. Но Мелания Кляйн. растворяет Эдипа, миниатюризует его, умножает и распространяет его на самый ранний возраст. /Наоборот, это Эдип – производный частичный объект. Разрыв Фрейда с Юнгом: нападки последнего на всеобщность Эдипова треугольника/. тот и другой не допускали, что либидо может инвестировать социальное и метафизическое поле без помощи посредников. А это не так. Машинное использование своего тела ребенком в игре (рука-рама, машина – полицейская и пр.). Разве это все – представители родителей? Машины желания нерепрезентативны, они ничего не представляют. Колоссальный внесемейный опыт ускользает от психоанализа. Но по-настоящему вся проблема Эдипа сводится к следующему вопросу: под воздействием каких сил замыкается Эдипов треугольник? При каких условиях он начинает канализовать желание на поверхность, которая сама по себе его не включает? Как он образует тип записи для опыта и машинных объектов, которые со всех сторон выходят за его пределы? В этом и только в этом смысле ребенок приставляет грудь как частичный объект к личности матери. «приделывать» не означает здесь естественный процесс производства, но. запись в записи, в Нумене. Бессознательное – сирота, и само себя производит в тождестве природы и человека. Самопроизводство бессознательного случается как раз в той точке, в которой субъект картезианского cogito обнаруживает, что у него нет родителей. там, где цикл обнаруживает свою независимость в отношении неопределенного родительского насилия. У Д.Г.Лоуренса было такое чувство, что «психоанализ замыкает сексуальность в странную коробку с буржуазными виньетками», в род довольно отвратительного искусственного треугольника, душащего любую сексуальность в качестве производства желания. Он завершает то, что начала психиатрия XIX в. тем, что связывает безумие «полувоображаемой, полуреальной диалектикой семьи» (М.Фуко «История безумия»). Психоанализ принимает участие в буржуазном угнетении в самом общем виде, которое состоит в удержания европейцев под игом папочек-мамочек и в бесконечном воспроизведении этой проблемы.
(Надеюсь, это вольное переложение окажется кому-то полезным, особенно тем, кто не одолел кудрявый слог этой эпохальной книги, но хочет быть в курсе дела)
Текст конспекта построен так же, как и исходная книга (КИШ) — в виде ризомы — лишь таким образом удается избежать профанации.
Текст сильно упрощен, по сравнению с книгой, а также меньше по объему в два десятка раз, но дальнейшее упрощение или «приспособление» вызовет уже профанацию: стиль также (согласно ДГ) должен соответствовать содержанию.
в целом же, я надеялся, что в таком упрощенном (по сравнению с книгой) конспекте удастся приобщить к этому очень важному для современного мировоззрения аспекту философии бОльшее количество людей.
Итак: «Капитализм и шизофрения» (КИШ) является произведением, которое обладает двойственной судьбой в виду того, что невозможно заранее приписать ему ни простоту, ни сложность. И это хорошо иллюстрирует тезис о том, что не существует ничего заранее данного сложного или, напротив, изначально примитивного, что очень легко усвоить. Невозможность приписать КИШ простоту или сложность, или, напротив, необходимость приписывать ему и простоту, и сложность, делая это конъюнктивным образом одновременно, связана с теми историческими условиями, в которых этот текст проходил восприятие и обработку. Он связан с теми ожиданиями, которые на него возлагаются, он связан с определенными желаниями публики, которая, с одной стороны, предчувствуя в явлении шизоанализа как что-то новое, революционное и освободительное, с другой стороны, открывая КИШ, наталкивается на неудобоваримый в субъективном отношении текст. Как бы подсказывает, что само по себе дело освобождения через постижение теории происходит крайне несвободным образом, поскольку прежде, чем это освобождение достичь, приходится пройти инициацию дизъюнкциями, телами без органов, потоками, срезами и прочими понятиями, которыми ДГ (Делез, Гваттари) в КИШ оперируют. Текст КИШ не воспринимается современниками серьезно. До сих пор он находится в странном шутовском, трикстерском статусе, в котором простота заявления, простота извещения желающей машины вместо субъекта каждый раз опровергается невозможностью усвоить очень частные, разбросанные по тексту предсказания, которые ДГ в этой работе сделали. Если подходить к тексту с точки зрения его основного послания, то оно чрезвычайно просто, но если работать с текстом близко, то оказывается, что в нем ДГ умудрились сделать огромное количество заявок, многие из которых не имеют прямого отношения к шизоанализу. Сам по себе этот текст как будто бы изображает то, о чем повествует, точнее, он разумеется, не изображает, потому что в этом тексте ДГ выступают против принципа презентации, то есть против любого изображения, против метафизики копии и изображения как таковой. И в этом смысле сам текст является одной из деталей желающей машины, сам по себе он прикреплен, провешен к лозунгу, который ДГ проводят, и сам по себе текст не содержит целостности. На это много раз указывалось, что стало даже обязанностью исследователя, комментатора отозваться о тексте КИШ, также, как о некоторой ризоме, о нечто таком, что воплощает то, о чем в нем сказано. Но, тем не менее, это не слишком помогает делу, так как, как правило, само по себе декларация ризомы ни к чему не ведет. Именно этого ДГ больше всего опасались. Тогда, когда речь заходит о ризоме, как о некотором количестве состыкованных, независящих друг от друга частей, которые способны в качестве цепочек прорастать в разные стороны, создавать новую сингулярность, некоторые новые события, не останавливаться на этих событиях, длиться дальше, прорастать в нечто иное, встречаться так, чтобы не узнавать факта первичной встречи. То есть, когда эти цепочки встречаются во второй раз, то это что-то совершенно другое и не только потому, что это встреча в другом месте, скажем, в том же месте реки, но с другим составом воды, но и потому, что встретившись в другом месте, эти две цепочки означающих являются уже чем-то совершенно другим: ни одна из них не обладает собственной целостностью, ни одна из них не обещает демонстрировать единства целей на протяжении всего пути. Поэтому, по сути, они и никогда не встречаются еще раз. Это вот и беспокоило Делеза больше всего. В некотором смысле КИШ предстает в комичном, даже, скорее, в трагикомичном положении, поскольку из этой книги всегда извлекается центральная идея – идея, связанная с тем, что единства не существует, что необходимо отдавать себе отчет в существовании так называемой желающей машины, точнее огромного количества желающих машин, как стыкующихся друг с другом коннекций. И когда этот тезис заявляется, когда его революционный смысл оказывается исчерпан, а он исчерпывается в такого рода полемике слишком быстро, очевидно, что желающая машина, как набор невзаимосвязанных коннекций, противостоит учению о субъекте, учению о полном теле, об организме. И когда сам по себе этот запал полемики становится исчерпан, возникает некоторая неясность в отношении того, что делать дальше. То есть сам по себе лозунг понятен, но этот лозунг вопреки точному переводу немецкого слова не оказывается никаким разрешением – он ничего не решает. И поэтому в первом томе КИШ ДГ пытаются представить не только негативную задачу, не только ту ступенчатую задачу отрицания, которую они проводят в отношении организма, органа, большой молярности, единого тела капитала или единого тела деспота, но и представить то, что они назвали баланс-программой для желающих машин, то есть своего рода позитивные задачи для этих самых машин как что-то такое на чем можно было бы, как они предполагали (точнее, предполагал Гваттари, Делез об этом, конечно, не помышлял), воссоздать нечто новой терапии, которая была бы принципиально нетерапевтична, которая была бы непсихиатрична. И в этом отношении бы обращалась с безумцем не так, как с ним обращаются как правило, где базовое отношение к безумию, которое проанализировал десятилетием ранее Мишель Фуко, показав, что оно не такое уж базовое, что оно определенным образом исторически формируется, что то жалостливое, почти гадливое ощущение, которое безумец, скажем, производит в психиатрической больнице – это загнанное существо, это ублюдок, как называет его Делез, что сама эта фигура не является каким-то естественным отношением, которое продуцирует в нас позицию собственного здоровья, то есть отторжение безумца как жалкого тела не является тем, что задано вне исторически как неким протестом того, что в нас сохраняется от здравости, боящейся скатиться к тому же состоянию. А напротив – такого рода восприятие фигуры безумца совершенно исторично, оно прошло через определенный конгломерат условий, и Мишель Фуко в своей известной работе показывает, как именно этот безумец постепенно приобретал тот жалкий облик, который он имеет, потому что даже, если кто-то укажет на то, что облик безумца был исторически жалок всегда, скажем, он был жалок в античный период, то Фуко прорабатывает момент, показывая, что эта жалкость имеет несколько иные основания, а стало быть – это какой-то другой аффект. То есть, когда склонные говорить о безумии, как о неком общечеловеческом феномене, как о некотором постоянном выпадении, которое может изменять свой облик в зависимости от исторических условий, но всегда остается неким выпадением, то есть сегрегация на безумца и нормального всегда происходит в одном и том же режиме, только по началу, скажем, она носит донаучный характер как в первобытном обществе, а потом получает характер более менее институализированный. Так вот, Фуко указывает на то, что это впечатление – абсолютно ложное, что вместо того, чтобы говорить о единой истории безумия, необходимо наблюдать за сингулярностями безумия и безумцев, то есть за определенными фигурами, которые не сменяют одна другую, скажем, безумец античности, а после этого, например, безумец нового времени, а совершенно иная, другая конфигурация, которой иногда по чистой случайности присваивается имя безумия. Так что нет никакой преемственности между античной ненормальностью, античным, как выражается Фуко, плохим телом, которое не допущено к отправлению обязанностей Господина в виду того, что оно неразумно, что-то лепечет, предается к каким-то искушающим его формам разврата. И с другой стороны, между безумцем в его современном периоде, как он сложился с конца 19 века, — это фигура в больничной форме, которая проходит через определенную последовательность режима дня, некоторых отправлений, связанных с контролем за его заболеванием, фигура, которую пытаются привлекать к сознательной позиции в отношении своего страдания, то есть фигура, с которой пытаются договариваться, оперируя к остаткам рационального в ней. Вот эта самая фигура, показывает Фуко, на самом деле сформировалась на пересечении нескольких серий событий. Это, во-первых, серия, которую Фуко называет серией подлых людей, то есть людей, которые влачат жалкое существование не в виду того, что они безумны, а в виду того, что они определенным образом выпадают из существующей социальной системы. Например, они слишком бедны, при этом бедны не каким-то достойным образом, который побуждает их бороться за жизнь и тем самым поддерживать состояние жилища, которое филантропы 19 века называли приличным, то есть когда, скажем, мы читаем у Диккенса о бедняке, который одет очень скромно, даже бедно, но чисто, вот здесь узнается та самая серия событий, правда, на уровне, который ДГ назвали бы молярным уровнем, то есть это уровень институции, которой приписывают определенный смысл, это не уровень этого подлого человека, а тот способ, которым его хотели бы видеть, если он все же способен соблюсти приятность глазу филантропа. Фуко называет окончательно подлыми людьми тех, кто теряют способность угождать этому филантропическому зрению, кто влачит свою бедность неким развратным образом, придаваясь ей со всей силы соей натуры. Это бродяги или люди, которые перестали поддерживать законы чистоты на всех уровнях жизни, включая метафорическую, религиозную чистоту духа. Это люди, которые прозябают в темных лачугах, при этом, не страдая от своего положения, предаваясь разврату, играм и т.д., или наоборот люди, которые оставляют место жительства, кочуя из города в город. Вот эта самая серия подлых людей, которых постоянно останавливали в их движении и развитии, которые в городах и селах возводились в так называемые бродяжнические заставы, где их отлавливали и призывали к ответу, пытаясь выведать, зачем они ведут такую непристойную жизнь, была одной из серий, одной из совокупностей, которая в качестве цепочки этих самых неугодных тел вошла в соприкосновение с другой цепочкой, которую Фуко называет цепочкой преступников – люди, которые могут вести более менее приличный образ жизни, по крайне мере, в дневное время, но в ночное они пускаются на нарушение закона, предаются разврату, но не случайным, не неким отчаянным образом, к которому предпосылает их образ жизни, связанный с невозможностью соблюсти элементарные приличия просто на уровне отсутствия средств, это люди, которые извлекают из разврата определенные денежные прибыли, это люди, которые организуют притоны, бандитские шайки и т.д. Вот это вторая серия, которая привела к образованию того, что Фуко называет фигурой безумца. Потому что, будучи прирученными, будучи помещены в определенные учреждения для содержания, скажем, в тюрьмы или работные дома, эти люди очень часто демонстрировали истерический склад натуры, были неспособны к поддержанию режима и в итоге они тоже послужили образованию той фигуры, тогда еще не существовавшей, ее не было в наличии ни одним физическим лицом – на этом Фуко очень жестко настаивает. Данная фигура безумца не была представлена, она образовалась в итоге из этих двух серий, включая третью серию – это серия развратных женщин, и тех, кто торгует своим телом, и тех, кто продает своих дочерей, если сами матери слишком стары, чтобы тело их кого-то могло заинтересовать. И вот из всей этой совокупности, из совокупности нищеты, которой развратно предаются, предаются с наслаждением, не пытаясь с ней бороться, из серии откровенных преступников, преступников-коршунов мужского образца, из серии развратных женщин или людей, которые торгуют телом, родился наконец этот самый собирательный образ сумасшедшего – того, кто не оттает себе отчета в своих действиях. Фуко настаивает на том, что лишь посредством определенной дисциплинаризации, то есть лишь включением в некий состав социального, состав институции, лишь переведением уровня молекулы, так называют это ДГ, на уровень того, что называют молярностью – уровню, по мыслям ДГ, на котором не вершится судьба сингулярности как чего-то совершенного особенного, как каких-то новых событий, как конгломератов, непохожих на прежнее состояние ситуации. И с другой стороны, есть молярный уровень, уровень, который поддается счету, измерению в молях, уровень большой биомассы, которую можно взвешивать, считать, независимо от тог, что на этом уровне мы не видим отдельные молекулы и не видим те цепочки, которые они образуют, не воспринимает химические реакции, в которые они вступают слишком быстро, чтобы на молекулярном уровне можно было это отследить. Так вот, Фуко настаивает на том, что образование фигуры безумца, приведшей в итоге к рассвету психиатрической эры, против которой ДГ непосредственно выступают. Именно на молекулярном уровне, по выражению ДГ, нужно искать образование этой самой фигуры безумца, которую институция слила в определенный конгломерат. Здесь мы подходим к некоторому важному для ДГ различению, которое по существу различением не является. Если вспомнить о чистом различии Делеза, то поймем, что действительно некоторые вещи могут различаться, тем не менее, все же, не различаясь в том пространстве, которое Делез называет планом имманенции. Существуют 2 различных вида образований. Есть то, что ДГ называют «безбрачной машиной» или чем-то таким, что все еще сохраняет верность вот этим самым молекулярным образованиям – это такое полное образование из молекулярностей, которое, тем не менее, дает им всем место, которое сохраняет первоначальный состав и позволяет проследить, каким образом эти уникальные молекулярности образовались в новую ситуацию. ДГ называют этот процесс процессом коннекции, не имея в виду непосредственно логического содержания термина. Это, разумеется, термин, который они переработали, который они определенным образом вставят в отношения с конъюнкцией и дизъюнкцией. Ниже будет объяснено, что это такое. Чтобы мы уже приобрели некоторые ориентиры, чтобы нам терминология ДГ не казалась, каким-то бессмысленным, не ангажированным набором терминов, не ясно, чему служащих, с самого начало можно указать, что в этой метафизике желающих машин есть свои векторы, есть то, против чего ДГ выступают, есть то, на защиту чего они встают. И, прежде всего, они встают на защиту того, что сами называют коннекцией или же такой желающей машиной, которая состоит из большого количества желающих машин, потому что объем и количество никогда не предзаданы. Всякая машина состоит большого количества маленьких машинок, нам это понятно, а те, в свою очередь, из прочих и так далее. И наоборот можно возводить эту пирамиду вверх и следить за тем, как из некоторого количества небольших желающих машинок образуется некоторая большая. При том, что она не замыкает их в себе, она не делает их чем-то совокупным, а тоже бесконечно открыта другим сериям, коннекциям и образованиям. И ДГ здесь сказали бы, что фигура безумца – это фигура полного тела, плохого синтеза, то есть это уже такая фигура, в которой мы уже не можем различить ее изначальные исторические образования. Фуко настаивает на том, как уже говорилось, что не существовало такого безумца, которого мы так легко видим сейчас. Скажем, возьмите любой мультфильм 80-ых в характерном шизостиле и вы может быть увидите вот эту странную, жалкую фигуру, что-нибудь наподобие клипа группы «Аукцыон» — это такой безумец в непонятной серой рясе, у которого дыры в голове, который что-то составляет, двигает руками, вокруг него плавают планеты и т.д. Вот эта фигура, которая в итоге была вырвана оппозиционными группами из господствующего синтеза, который тоже видит этого безумца вот так, но никогда не делает его объектом мультфильмов, протестов и т.д. Эта странная фигура какого-то неразличимого серого человека, который предстает типичным представителем психиатрической клиники, по сути, исторически никогда не была представлена до тех пор, пока неким образом из этого самого крупного синтеза ее не образовала машина-институция. До тех пор, пока все эти неразличимые проститутки, сифилитики, паркинсонники, бродяги и т.д., пока все они не были переработанным работным домом, пока все они в конце 19 века не слились в неразличимую биомассу, то есть не стали неким молярным множеством, где уже невозможно проследить не то, чтобы отдельную человеко-молекулу, напротив, когда возникает молярная масса ни одна человеко-молекула уже не отличается от другой, они все абсолютно неразличимы, они все в одинаковых балахонах, в одинаковой форме и т.д. То, что оказывается на уровне молярности неразличимым – это не каждый отдельный индивид с его якобы уникальной душевной организацией и т.д. Вот этого самого экзистенциалистского тренда уникальной индивидуальности ДГ, конечно, не придерживаются, это было бы нелепо, особенно после провозглашения полностью машинной природы желания и всех человеческих состояний. Но неразличимыми становятся именно молекулярности тех самых уникальных цепочек, событий которые привели к образованию этой самой неразличимой группы. Вот в этом самом обитателе психбольницы мы уже не различаем ни проститутку, ни женщину, торгующую своими детьми, ни бродягу, ни атамана, ни налетчика – вот здесь они уже представлены в этом самом молярном синтезе, в этом самом виде одного единственного маленького человечка. И вот здесь происходит что-то непоправимое и поскольку, даже если мы с протестом обращаемся к этой фигуре, скажем, мы недовольны положением пациента в психиатрической больнице, мы считаем, что подавляется его индивидуальность или что-то еще, мы как раз таки согласно ДГ предаем истину желающих машин, то есть предаем истину этих больших молекулярных цепочек, которые привели к образованию этого нового синтеза. К тому, что, скажем, защищая права пациента психбольницы, настаивая на том, что какие-нибудь бездуховные практики, бездушные тесты продолжают дальнейшее изуродование этой личности, мы упускаем то, что эта личность и возникла с самого начала как изуродованная. То есть ее не существовало исторически, она возникает в момент определенного синтеза, и лишь потом получает материальное выражение. Впрочем, для ДГ это одно и то же. Если существует какого-либо рода большой институциональный молярный синтез, то будьте уверены, что и человек появится. То есть это одна из тех основных вещей, на которых настаивают ДГ. Это наслоение на имманентности поля. Нет какого-то специфического предписания, согласно которому из безумца, из вот этого, выдуманного в работном доме безумца, появляется целая генерация безумцев, не отличимых друг от друга, населяющих психиатрические больницы на протяжении всего 20-ого века и до сих пор, а исходя непосредственно из события того, что из целой серии бродяг, больных и прочих появляется вот эта фигура безумца, уже исходя из этого безумец появляется и в реальности. То есть это не события, находящиеся на разных этажах, не поначалу предписание власти безумцу быть вот в этом жалком виде, и потом появление целой когорты безумцев, а все это, как сказали бы ДГ, — одна и та же машинная история, это, в общем-то, одна и та же машина, машина, которая на уровне знания, по выражению Фуко, то есть всей той информацией, которой располагает институция, врачи, полиция и т.д., все предписания законов, служебных записок, отчетов, докладов — все это система знания. Как видите, она не слишком отличается от системы Лакана, они похожи, почти близнецы. Так вот, нет такого отдельного события, благодаря которому из системы знания, из системы предписания работного дома, или филантропа, или чиновника, курирующего работный дом, вдруг появляется вот это самая фигура безумца каким-то вторичным властным решением. Она появляется исходя из того, что эта фигура делается реальностью в этой желающей машине. Эта самая машина содержит в себе целый ряд деталей – это работный дом, это управляющий работным домом, это режим дня, который не просто помещен в работный дом, а неким образом добавляется коннективно, то есть соединительным образом добавляется к ситуации. Скажем, можно ли представить себе работный дом без режима? Разумеется, невозможно. Его исторически не было. Хотя, может быть, мы плохо знаем реалии и где-нибудь под руководством какого-нибудь религиозного фанатика такой работный дом бы мог на каком-нибудь уединенном острове появиться. Но, в любом случае, необходимо, как настаивают ДГ, помнить, что желающая машина – это не какие-то психические производства, это не фантазмы, это не воображаемое, это вполне реальные, как иногда их называют, социальные ситуации, просто ДГ мало нравится это слово и понятно, почему – слишком оно затаскано. Так вот, это вполне определенные ситуации, которые, тем не менее, нужно увидеть в их машинном, стыкующем сочетании. То есть, когда мы думаем, например, о работном доме, или психбольнице, или об интернате для малолетних недееспособных, то перед нами предстает метафизическая, традиционная картина, в которой существует здание, в него помещены некие индивиды, в этом здании соблюдается определенный режим, практикуются определенные дисциплинарные практики, скажем, некий незамысловаты труд на пользу больному, который подается под соусом труда на пользу обществу, и т.д. То есть, нам кажется, что перед нами некая целостная система, в которую все ее составляющие входят неким виртуальным образом – они все изображены на некой невидимой схеме. ДГ настаивают на том, что это восприятие совершенно неверно, что каждый раз, когда нам рисуется воображаемая картина, скажем, работный дом с маленькими человечками, с определенными режимами и практиками, которые они исполняют, они двигаются от этажа к этажу, от процедурной к процедурной. Вот эта картина является полностью ошибочной, потому что такого ситуацию нужно мыслить в ее машинном обличие. Это не ситуации, в которой нечто помещено, а ситуация, которая состыкуется из различных равноположенных деталей. Это все детали – ситуации: и работный дом, и совершенно определенная фигура пациента, который представляет собой не просто количество абстрактных человечков, а определенное молярное множество, собранное, как уже было сказано, из подавленных, из молекулярных утраченных серий. То есть, по сути дела, сумасшедший, используя метафору Лакана в отношении понятия гуманизма, когда Лакан однажды сказал, что гуманизм – это на самом деле не понятие, а тихо сваленных друг на друга три гниющих трупа: один из них – это возрождение, другой – это демократическая практика 19 века и третье – это представление о человеке в его возвышенной мистической форме. То есть, гуманизм – это не грамотное понятие, понятие, которое можно думать и пользоваться, а это, как сказал бы Делез, плохо составленный композит. Понятие, которое собрано из трех, совершенно различных ситуаций. В этом плане оно не работает и нерелевантно. Поэтому все разговоры о гуманизме такие бесплодные, они буксуют, потому что самого понятия гуманизма не существует, оно теоретически некорректно. И то же самое с безумцем. Фигура безумца абсолютно теоретически некорректна. Этой фигуры нет, она возникла в определенной стыковке желающей машины, которая перемолола, по меньшей мере, три молекулярных синтеза: синтез бродяги, синтез разбойника и синтез проститутки – в одну фигуру безумца, который после действительно выбивающего из колеи обращения в работном доме, включая, конечно же, медикаментозное обращение, когда оно стало возможным, превращается в это вот, не различенное серое существо. И в этом смысле работный дом или психиатрическую больницу нужно мыслить как коннективный состав. С одной стороны, это здание с его организацией, на которую так много внимания обращал Фуко, это определенного рода лестницы, коридоры, коротенькие закутки, в которые можно кого-нибудь запихнуть или заставить там ожидать – все это определенным образом организует ситуацию. С другой стороны, это машина вот этого самого психически больного, которая собрана из трех желающих машинок, определенным образом прошедших через горнила социальной институции. С другой стороны, это определенного рода режим как целая сеть системы предписаний. Это не что-то такое, что организует все в целом, как нам кажется, если мы мыслим институционально. Наоборот, ДГ показывают, что представление о законе или о режиме, который пронизывает всю ситуацию, как будто бы выступая в качестве некого метаозначающего, то есть того, что простраивает все в целом, заставляя фигуры двигаться определенным образом – это совершенно ошибочное представление. Поскольку режим – это не то, что простраивает всю ситуацию в целом, а то, что добавляется через запятую. Здесь ДГ принципиально настаивают на отношениях метонимии, а не метафоры. То есть, не того, что охватывает целиком, как это бывает в случае метафоры, скажем, метафоры божественного, которая пронизывает все и вся, включая подобие образа человека, иерархическую организацию природы и т.д., а перед нами именно метафора – идея режима или идея порядка добавляется к ситуации и ее могло бы там не быть. Причем, это не означает, что там наступила бы анархия. И на этом настаивает Гваттари, пытаясь практиковать в своей больнице методы шизоанализа. И действительно, по свидетельству многих анархии в этой больнице было очень мало. Тем не менее, режим к ней не присовокуплялся, там не было режимных предписаний. То есть, нам надо мыслить все социальные системы не как метафорические образования, не как некоторые ситуации, которые простроены другими, более властными ситуациями, скажем ситуация этой самой больницы для умалишенных, простроенная режимом. А напротив, нужно понимать, что в данном случае перед нами огромное машинное образование, в котором все детали плохо пригнаны. И поэтому ДГ используют метафору поломанной желающей машины. Машины могут работать только тогда, когда они поломаны. И наоборот, они поломаны, потому что для их образования нет ни малейшей предпосылки. Большинство из практик, да практически все, как настаивают ДГ, — это такие практики, которые простроены нелогичным образом, они возникают в момент определенных срезов. То есть, скажем, психиатрическая больница – это не какое-то разумное образование, как то было бы с точки зрения врача или чиновника, в котором больные проходят соответствующую практику, позволяющую вернуться им к нормальному образу жизни, где все обустроено так, чтобы больные не испытывали слишком сильных раздражений, скажем, нет проституток, нет телевизора и т.д. И с другой стороны, это психиатрическая больница – это не какое-то слишком разумное, слишком раздражающее образование, как его видят протестующие против определенной психиатрической практики. И те, и другие, по мнению ДГ, ошибаются. Потому что психиатрическая больница – это такое образование, которое предстает совершенно нелогичным. В нем нет ничего особенно логичного, а сама идея логики, которая, якобы, она простроена, то есть сама идея логичности, которая всю это больницу организует – это еще одна добавленная желающая машина, это что-то совершенно нечто случайное, это новая серия – серия логики и разума, которая пересекла эту самую серию психиатрической больницы с ее определенным устройством, с людьми, со зданием и т.д. Перед нами именно желающая машина, которая состыкована так, что ее части друг от друга принципиально не зависят, но она образовалась таким вот образом и вторичным шагом на ней начинает настаивать. То есть, всякий раз, если мы желаем действительно подумать в сторону освобождения, ДГ настаивают на том, что необходимо увидеть каждое из социальных образований не в качестве какого-то единого института организма, именно поэтому с метафорой организма ДГ постоянно борются, потому что организм – это такая метафора, которая указывает на единство органов, но в организме каждый орган выполняет свою функцию, он нацелен на пользу существования целого, он обеспечивает свою маленькую часть работы, которая направлена на существование целого. Здесь и возникает идея гештальта, в котором все части подчинены целому, а целое – всегда больше своих частей. Вот именно против этой идеи выступают ДГ, показывая, что беда психиатрической больницы не в том, что она слишком разумна, например, что она слишком целостна, слишком закрыта, является тем, что в 90-ые либеральные годы называли «закрытой системой», упрекая ее за ее закрытость. А напротив, репрессия возникает там, где не видят, что любая система (суд, правительство, власть, государство) – это система, состыкованная из большого количества коннекций, то есть соединений, это совокупность некоторых случайных серий, которые пересеклись в этом месте. Но, когда они здесь пересеклись, возникает вторичная выгода и на их существовании начинают настаивать. То есть, сама по себе психиатрическая больница – это совершенно нелогичная совокупность такого вот здания, таких вот людей, которые попали в нее совершенно случайно, на самом деле речь идет не о социальной случайности – естественно, на уровне социально-случайного ничего нет, здесь господствует закономерность, а речь идет именно том, что все это на уровне, так называемых, желающих синтезов, то есть некоторых исторических синтезов, могло бы сложиться совершенно иначе, но сложилось вот так. И в этом плане ничего логичного нет, когда к этой вот системе странного бытия в этом странном здании добавляется идея жизни по режиму, который, якобы, благотворно влияет на психику больного. Наоборот, нужно всегда видеть, что все эти идеи являются не идеями, то есть они делаются идеями только лишь вторичным образом – именно с этим связана делезовская критика платонизма. Для Платона всякая идея обладает целесообразностью, и вторичным шагом она получает превосходство. Скажем, если существует масса столов, они все различны, стало быть, у каждого стола есть идея стольности как таковая, то есть некоторое образование, которое делает стол тем, что он есть. А если есть идея стольности, то здесь Платон совершает некоторый, опять же, коннективный синтез, на который он не имеет права, создавая плохой композит. Если существует некая общая идея всех столов, значит, она должна быть лучше каждого стола в отдельности, значит, она должна быть лучше всех столов как таковых. Именно так возникает идея совершенства, которая по справедливой критике Аристотеля незримо добавляется к каждой платоновской идее. Не в том дело, что существует идея человечности, идея лошадности, идея прекрасного и т.д., а дело в том, и в этом проблема, что каждый раз к этой идее добавляется как бы контрабанды – провозятся понятия совершенства. Ясно, что идея стола в платоновском мире должна быть лучше всех столов вместе взятых. Она совершенна. Это самый лучший стол на свете. Единственной проблемой является то, что его нет. Все конкретные столы являются лишь плохой тенью, плохой копией, воровским отображением этого самого главного, наилучшего стола, витающего в пространстве идей. Так вот, ДГ в «Антиэдипе» специально проводят анализ рисунков шизофренических больных, показывая, что на самом деле метафизика лжет нам, и что никакой идеи стольности вправду не существует, а существует нечто другое – существуют некие потоки желаний, которые на стыке образовали такую вещь как стол. И это делается видно при анализе некоторых рисунков, которые психиатрия называет «набитыми» — это рисунок больного шизофренией, обычно в вялой, неагрессивной стадии, когда больной кропотлив, старателен, но он старателен как-то не так, даже в своей старательности он умудряется подорвать существующий режим. Он может быть внешне крайне послушен условиям существования, он может исполнять этот режим, он может слушаться врача, но тем не менее его рисунки выдают, что он совершенно ускользнул из общего метафизического порядка, который является порядком клинике, как иерархия – это хороший платоновский порядок. Так вот, рисунки, которые делает этот больной, показывают, что он действительно этот порядок в основании подрывает, поскольку тог, когда, скажем, он рисует стол, он поначалу, как кажется, пытается уснастить этот стол большим количеством элементов, как будто бы украшая его. К столу добавляются ящички, на ящичках появляются ручки с ободком, потом еще ручки, потом гвоздики, потом у ножек появляется постамент и т.д. И поначалу кажется, что речь идет только о старательности этого больного, который старается нарисовать стол наилучшим образом. Поначалу, кажется, что он следует платоновской идеи воссоздания наилучшего стола, потому что ясно, что этот идейный стол не должен был бы быть голым и простым, как нам иногда кажется, а напротив, если он является идеей всех столов, то он каким-то образом должен умещать в себя все совершенства этих столов. У него должны быть ящички, ножки, витиеватые ручки и т.д. Кажется, что рисок больного воспроизводит идею с наилучшей стольности, но больной не прекращает рисовать, он не может остановиться. И в итоге в его рисунке начинают проявляться совершенно чудовищные формы, количество ящиков делается таким большим, что стол его уже не вмещает, и ящики заполняют всю прочую часть рисунка. Потом выяснятся, что эти ящички друг другу противоречат в пространственном отношении, например, он рисует ящики с двух сторон, но при этом они не могли бы поместиться в этой самой столешнице, из-за этого они налезают друг на друга. Потом он начинает рисовать то, что внутри этих ящиков, потом бесконечно удлиняются ножки, появляется пятая нога и т.д. В итоге рисунок делается чрезмерно насыщенным, поэтому его называют «набитым». Этот рисунок оказывается воплощением какого-то демонического воплощения мебели, который уже и столом-то не может быть. Он настолько перенабит, он настолько полифункционален, что столом уже не является. На не начинают расти диковинные головы или появляются такие образования, которые явно не принадлежат к такому предмету мебели как стол. Например, изощренная система, зеркал, позволяющая следить, что происходит в другой комнате, и т.д. Возникает предмет мебели, который столом ни в коем случае не является и в этом плане этот саамы рисунок приближается к истине стольности, которая является истиной не стола как таковой, а истиной того, что стол, как предмет мебели, как некое хорошее целое, функциональное, адаптированное к нуждам человека, появляется совершенно случайно. Это какая-то серия коннекций. Вот серия, например, столешниц, которые могли бы быть самыми разными, начиная с опоры ладони, и заканчивая большим горным плато. Вот серия разнообразных ножек, которые могли бы быть также ножками животного, например. Вот серия разнообразных устройств, ящиков, систем слежения и т.д., перегородок, которые занимают шизофренического больного. В основном все его рисунки состоят из перегородок. На что психиатрия уже обратила внимание, но не могла дать этому факту должное объяснение. На самом деле, то, что рисует такой больной, это, по сути, и есть некая прагенеология стола, которая не является идеей стола, ему предшествующей. То есть, не так, чтобы из хорошей идеи стола происходили разнообразные, более менее некачественные столы, которыми мы пользуемся, а наоборот, если существует прагенеология стола, если существует что-то, ему предшествующее, то это огромное количество желающих синтезов, которые в итоге, проходя друг через друга, пересекаясь, образуют такую сингулярность, такое событие как стол. И при том, в шизофреническом духе все стремится к тому, чтобы эту сингулярность снова расщепить на молекулярные серии, чтобы стол снова стал походить на неведомое животное, чтобы он распался, чтобы столешница стола — отдельно от ножек, например, — это часто фигурирует в рисунках таких больных. Желание шизофреника направлено на то, чтобы взорвать эту самую целостную, единую систему стола, чтобы показать, что она, по сути, является исторической случайностью, что этот стол пришел из серии, из цепочек различных событий и уйдет в никуда, если, конечно, ему позволить. Другое дело, что вся система нацелена на то, чтобы ему этого не разрешить. И вот в этом смысле ДГ обращаются к фигуре шизика, показывая, что этот саамы шизик, может быть, не преуспевая в других вещах, тем не менее, оказывается неким образом у грани этой самой машины истины происходящего. Именно шизик лучше всех знает, что не существует неких единых композитов, единых образований, связанных идеей полезности, взаимопринадлежности всех их частей и т.д. А что, напротив, если что и существует, то это некоторые случайные синтезы, некоторые коннекции, которые, тем не менее, получают, что называют ДГ, вторичным инвестированием. Они насыщаются некоторым представлением о пользе, о выгоде, они тоже делаются поддержкой желания, но уже на другом уровне. И вот именно для этого ДГ вводят, помимо понятие желающих машин, такое понятие как полное тело или тело без органов. И они сразу заявляют, что тело без органов – это что-то такое, что располагается по ту сторону. Тело без органов, так иногда читают ДГ — это правильное прочтение, в некотором смысле правильное, до известной степени, с одной стороны, оно предстает гибелью для желающих машин, то есть тело без органов – это такое образование, которое противодействует движению желающих машин, противодействует движению коннекции и сингулярности. Оно хотело бы их вобрать в себя, сделать их чем-то молчаливым, недвижным, несуществующим, то есть прервать желающую деятельность, прервать действие по образованию нового, по образованию бесконечного количества этих самых означающих цепочек, этих самых маленьких деталей разнообразных машинок. Деятельность машины раздражает тело без органов. Оно и препятствует ему. А с другой стороны, тело без органов – это ценное, даже революционное понятие, поскольку оно позволяет опять-таки, с другой стороны, опрокинуть понятие организма. Если желающая машина опрокидывает его с одной стороны. Так сказать, это критика слева. Желающие машины разрушают понятие организма, потому что они сами нефункциональны, их детали не пригнаны друг к другу, они не выполняют никакой общей целевой всеорганизующей функции, а тело без органов разрушает организм с другой стороны. Это критика справа, это реакционная критика организма, если так можно было бы выразиться. Это такое понятие, которое тоже отменяет представление об организме, потому что показывает, что никакого организма нет. Существует только желающая машина, с одной стороны, это бесконечное копошение, состыковка и коннекция разнообразных серий, разнообразных ситуаций, разнообразных схождений и расхождений, а с другой стороны, существует тело без органов. Это такая система, которая тоже не приемлет никакой цели, никакой совокупности, никакой хорошей формы, оно вообще не приемлет формы как таковой. Это тело без органов пытается остановить действие желающих машин, но напрямую у него это не получается и поэтому в ход идут разнообразные средства, одним из которых является то, что ДГ называют, записью или же регистрацией. Если движение, грохот этих самых желающих машинок остановить не удается, если не получается никак прервать скольжение ситуации, в которой огромное количество предпосылок и условий, срабатывая сразу на равных, нигде не образует некоторые ситуации целиком – они постоянно сходятся, расходятся, постоянно подрывают единство. То возможно вменить этому самому постоянному скольжению желающих машин некоторую запись, то есть зафиксировать ее движение, сделать ее чем-то подвластным. И вот именно этим занимается тело без органов, оно предоставляет на своей упругой, гладкой плоскости, на своей вибрирующей кожице, как называют это ДГ, место желающим машинам. Все желающие машины обитают на этом самом теле без органов. Это не метафора, ДГ все время настаивают на том, что это не метафора, что это нужно каким-то образом помыслить как реальность, как реальное. Это и есть реальное, поскольку так устроена ситуация. Не существует никаких организменных единств, которые образованы по божественному целеполаганию, воплощали бы некоторые, предзаданные хорошие формы. Не существует никакой ситуации, при которой нечто бы развивалось от простейших форм к более сложным. Вся эта эволюционная гипотеза взрывается ДГ и поэтому оказывается, что есть только два основания для происходящего – это вот самые бесконечные схождения синтеза, схождения коннекций, расхождения и т.д. А с другой стороны, это самое огромное, плотное тело без органов, которое предоставляет этим самым желающим машинам место для работы. Они работают не в неком безвоздушном пространстве, они прикрепляются, то есть машинам нужно прикрепление, машина на чем-то стоит, машина всегда имеет постамент, на который может опереться, осуществляя свою работу. Существует определенного рода отдача к этому постаменту, как, скажем, существует отдача приклада в плечо, ружье, например, не стреляет, если не существует своего рода опоры. И в этом отношении желающие машины тоже не работают без этого самого тела без органов. Это то самое, что предоставляет им место для работы, тот самый план имманенции, но с другой стороны, все это действительно не является метафорой, поскольку в некотором смысле, если мы анализируем ситуацию, скажем, если мы анализируем сознание шизофреника, или если мы анализируем фигуру безумца, или если мы анализируем, например, то, что ДГ называют телом деспота, то мы обнаруживаем, что действительно ситуация не разлагается ни на какие другие составляющие, что существуют только эти самые бесконечные серии желающих машин, эти образования, которые воздействуют друг на друга. Скажем, желающая машина, состоящая из человека, лошади и лука – это кочевник, например, или желающая машина, состоящая из фигуры, штурвала и волны – это, например, корабль. И вот эти самые синтезы и коннекции указывают на то, что у нас нет никаких приоритетных прав вырезать ситуацию так, как мы привыкли ее вырезать, то есть прорезать ситуацию по определенным институциям или фигурам. Скажем, утверждать, что субъект является неразделимой целостностью или, что субъект отделен от других субъектов. Наоборот ДГ делают все, чтобы эти самые границы единства сместить и показать, что не существует никакого отдельного субъекта, а существуют разнообразные синтезы. Синтез человека и лошади, например, или синтез человека и плуга, или синтез человека и речи. Вот так, например, когда мы с вами ведем эту лекцию, совершенно очевидно, что я (лектор), не предстою неким неотделимым субъектом, но представляю собой синтез некоторого голоса и записывающей машинки. И в данной ситуации опять же не существует никакого единства организма, единства субъекта, а существует своего рода связь двух элементов – вот этого самого проговаривания, которое образует лекцию, и машины, которая ведет запись. И вся эта система является в некотором роде уникальной. Она в данном случае равновесна. Здесь и сейчас она актуальна. Потом, когда машинка будет отведена, появятся другие машинные синтезы, с которыми, скажем, в транспорте представляет собой синтез некоторого постамента, на котором он располагается, вибрации поручня. И ДГ приводят огромное количество таких примеров, показывая, что не существует никакого такого положения, в котором субъект мог бы быть уверен, что он не включен в работу желающих машин, наоборот, желающие машины – это огромный завод под перегретой кожей, это то, что постоянно происходит с каждым так, что мнимое единство телесного или рабочая функция, которую мы выполняем, является иллюзорной. Каждый раз мы даже не ведаем о том, к какому количеству синтезов, к какому количеству коннекций, к какому количеству разнообразных деталей или элементов мы оказываемся подключены. Всякий раз оказывается, что через нас проходит огромное количество этих самых желающих серий, и более того, мы не образуем никакого привилегированного образования на месте их пересечения. Сам по себе субъект, на этом ДГ настаивают, не является сингулярностью, то есть не является отдельным, целостным событием, а он является своего рода деталью от желающей машины. При том, деталью может выступать какая-то одна его часть, скажем, рука или, например, глаз, тогда как основную нагрузку на себя берут другие ситуации, другие части. Скажем, глаз наблюдателя в паноптикуме. ДГ очень нравится эта метафора Фуко, эта программа идеальной тюрьмы, спроектированная Иеремией Бентамом. Это здание, в котором камеры расположены так, что вешний наблюдатель может, вплоть до самой сердцевины этой башни, видеть то, что происходит в каждой из камер. Это отсеки, которые сужаются к сердцевине круга, и в которых, если башня будет поворачиваться с надлежащей скоростью, один надзиратель сможет обеспечить рациональное наблюдение за всем, происходящим в башне, сколько бы там ни было камер. Ясно, что их число можно умножать, скажем, поделить один сегмент на два, и появится место для нового заключенного. Но поскольку башня вертится, то наблюдатель в форме глаза может постоянно регистрировать все, что происходит в этих отсеках. Для этого не нужно, чтобы башня была полностью прозрачной, не нужно, чтобы перегородки были прозрачными, не нужно, чтобы стены камер были сделаны из стекла, достаточно того, что в каждой камере, выходящей наружу, этой круглой башни было бы окошко. И вот, в этом смысле ни надзиратель не является неким единым неделимым телом, ни сама по себе башня не является неким единством, потому что башня бессмысленна, если нет наблюдающего глаза. В случае этой самой башни заключенных паноптикума перед нами машина, состоящая из глаза надзирателя, неважно, кем он является, насколько он хороший надзиратель, какие у него политические убеждения – это не имеет ни малейшего значения. Главное – чтобы был глаз. С тем же успехом роль глаза может выполнять видеокамера, что сегодня, как правило, происходит. Не нужно, чтобы помещения были прозрачны, достаточно в каждой комнате установить миниатюрную видеокамеру. И в этом отношении получается новая машина, скажем, глаз охранника, который имеет дело с разветвленной сетью бесконечных видеокамер. Могут быть такие видеокамеры, которые регистрируют изображения от других видеокамер. Не нужно иметь в своем распоряжении сигнал от каждой видеокамеры, а можно иметь сигнал от видеокамер, которые собирают изображения в пучки или кусты. Это тоже обеспечивает доступ ко всей информации. И вот здесь вот возникает эта самая метонимическая машина, в которой ни глаз не обладает приоритетом, потому как глаз ничто без всяких этих видеокамер или маленьких окошечек в камерах, через которые можно наблюдать, ни, с другой стороны, не обладают приоритетом эти камеры, потому что они ничто без этого глаза. Если нет глаза, весь паноптикум делается бессмысленным. Что заинтересовало Фуко. Перед нами действительно некая коннективная, метонимическая через запятую система, в которой к определенному устройству здания присовокупляется через запятую глаз. И здесь возникает некоторая возможность вырваться, некая лазейка, на которую указывают ДГ, поскольку, с одной стороны, наличествует ситуация, в которой бесконечное количество желающих машин, бесконечное количество этих самых синтезов, коннекций, состыковок, сингулярностей, которые не имеют склонность удерживаться, то есть перед нами не постройка термита муравейника, перед нами не образование коралла, а перед нами нечто, гораздо более подвижное, поэтому ДГ называют это ризомой. Если в случае, например, образования коралла вы по этому образованию моеже проследить, как двигалось само по себе зарождение этого полурастения, полуживотного. Если сама по себе застывшая система коралла – это то, что является собственной картой, то в случае желающих машин такого не происходит. Желающие машины работают так, что след прошлых коннекций стирается. Сейчас мы имеем синтез глаза и камеры, а в следующую секунду это какой-то совершенно другой синтез – синтез революционного населения Парижа и кричащих заключенных из окон Бастилии. В свободной ситуации, хотя она никогда, разумеется, не встречается, но если бы эта ситуация была возможна, желающие машины не имели бы памяти. Именно для этого Делез так подробно прорабатывает Ницше с его дурной памятью, дурной совестью и работает с ницшеанской идеей, в которой ни память, ни совесть не имеет ни малейшего значения. Если Ницше показывает, что, если память и совесть – это близкие образования, которые мешают нам быть свободными, потому что память, записывая все, регистрируя все, мешает нам освободиться от стыда прошлой жизни. И в этом отношении, как говорит Делез, необходима какая-то новая беспамятная веселость, которая умела бы не только прощать потому, что в прощении тоже есть привкус сентимента, вины, обиды, памяти о том, что тебе причинили и т.д. Нам нужна какая-то новая веселость, говорит Делез, которая позволила бы не записывать, отказываться от прошлых состояний, не хранить запись, уничтожая ее, как только она состоялась. Напротив, в системе этого самого тела без органов происходит наоборот, поскольку тело без органов старается причинить желающим машинам память. Оно старается, чтобы эти желающие машины однажды, образовав определенную конфигурацию, в ней сохранялись. Тело без органов посредством регистрации, посредством определенного рода пишущих машинок, как называют ДГ, производит некую стагнацию существующих состояний желающих машин. Если появилась машина, которая приносит прибыль, например, машина, задействующая руку и ногу предыдущей женщины и прялки, то эта машина может быть использована в системе капитала, в системе полного тела капитала, как называют это ДГ, с целью образования прибавочной стоимости, в которой хозяин этих прядильных машинок мог бы собрать с прядильщиц дань. Это желающая машина, которая образовалась чисто случайно под действием именно желания, когда само по себе действие пробегания прядомой нити выражает эту саму деятельность желающих машин, где что-то прядется, рассыпается, распрядается и т.д. Идеальная машина-прялка — это была бы такая машина, в которой то, что было спрядено, потом подвергается обратному распрядованию. И все начинается заново. Но так не происходит, потому что полное тело капитала вмешивается в этот процесс и заставляет прядильщицу покупать машину, платить за нее деньги, и тем самым стараться, чтобы машина принесла прибыль, потому что иначе нечем будет отдать деньги за приобретение этой машины. Вместо того, чтобы видеть всю эту ситуацию вместо машины именно желающего типа, рука прядильщицы, вертящаяся прялка, постоянное пробегание через прялку нитей с образованием невидимых узоров вместо того, чтобы видеть все это в качестве машины целиком, полное тело капитала отделяет машину в качестве машины, как мы привыкли ее видеть. Мы считаем, что прялка – это машина, а рука – то, что принадлежит человеку. Вот эта самая прядильщица снимет руку с рукоятки, пойдет есть, или качать ребенка, или причесываться и т.д., то есть оправление каких-то субъектных функций, и тем самым станет ясно, что ее рука – это именно ее рука, что она не принадлежит этой самой прядильной машине. ДГ настаивают на том, что подлинная ситуация порабощения начинается не тогда, когда капитал, по мысли Маркса, открывает руку от прядильщицы, заставляя ее сидеть и вращать эту самую прялку, когда возникает отчуждение руки в качестве инструмента. Вот на чем выстраивает критику Маркс, показывая, насколько рабочий не владеет своим телом. Он не владеет им, потому что вынужден продавать свои органы насущному состоянию капиталистической ситуации. Рабочий не моет располагать своим здоровьем, своим телом, он, скажем, вынужден гнуть спину на заводе, то есть продавать за деньги свою рабочую силу и свои части тела. И все это доходит до абсурда в современном страхе продажи органов и т.д. Но ДГ предвосхищают все эти страхи, показывая, что отчуждение капитала доходит до высшей точки не тогда, когда рабочий вынужден продавать свою руку, спину и т.д., а напротив, когда капитализм пытается зафиксировать эту ситуацию, таким образом, что машиной остается только машина его обычного механического типа, когда машина – это прялка, машина – это станок или резак. А рука – это что-то такое, что именно продается, что потом, якобы, возвращается рабочему, когда процесс заканчивается. Напротив, хорошему возражению против системы капитала, против полного тела капитала, говорят ДГ, была бы такая ситуация, в который мы смогли бы действительно не боясь помыслить руку рабочего и механизм, скажем, станок, в качестве целостной машины, когда мы могли бы помыслить руку рабочего в качестве детали, одной из этих самых желающих машин. Но у нас никогда это не получается, мы стремимся эту руку скорее оторвать, мы стремимся вернуть ее обратно владельцу. И вот именно здесь и возникает настоящее подавление полного тела капитала, потому что ему удается проводить различие между, якобы, настоящими машинами, то есть механизмом, техникой, транспортом и т.д., и между машинами ненастоящими, то есть, например, рабочим или какой-то частью его тела. Если бы мы догадались, что рабочий, действительно сплетаясь с машиной в танце производства, является деталью желающей машины, если могли бы без страха допустить, что в данной ситуации машиной является все это целиком, то если бы пошли в своих допущениях очень далеко, до самого конца, конца логики ДГ, мы поняли, что этой машине ничего не предписывает быть постоянно одной и той же. Рабочий мог быть некоторое время деталью этой самой прядущей или выбивающей железо этой самой машины, а с другой стороны, он мог бы подключиться к другому синтезу, к другой машине, например, или сделаться машиной вместе с другими рабочими. То есть, радикально поменять системы и дисциплину труда – то, о чем мечтали революционеры 20-х годов в своем переустройстве революционного и рабочего быта. Если мы и вправду могли допустить следствие этой ситуации, а именно то, что рабочий вместе с прялкой является машиной целиком, что все это машина в целом, что механизм машины, то есть той машины, что мы видим физическим глазом, — это, всего лишь, одна из деталей и, возможно, даже не единая и не совокупная. Может статься так, что разделение в данной желающей ситуации проходит по машине. Например, одна часть машины вовлечена в желающее производство, другая нет. Именно это нам не позволяет увидеть систему капитала, которая предписывает отделение машины от рабочего, или индивида от социума, и тем самым поддерживает то, что ДГ называют дизъюнкцией, то есть тело без органов – это такое состояние, которое хотело, чтобы желающие машины, если не замолчали, то, по крайне мере, пришли к упорядоченности, чтобы не было безумной, фантастической желающей машины, которую ДГ отражают в приложении, ссылаясь на инсталляции современных художников. Например, безумная машина-дом, в котором клетка от канарейки каким-то образом приведена к обеденному столу, заставляя наполняться блюдо, потом это блюдо поглощают капиталисты, буржуа, потом буржуа каким-то образом, отяжелев от еды, действуют на сидения, так, что что-то взрывается в другом месте. То есть, какая-то безумная машина, которая приводит в действие совершенно независящие друг от друга различные детали, так что все начинается открытием крана, а заканчивается звуком рожка. И вот эти самые безумные машины, у которых нет ни целей, ни смысла, ни средства, но которые был так привлекательны для художников середины 20-ого века. Эти самые машины и есть настоящие машины по преимуществу, только они имеют право носить: ни станок, ни завод, ни троллейбус, ни тесак, ни сверло, ни зубило, а вот именно такая ситуация, в которой и тесак, и сверло, и человек, и его движения, его домашние питомцы, падающая звезда, прилив, все, что угодно, могло бы стать деталью этой самой безумной ситуации, этого самого бриколажа, в котором одно воздействует на другое, но так, что результат невозможно предсказать. Именно поэтому ДГ дают определение желающим машинам – это такие машины, именно по этому признаку их можно узнать, которые, во-первых, никогда не функционируют так, как они сделаны, то есть это машины, по чертежу которых невозможно узнать, для чего они, и с другой стороны, они никогда не работаю так, как они собраны, то есть их функция отличается от того, что они делают, а их чертеж, их модель сборки отличается от того, на что они в итоге похожи. Это такие машины, которые и в самих себе демонстрируют некоторую метонимию, коннекцию – то, как они работают, просто прикрепляется к тому из чего они сделаны, то есть их эффект – это не какое-то последнее целелогическое, целеполагающее данное, производимое из их частей. Любая машина в бытовом понимании – это то, что работает так, как оно сделано. Если машина заточена под выплевывание гвоздей, будьте уверены, каждая ее деталька, если вы ее разберете или разложите, посмотрите чертеж, будет заточена под то, чтобы эти гвозди образовывались как можно быстрее, как можно точнее, именно в той форме, в которой должны быть гвозди, а не что-то еще. Но желающая машина – такая машина, которая может походить на гвоздарню, а на самом деле выплевывает бог весть что, например, канареек. И именно по этому признаку вы желающую машину узнаете. Но узнать ее, разумеется нельзя, потому что здесь сработает огромная система подтасовок, которая не позволяет вам увидеть, что всякая машина, даже рациональная, целеполагающая, такая машина, как государство, или армия, или система подавления – то, что является безумной желающей машиной, но эта машина такова, что она прошла вторичный синтез переписывания, она прошла стадию дизъюнкции, в которой ее отдельные части были разложены и сама она, как машина, поэтому была низложена. Она перестала быть безумной веселой желающей машиной с гвоздями, канарейками, бог знает с чем, она сделалась машиной, у которой якобы есть цель, которой удалось замереть в ее состоянии, скажем, машина государственной думы, например, и извлекать из этого некоторую прибавочную себестоимость. Именно на этом стоят ДГ, указывая на то, что не существует подлинного желания, подлинных желающих машин, а с другой стороны, какие-то извращенные образования, то есть они, разумеется, существуют, но это тоже желающие машины, но только мы их не узнаем. Вот в этом большая проблема. В отличие от массы других левореволюционных критиков, которые считали, что есть какие-то подлинные свободные объединения, скажем, объединение левацких анархо-коммунистов или объединение свободных художников, а с другой стороны, есть какие-то лживые образования, скажем, институция, школа, казарма, армия и т.д. Это, как правило, позиция левака, он на этом до сих пор прочно стоит, это самое манихейское гностическое разделение между хорошей общностью и дурной, между хорошей практикой и извращенной. Вместо этого ДГ предполагают, что если существует план имманенции, как уже говорилось, мы не можем от этого представления отказаться, не допустив большое количество сбоев. Если мы отказываемся от плана имманенции, значит, нужно допускать, возвращать обратно на круг метафические аргументы вины, иерархия и т.д. План имманенции является единственной более-менее приличной концепцией, которую можно помыслить будучи не обязанным при этом метафизике. И если не имманенция, значит трансценденция. Если это левацкая трансценденция – здешность хорошего коммунистического протеста, здешность честного рабочего, здешность революционера, а с другой стороны, тамошность дурной власти, обманывающих чиновников и т.д. Это тоже трансцендентный аргумент. Он делит ситуацию на здесь и там. Делез ясно видит и это он доносит до Гваттари, именно это становится основной для их взаимной общности, что продолжать мысли трансценденции означает ничего не понимать. Это означает возвращать на круг старое образование, которое требует от нас работы на все тоже подавление чувства вины. Если есть трансценденция, то будь уверен, что существует вся метафизика вины. Если есть иерархия метафизики, значит и есть память, потому что только память может иерархию удерживать вместе – чтобы иерархия соблюдалась нужно, чтобы каждый помнил, на каком месте он стоит, чтобы каждый свое место, чтобы был кто-то, кто помнит, как устроены все эти места в целом, тот, кто пишет историю этого общества, кто стоит вне его, кто знает, на каком уровне находится царь или король, на каком уровне находится министерство, рыцарство и т.д. Там, где есть иерархия, обязательно есть письмо, запись. Есть такой писарь, который ведет такой список мест, соотношений, взаимных долгов друг другу (долга ростовщику или долга королю и т.д.). Поскольку сохраняется понятие письма, понятие памяти, понятие долга, значит, сохраняется и чувство вины, потому что быть виновным можно только, если ты помнишь, если ты знаешь о том, что должен. Поэтому Делез предлагает радикально отменить все системы, которые явно или латентно как система анархистского протеста придерживаются вот этой самой трансцендентной гипотезы и предлагает помыслить все поле в целом как поле имманентности, которое только и занято желающими машинами. Так что, если мы встречаемся с чем-то таким, что прошло период застывания, переписывающей дизъюнкции, некоторого образования в заданной застывшей форме, то будьте уверены, что это тоже желающая машина, но после определенной проработки. Суть протеста состоит не в том, что эту самую застывшую конституцию как-то опрокинуть, чтобы ее разрушить или взорвать, а чтобы уметь увидеть в ней вот эту самую большую молярность, застывшую молярность тех же самых молекулярных движений. Увидеть, каким образом любое синтезированное единство, единство армии, государства, семьи, например (об этом в «Антиэдипе» очень много говорится). То первое, что критикуют ДГ – это фамилиализм, то есть некоторое предположение о целостности и единстве семьи. Нужно видеть, что не в том проблема, что семья – это некий орган подавления и репрессий. Это мы понимаем, это мы знали и без ДГ. Если бы только в этом состояла идея КИШ, то не было бы смысла писать работу. Важно увидеть то, что семья – это один из желающих синтезов, это один из видов желающих машин, которые прошли определенного рода после коннекции, после этой стадии сочетания различных молекулярностей, прошли стадию дизъюнкции, то есть переписывания, вписывания в общественное целое, прописывание ролей, обязанностей, ситуаций, в которых семья остается господствующей, в которых семья еще выжить может вкупе, в которых семья уже выжить не может (супружеская измена, шведские игры и т.д.). Все это является стадией дизъюнкции, стадией вторичного письма, которое происходит на теле без органов – тело, которое размещает, картографирует, указывает желающим машинам, где они могут быть, а где нет и т.д., потому что любая поверхность – это картография. Поверхность для того и служит, чтобы ее размечать, чтобы показывать, где есть место, а где нет, где есть место для чего-то, а где ему не место. Эта самая картография определенным образом перехватывает, улавливает это самое беспорядочное, хаотическое движение желающих машин, вписывает их в определенные функции. При том, что даже самая ужасная подавляющая машина (инквизиция или институт психиатрии) – это тоже что-то такое, что несет на себе печать этих самых желающих работающих машин, это тоже что-то такое, что произошло из них. Но, тем не менее, различить в их деятельность этих машин уже очень трудно, они подверглись определенного рода архивированию, они работают всегда одним и тем же образом, при этом они постоянно ломаются, что мы и видим. Это позволяет ДГ довольно изящно объяснить теорию, согласно которой ничего не работает – теорию, к которой все существующие институции (армия, семья, психиатрическое лечение) постоянно вызывает у индивида протест и недовольство, они все работают плохо, работников туда не найти. Это всем известные бытовые, даже скучные, реалии, но они делаются понятными, если принять гипотезу ДГ за чистую монету. Гипотезу, согласно которой, машины могут существовать, только ломаясь. Причем, у этой поломки есть две изнаночные стороны: с одной стороны, машины в стадии коннекции, не прошли репрессивное дизъюнктивное переписывание – это те машины, которые ломаются просто по факту своего существования, они не могут держаться в одном и том же режиме. Если где-то пробежали несколько молекулярных цепочек и образовали машину, например, наподобие тех, что в ролике Бастера Китона кормят обитателей дома, насаживая фрикадельки на вилку, то та самая машина не демонстрирует никакого единства, повинуясь фантазии режиссера, она может стать машиной для всасывания облаков или чем-то еще. Это машина, которая не сохраняется в прежнем виде, именно поэтому она ломается. Она ломается не потому, что плохо работает или что-то ей мешает, а потому что она никогда не сохраняется в прежнем виде. Она норовит пройти состыковку с другими машинами, то есть приобрести какой-то иной облик. Но когда мы говорим об уровне дизъюнкции или об уровне переписывания, то машина ломается только потому, что не может работать хорошо, она не может работать в той системе вписки, в той системе прописи ее обязанностей, которые пытаются ее под себя заточить. Психиатрия должна как будто бы исцелять, но мы все знаем, что это не так — происходит гораздо более худшее, что шизофреник приходит в состояние еще более плачевное, чем то, которое он уже приобрел на воле. Это же касается армии, полиции – все они должны хорошо работать, обращая внимания только на дурные, отслоившиеся элементы общества, и не трогая здоровые и целые. Но получается, что все происходит обратным образом, и полиция, и армия вгрызается в здоровое и целое общество, уродуя и искажая его. Здесь и объясняется метафора поломки. Если бы нам удалось восстановить генеалогию армии, полиции и увидеть, что под этими мнимыми целостными институтами работает нагретый завод, по выражению ДГ, что они состоят из бесконечного количества молекулярностей, что они по случайности зарегистрированы, зафиксированы, взяты на вооружение, то есть образовали некоторую молярность института с его целями, планами, задачами. Если бы могли их разложить, как разлагает Фуко фигуру безумца, показывая, что как таковой ее никогда не было, что это три коннекции бог знает из чего, то тогда мы могли бы подтвердить, что перед нами некая совокупность желающих машин. Нет единой армии, нет единого карательного аппарата, но в том-то и дело, что разложению противится вторичная дизъюнкция, которая делает разложение невозможным почти нереальным. Но именно поэтому, поскольку перед нами желающая машина, соблюдается первоначальный тезис, что все ломается. Сколько бы правительство не пыталось полицию, армию и пр. подверстать под определенную закономерность, сделать институтом с благими целями, но никогда ничего не выходит. Именно это неопровержимо доказывает, что перед нами желающие машины, только прошедшие определенные горнила на существование тела без органов, потерявшие свободу перемещения, новых состыковок, вливания друг в друга и т.д. Третья стадия по отношению к дизъюнкции, а ДГ не пытаются убедить нас, что дизъюнкцию можно отменить, якобы возможно свободное существование желающих машин, ничему не подчиненное, бесконтрольное. Эта стадия, разумеется, не восстановима. Она все время есть, все три стадии присутствуют актуально, но они присутствуют так, что мы не можем, исходя из одной, различить другую. Даже в армии, даже в самых жестоких застенках продолжают работать эти самые сходящиеся, расходящиеся коннекции, ситуация искажается. Одно время как раз таки в тот период, когда писали ДГ, существовала мода на так называемый ближайший реализм – когда кто-нибудь отправлялся в тюрьму или какое другое место или, например, в этнографическое общество – общество, которое попадает под изучение этнографистов. Общества эти стали слишком предсказуемы благодаря масштабной деятельности этнографии. Все знали, что они увидят в таком обществе дикарей, родственные отношения между дикарями, определенная система брачного обмена, брачные игры и т.д. Так вот, одно время была мода — отправляться в эти общества с видеокамерой и снимать так, чтобы эти общества делались неузнаваемы. Если вы смотрите таким образом сделанный о популяции на дальнем острове, то вам и в голову не придет, что это действительно этнографическая популяция, что перед вами что-то такое, что уже было растаскано на этнографические клише, что было воспето целой популяцией этнографов, начиная с этнографии 19 века и заканчивая Маргарет Мид, например. Все делалось для того, чтобы вы не могли, исходя из этих кадров, показывающих людей в их повседневной деятельности, их праздниках или в их войне, не могли узнать, что перед вами типичное этнографическое общество. Или перед вами типичная тюрьма. Потому, что действительно, даже в самой жестко построенной системе отношений, самой регламентируемой институции всегда наблюдаются вне уставные отношения, которые в эту институцию не попадают. При том, что не обязательно они ее нарушают. Это не такие неуставные отношения, которые вызывают бунт или разрушение институции, или которые подавляются. Это просто отношения, которые с точки зрения описания даннойинституции мы видеть не привыкли. Скажем, одно время кадры, показывающие игру в футбол или баскетбол в американских тюрьмах, были шоком для тех, кто привык видеть эту тюрьму совершенно иначе. Другое дело, что они очень быстро стали частью молярной системы по представлению тюрем. И для нас сегодня игра заключенных в баскетбол – это клише, это нечто обычное, киноштамп, но был какой-то момент, когда желающая машина показала свое подлинное лицо, когда удалось вывести такой молекулярный, событийный состав, который не походил на то, что мы привыкли думать о тюрьме. Или таким новым молекулярным составом стала публикация сведений, включая фотокадры, показывающая как заключенные концлагерей играю с тюремщиками в летний футбол. Такие кадры и вправду есть. Это действительно было. Другое дело, по замечанию Жижека, что это ни в коей мере саму машину тюремного заключения не подрывает. Это не стало поводом для побега, протеста, нового панибратства, которое привело бы к раскрепощению режима. Концлагеря продолжали работу, дымили печи и т.д. Само по себе это вытаскивание новой молекулярной цепочки представления концлагеря не так, как привыкли мы его видеть, если смотреть на эту фотографию, то непонятно: где заключенные, где тюремщики, совершенно невозможно сказать, какая это тюрьма, но, что это тюрьма вообще, что это концлагерь догадаться без подписи абсолютно нельзя. ДГ также указывает на потенциал этих неуставных отношений, этих маленьких молекулярностей в большой молярной машине, которые необязательно ведут к подрыву этой машины, но которые напоминают о том, что любая молярность кое-что не схватывает, что существуют в ней проскакивающие отдельные связи, цепи, которые ничем эту молярность не напоминают. В самой плотной молярности, в самом плотном репрессивном бульоне все равно сохраняются потенции этих самых дробных цепочек, способных к новым коннекциям, новым синтезам и т.д. Это, пожалуй, является одной из важных частей КИШ. Это дидактическая часть ее – кое-где они говорят о дидактике желающих машин, о педагогике желающих машин, как они это называют. Педагогика заключается в том, чтобы в больших молярных синтезах увидеть маленькие молекулярные синтезы, увидеть, что деятельность желающих машин не прекращается ни на секунду, что нет такого полного образования, которое не намекало бы на то, что оно составлено путем лишь вторичной перерегистрации, что нужна была специальная регистрация, похожая на регистрацию предприятия в налоговых органах, которая из этого маленького завода, завода, завода с неопределенной целью, средствами, завода, в котором, как выражается Делез, производство происходит ради производства. В каждой из таких машин, перемалывающих людей, предметы, нужно увидеть самую начальную нерепрессивную работу. Увидеть и уметь неким образом ей возрадоваться. В этом заключается педагогика желающих машин. В педагогике желающих машин существует еще определенного рода движение, определенного рода баланс-программа, которая выводит нас на третий уровень после уровня коннекции, то есть бесконечных состыковок деталей машин, где состыковки еще не регистрируются, они не прописываются в определенного рода законодательствах. С другой стороны, это уже уровень дизъюнкции, уровень того, что происходит с этими машинками на теле без органов, которые их картографируют, размещают, отводят им места, огораживают их колючей проволокой, заставляют их работать вот так, а не иначе, извлекая прибавочную стоимость из производства, не позволяя производству просто коптить небо. Это уровень дизъюнкции – второй уровень. И существует третий уровень – уровень конъюнкция. Это уровень, до которого ни одна дизъюнкция сама не поднимается. В обычной ситуации – ситуации тела без органов, которая приручает и регистрирует желающие машины, уровень дизъюнкции самодостаточен. Если конъюнкция и образуется, то это всегда происходит неким образом в качестве возвращения первого уровня, в качестве возвращения вытесненного. Это какое-то образование, которое происходит почти случайно. Его трудно поставить на поток. Поэтому провальной была бы любая программа, ставящая своей целью образования хороших шизофреников вместо хороших невротиков. Причем, это иногда провозглашают очень близоруко, очень ошибочно, целью работы ДГ. Замена Обычных молярных систем – систем подавления, армии, семьи, государства на молекулярные шизофренические системы, которые бы восстановили честь и достоинство бесцельных и бесконечно желающих машин. Разумеется, любая постановка шизофреника на поток совершенно невозможна. Это ясно, исходя из всей системы, потому что постановка на поток – это, по сути, и есть, что происходит дизъюнкция. Вместо бесконечности коннекций дизъюнкция упирает на бесконечность производства одного и того же – того, что может принести прибыль. Предельная машина не становится машиной, которая может сплестись с чем угодно, плести, что угодно. Напротив, это такая машина, которая должна плести одно и тоже, одну и ту же ткань, которую можно продать в мануфактурном производстве. Уровень конъюнкции – это что-то такое, что должно выйти за пределы уровня дизъюнкции, де все происходит в дурном повторении, в виде одного и того же продукта. Это что-то какое, что ДГ называют безбрачной машиной, намекая, видимо, на ее холостяцкое значение в смысле холостого производства. Эта машина ьоже ничего не производит, но она при этом не является машиной коннекции – это не такая машина, которая случайно возникает как призрак из случайных деталек, также распадается, как если бы мы выбросили на пол бесчисленное количество букв и бросали бы еще и еще. Именно поэтому ДГ так часто пользуются метафорой игры в кости. Уровень коннеции – первоначальный уровень желающих машин – это уровень бесконечной игры в кости: кости бросаются, выпадает новое значение. И не имеет значения, какая сумма выпала до этого. Не это цель ситуации. Цель что мы бросаем снова и снова, продолжая бросать и бросать, получая новые сочетания. Хорошо, если бы костей было бесконечное множество, тогда сочетание не было одним и тем же. Вот это является целью. Разумеется, цели там нет. Именно в этом состоит смысл первичного уровня коннекции, где желающие машины скрепляются, раскрепляются никому, не обязанные, ничего не производящие, кроме самого бесконечного производства и воспроизводства. Второй уровень – это уровень дизъюнкции, где желающие машины подчиняются дисциплине – дисциплине производства чего-то конкретного. Третий уровень – это уровень конъюнкции, где желающая машина определена, ее можно выделить. ДГ называют это безбрачной машиной, что означает, что в течение какого-то времени она сохраняла целостность. Это одна машина, она не рассыпается на детали с тем, чтобы соединиться с другими машинами, потеряться в них, она держит себя на месте, она держит себя в себе, но при этом она возвращается к первичному состоянию коннекции в том, что выбирает радикальную бесплотность. Это машина, которая ничего не производит, эта машина, которая работает так, чтобы перебирать то, что ДГ называют цепью становлений. Они пользуются в основном одной машиной. Они называют ее российской, расовой, не в смысле расизма как системы подавления, а том, что всякая фантазия, как они настаивают, является фантазией именно расовой. Если ситуация сложилась так, что именно в этап расизма происходит отвержение, сегодня в основном дезъюнкцию пишут по теме расы. Одни расы избираются, другие отвергаются. Одни расы подлежать воспроизводству, другие нужно ограничить в этом вопросе, тем более, что они сами себя бесконтрольно воспроизводят. Эта самая расовая метафора, имеющая в то время огромное историческое значение, потому что ДГ пишут в тоже самое время, когда происходит распад колониального дискурса и возводится, так называемая, постколониальная мысль – мысль, которую расовая метафора не устраивает, которая показывает как под личиной расового угнетения производилась работа репрессивного различения. В то время выходит работа Фанона, посвященная негритянским колониям, в которой показывается, как иногда и белые попадают в ситуацию угнетения, если они оказываются на территории черных. Фанон впервые заметил, что система подавления не является односторонней, что она не адресуется только от белого к черному в качестве скольжения от белого идеала к черной неразличимости, но, что существует специальная система различий, в которой репрессии подвергается тот, кто не обладает нужным цветом. И на базе всей этой ситуации, на базе становления постколониального дискурса ДГ избирают, так называемую, метафору, показывая, что сегодня систем дизъюнкции – система расового подавления. Даже если речь идет о расовом неразличении, то она всегда происходит в расовой метафоре, метафоре расизма. Например, женщина отличается от мужчины не в гендерных, а именно расистских терминах. И тоже касается других различий. Рабочий отличается от эксплуататора не в классовых, а именно расистских терминах. Здесь они, конечно, подхватываю идею Фуко, согласно которой французская революция была не революцией классов, как ее обычно описывает Маркс, а именно революцией рас, то есть восстанием угнетенной расы против расы угнетателей. И на этом примере ДГ представляют свою конъюнктивную брачную машину, которая преодолевала бы расовые угнетения. Это просто пример, частный случай. Надо сказать, что в КИШ довольно мало примеров этих конъюнктивных, но, тем не менее, они есть. Одна их них является внерасовой, межрасовой машиной, которая провозглашается некто, кто заявляет, что он не является представителем белой расе, что он не желает принадлежать к расе, которая полезна, дизъюнктивно прописана, он желает быть напротив наиболее угнетенным. Я не вашей расы, я негр, я животное, я метис. Вот такого рода позицию, но это не позиция, потому что ДГ сразу показывают, что в системе желающих машин в системе восстановления желания позиций никакое желание невозможно. Перед нами, скажем, политическая позиция, на которой делается ставка подорвать существующее. Перед нами безбрачная ничему не служащая машина в виде субъекта, который заявляет о себе, что он не является ни белым, ни черным, что он – что угодно, что он в одну и ту же секунду – и угнетатель, и угнетенный, что он одновременно – и человек, и собака, или он – машина. Именно для этого ДГ и нужна шизоидная метафора, потому что в основном, как правило, способны на это заявление те, кого мы называем «шизиком». Именно шизики склонны в своем дискурсе провозглашать незнание того, кем они являются – отсутствие идентичности как это популярно сегодня называть. Именно шизик способен сказать, что он не знает, кто он есть. И в этом заключается подрывная сила его позиции, при том, что она позицией ни в коей мере не является, что это некое новое присоединение. На этом ДГ настаивают, поддерживание состояние метонимии, о котором говорилось выше. Не существует никаких новых всеобъемлющих состояний, а существует присоединение к ситуации, существует новая деталь машины, новая машина. И доходит до того, что даже не уровне дизъюнкции, где существует перепись, и эта перепись является не метафорой, она лишь присоединяется к желающим машинам, являясь новым условием. Другое дело, что при этом условии желающие машины не могут работать так, как они работали раньше. Поэтому и возникают молярные образования. Не потому, что молярность вбирает в себя и объемлет молекулярность, а потому что перепись, которая возникает в данной ситуации присоединяется в качестве еще одной детали так, что ломается вся система коннекции в целом. Если существует перепись, значит, невозможна свободная коннекция. Они возможны не потому, что дизъюнкция запрещает свободные коннекции. На этом ДГ очень настаивают. Здесь применяется метафора «Адам и яблоко». Яблоко причиняет системе такое состояние, в котором она не может быть невиновной и безмятежной. Яблоко в качестве новой детали вмешивается во всю систему машины в целом, ее искажая и причиняя ей новую ситуацию. Система переписи на уровне дизъюнкции, режима предписания – это не что-то, что заставляет машину отказаться от свободного выбора, это что-то такое, что, будучи включено в ситуацию, меняет ее целиком. После того как появляется дизъюнктивное предписание, больше невозможна свободная коннекция, не потому, что предписание это запрещает, не потому, что оно наказывает за свободную коннекцию, а потому, что если есть желание, которое вливается во всевозможные связи, то возникает новое состояние. Если бы система предписаний связывала коннекцию по рукам и ногам, если бы она образовывала какое-то совершенно новое состояние, то это состояние было бы состоянием хорошо работающей машины. И армия, и полиция, и государство работали бы вот так, как заявлено в этих самых программах. Полиция бы не брала взяток, государство образовывало правильных индивидов с верными устремлениями. Но так не происходит именно потому, что все предписания не являются предписаниями, организующими ситуацию заново и отсекающими все прочее, а эти предписания просто добавляются к ситуации, они силятся все изменить. Иногда это получается, но в основном происходит то, что произошло с Адамой и Евой: они изгнаны из рая, но они о рае помнят. Не происходит полного изгнания, полного запрета, а происходит какая-то двусмысленная ситуация, в которой человек оказывается ни человеческим существом, ни богом. В этой двусмысленности продолжает обитать религия, не зная: то ли мы изгнаны, то ли нет. То же происходит с ситуацией вменения и дизъюнктивного предписания. Предписание силится прекратить деятельность машин, но оно не может этого сделать. Оно просто вбрасывает новую кость – кость, которая называется закон. Иногда он действует, иногда нет, иногда он действенен, иногда ему удается изменить ситуацию, в большинстве случаев, конечно же, нет. Так вот, на уровне конъюнкции происходит то же самое. Не следует видеть эту ситуацию таким образом, как если бы возникала новая популяция шизофреников, которые бы меняли все общество, которые внедряли бы нечто совершенно новое, которые в перспективе совершали бы революцию, сметания государство, армию и т.д. Вот этого, конечно же, не происходит. Если бы это произошло, то это было бы величайшим предательством системы. Здесь нарушался бы основной постулат, согласно которому нетто не меняет ситуацию в целом, а нечто просто вбрасывается в качестве нового элемента, после чего происходит проверка всей ситуации в целом. И обнаружится, что кое-что изменилось. Уровень конъюнкции – третий уровень, когда возникает гуляющий шизофреник, который не знает: то ли он негр, то ли белый, то ли он мужчина, то ли женщина, то ли он животное, то ли человек. Вот этот шизофреник не упраздняет всю предшествующую дизъюнктивную систему как негодную, а он неким образом опять же выбрасывает некое состояние ситуации, которое образует еще одну машину, которую ДГ называют безбрачной, холостой, никчемной. Но, тем не менее, появившись в ситуации, где все машины признаны работающими и нужными, конечно, он в этой ситуации что-то ломает. Вот эта новая машина шизофреника, новая безбрачная конъюнктивная машина – это такое состояние, в котором предыдущий дизъюнктивный синтез подвергается упразднению. Шизофреник не говорит, что он не знает кто в качестве отсутствия тела, отсутствия пола, а шизофреник всегда сохраняет некие части дизъюнкции на уровне «или-или». Это отсылает к первым работам Делеза, в частности, «Хронике смысла», где Делез анализирует кэрролловские словечки, где, например, то самое, которое было переведено на русский в «Алисе в зазеркалье», термином «злопасный». Этот злопасный бормоглот – такое существо, которое ни то, ни то. Делез настаивает на том, что злопасный, с одной стороны, не значит злой. С другой стороны, не значит опасный. Потому что, если бы мы склонялись к злому или к опасному, мы бы так и сказали. Нам не нужно было бы этого слова, которое Делез называет словом-бумажником. У этого слова, как будто бы, два кармашка: злой и опасный, но они представлены одновременно. С другой стороны, перед нами ни какое-то третие синтетическое, может, диалектическое состояние после снятия противоречия, когда злопасный содержит в себе немножко от злого, немножко от опасного. И получается некое третье новое состояние, в котором «злопасный» — сочетание цветов, сочетание реалий опасного и злого. Наоборот, говорит Делез, перед нами возникает очень важный паралогизм, некий бинаризм, в котором злопасный – это одновременно и злой, и опасный, но так, что мы не можем сделать выбора. Именно это обеспечивает эффект остроумия. Именно делает представленную Кэрроллом фигуру такой интересной, потому что до самого конца остается интрига: то ли злой, то ли опасный. И то, и другое – но каким образом? Перед нами сочетание, которое никогда не делается синтезом, но всегда сохраняет некую дихотомию. То же самое происходит в случае шизофреника, который является и негром, и белым, но не так, что у немного от негра, немного от белого, и не так, что он, скорее, даже негр, как иногда понимают протест ДГ, предпочитая, сторону маргинальности, тем самым нарушая заповедь Деррида, согласно которой – да не возвеличится маргинальное. Если мы возвеличиваем маргинальное против целого, единого и т.д., получается, что мы ставим маргинальное на место целого, единого, хорошего. Этого делать ни в коем случае нельзя. Поэтому на уровне машины шизофреника сохраняется некоторая двойственность: он одновременно – и белый, и негр, он одновременно – и животное, и человек, он одновременно – и цветок, и женщина. И сохраняя в себе все эти двусмысленности, он поддерживает то состояние машины, которое ДГ называют безбрачным. Оно ничего не производит. Заметьте, что в русском языке появляется дополнительная игра слов. Эта машина, как будто бы, не ломается – она безбрачная, но она не ломается потому, что она не работает. В этом ее единственной дефект. Так-то она прекрасна, она сияет, она играет на солнце своими металлическими гранями, говорят ДГ. Проблема в том, что она не работает в обычном смысле этого слова. Другое дело, что инъекция этой самой неработающей машины в дизъюнктивную систему работающих машин, которых насильно заставляют работать, насильно производить продукт, которых размечают, загоняют по загонам, которых заставляют становиться машинами в обычном состоянии слова, то есть грубо обрубают коннекции, которые из них росли. Обычная машина, именно поэтому ДГ встают на ее защиту, как на наиболее угнетенную – это машина, от которой были грубо отсечены ее первоначальные детали. Ничто не заставляет нас думать, что моторная лодка является отдельной машиной. Наоборот, моторная лодка – это такая машина, которая остается тесно связана с системой потоков, шлюзов, с системой гребца, возможно, пассажира, который вмешивается в ее работу, вызывая поломку, например. Моторная лодка в качестве полезного продукта – это нечто такое, что грубо отрублено от всех прочих конъюнктивных синтезов. В некотором смысле безбрачная машина, машина шизика – это такая машина, которая напоминает, что не только на уровне дизъюнкции у машины были грубо отняты некоторые части ее щупальца и прочие органы. Более того, каждая машина содержит в себе самой некоторого рода раскол. Не существует целостной машины. Это такое образование, которое так и норовит распасться на несколько, при том, что они силой желания, силой конъюнкции удерживаются в единстве. В этом заключается интрига. Очевидно, что нельзя одновременно быть и белым, и негром, но шизику силой его желания, силой его конъюнкции каким-то образом удается это невозможное сочетание поддерживать. Именно на это основана шизопрактика Гваттари – мечта по невозможной больнице, в которой санитары одновременно были бы пациентами. Но не так, что сегодня пациенты становились санитарами, а завтра наоборот, чтобы никому не было обидно. А так, чтобы в идеале одновременно каждый член этого маленького сообщества был бы и пациентом, и санитаром, и возможно, управляющим, посудомоем. Именно с этим была связана необычная практикуемая в больнице Гваттари трудотерапия, в которой каждый был обязан выполнять всякие действия. Сегодня, скажем, он заполняет карточки, а завтра моет посуду на кухне. Все это ничем бы не отличалось от обычной трудотерапии, если бы все это не происходило в необычном режиме называния, некотором необычном режиме регистрации, где иногда мытье посуды называлось заполнением карточек. Или, например, в подвижном режиме дня была соответствующая графа, в которой в определенные часы было предписано заполнение карточек, но это как раз и означало, что этот человек моет на кухне посуду или работает в саду. Даже некоторые виды деятельности не назывались так, как они называются. Гваттари не без некоторой нотки маркетинга заметил, что некоторые больные, санитары гораздо охотнее занимаются мытьем посуды или прополкой огорода, когда в это самое время их деятельность называется деятельностью по организации групп по заполнению карточек. Вся эта система некоторое время и вправду проработала. Неизвестно, сколько она могла бы еще продолжаться, невозможно сказать вообще о ее сохранении, ее резервации, с точки зрения ДГ, а с точки зрения теории, разумеется, нет, такая больница, просуществовав, может, год, два, десять, неизбежно должна была распасться на другие желающие машины, скажем, на систему коммуны, с одной стороны, с другой стороны, исследовательского аппарата или группы. Так и произошло. Так или иначе Гваттари долгое время пытался использовать эту самую шизотивную составляющую в клиническом опыте, когда ни одна из практик не была предписана заранее, все было нацелено на образование некоторых бриколажей субъективности, как называл это Гваттари. И здесь практически самым трудным является не поддержание практической дисциплинарности подобного объединения, а наиболее трудным является задача, которую провозглашают ДГ на уровне конъюнктивного синтеза, то есть третьего синтеза. Это такое интеллектуальное усилие, при котором требуется удерживать в памяти, что что-то не является чем-то, оно одновременно является и тем, и этим. Не потому, что оно это сочетает, не в том дело, что каждый санитар является немного больным на голову, а в том дело, чтобы в этой ситуации возникли новые невозможное логическое отношение, которого ранее не было, которое не поддерживало ни логика, ни метафизика в аристотельском варианте. Потому как мы знаем, что вся логика и базируется на законе исключенности третьего, на законе, согласно которому нельзя быть одновременно и тем, и этим. Нужно выбирать. ДГ предлагают некую фигуру – некто, кто может быть и тем, и этим. При этом сохраняется интрига и неизвестность до самого конца. Именно в такой системе, как видели ДГ, но больше Гваттари, было бы возможно воссоздание нового общества, где фигура шизофреника, практика лечения, практика дисциплинарной организации поменяли бы свои контуры, то есть возникли бы невиданные сообщества, невиданные системы, невиданные сношения, невиданные состояния, которые напоминают неким концептуальным состоянием о тех состояниях, о которых грезил поздний Фуко уровня работ, посвященных заботе о себе, уровня воскрешения античных практик в современности, где нет жестко прописанных семейных или партнерских ролей, а, например, кто-то более младший может быть отцом тому, кто старше его, или можно быть в гомосексуальных связях, но при этом не быть гомосексуалистами, а оставаться в положении чужих друг другу – не быть влюбленными, или быть влюбленным в человека своего пола, но при этом не поддерживать гомосексуальную связь. Фуко в последние годы жизни грезил о таких невозможных, дизъюнктивно не прописанных семейных и социальных отношениях, в которых нашли бы отражение не прописанные фигуры взаимоотношений. И о чем-то таком грезит Гваттари, пытаясь построить больницу или интеллектуальное общество, в котором тоже его члены вступали бы в невозможные отношения, невозможные конъюнктивные синтезы. И именно это является практическим позитивным решением всей этой программы желающих машин. Это одно из позитивных решений. На самом деле их несколько больше. Там существует еще уникальная работа с эдипальным комплексом как с системой дизъюнкции, которая получила преимущество, по мнению ДГ, совершенно несправедливо. Пока отложим в силу ограниченности во времени историю Эдипа и историю Делеза с лакановской системой, которые тоже представляют большой интерес и важность для понимания всей системы КИШ. Сегодня мы освоили три уровня, три состояния: коннекция, конъюнкция и дизъюнкция. Смогли увидеть, каким образом они относятся к телу без органов, которое, как правило, преимущественно является наиболее трудным концептом теории ДГ. Если с желающими машинами все отдают себе отчет, как это выглядит и как это может работать, точнее, не работать, то тело без органов повергает читателей в полнейший шок. Если мы будем внимательны к дизъюнктивному уровню – это самый важный уровень, на котором происходит все развертывание социального, вся социальная сцена в ее совокупности. Это тот уровень, где коннекция уже существует, уже дана в развернутом виде, где все стыкуется со всем, но стыкуется так, что некоторые идущие от полного тела силы не позволяют этой коннекции работать так, как ей хочется, как ей угодно. Возникают прерывания, переориентировки, вторичное насыщение, вторичные выгоды, то, что ДГ называют ретерриторизацией – возвращение территории на свое место. Если коннекция представляет собой детерриторизацию – разбивку, отказ от принципа территории, принципа координат и т.д., то, напротив, капиталистическая система производит постоянную ретерриторизацию – возвращение процесса в рамки, территории, задание определенных координат, определенной системы вмещений, внутреннего и наружного и т.д. И вот эта борьба ре- и детерриторизации, разотождествление и снова отождествление – это те волнообразные, маятникообразные движения, которые, по сути, и являются двумя движущими силами ситуации. Делез в одном месте говорит, что ничего на самом деле не существует, кроме реальности желающих машин, постоянной ре- и детерриторизации, которые тоже являются движениями желания. Не в том дело, что на уровне ретерриторизации , то есть отождествление желания угасает. Это не совсем так. Если бы мы думали, что это так, то опять вернулись к старой системе различения хороших желаний и плохих. Есть такие хорошие желания, которые поддерживают режим детерриторизации, свободу, номадизм и т.д. А есть плохие желания, которые угасают, которые себя не поддерживают, которые возвращаются обратно в темную комнату и т.д. Вот так понимать ДГ тоже нельзя. Они специально оговариваются против такого понимания. Хотя их постоянно понимают таким образом. И к этому нас подталкивает ретерриторизующая интенция понимания, которой однажды уже сумели объяснить, что маргинальность – это хорошо, что движение лучше стагнации. Эти вещи одно время, возможно, носили революционный смысл, но сегодня они явно являются новыми дизъюнкциями понимания, то есть они заставляют нас думать, что это, скорее всего, так. Именно против этого ДГ возражают, указывая на то, что движение реттериторизации – это такое же правомочное движение желающих машин, как движение детерриторизации. Не случайно на уровне конъюнкции – третий уровень безбрачной машины тоже происходит своего рода ретерриторизация. Эта машина себя собирает, она себя держит. Перед нами воссоздается масштабная впечатляющая картина, в которой не присутствует ничего, кроме непрестанного копошения, соединений, синтезов, разъятий, и тех самых приливов и отливов, которые соответствуют циклам детерриторизации. Во время прилива личность собирается в дизъюнктивном единстве, возникают определенного рода молярные большие системы – общество, государство, народ. В момент детерриторизации – отлива все возвращается в некое несвязанное, первоначальное, мозаичное состояние, возникают новые синтезы, новые цепочки, единство молярности распадается с тем, чтобы снова потом подвергнуться ретерриторизующему движению с образованием больших и крупных множеств. Эти два процесса являются ключевыми для понимания процесса, происходящего в этой вселенной желающих машин. Здесь нельзя сказать, что какой-то из этапов является по-настоящему репрессивным. Если репрессия происходит, то она происходит на уровне дизъюнкции – там, где образуются подавляющие молярности, которые не позволяют машинам продолжать свободно коннектировать и распадаться. Даже эти репрессивные движения, на этом ДГ постоянно настаивают, тоже являются движениями желания. Здесь тоже можно увидеть некоторое желание, некоторую работу желающих машин, которые вмешиваются в другие желающие машины. Перепись, постоянное шрифтообразование, то, что делает дерридарианский песец, записывания законы за провозглашающим их лицом. Это тоже вмешательство желающей машины. Неслучайно Деррида мыслит письмо как взрыв власти, как подрыв властного намерения, потому что письмо что-то искажает, что-то теряет, что-то переписывает. Оно переписывает так, что властная речь делается неразличимой. Оно вносит какие-то поправки, под которыми уже не может подписаться властитель, так как не помнит, что говорил. Даже система регистрации, даже система бюрократического письма тоже, согласно ДГ, обладают неким революционным желающим запалом. Эта система вброса новой ситуации, новой составляющей. Другое дело, что она, как правило, работает на ретерриторизацию – на возращение территорий, прав территорий, ограничений и т.д. Но нет такого репрессивного жеста, нет такого переписывания, которое бы также не несло определенный желающий заряд. Именно так ДГ различают загадку, которая не далась Вильгельму Райху, которого они часто вспоминают. Загадка того, почему иногда массы выбирают то, что им не полезно. Скажем, фашизм. Как получается так, что массы не просто обмануты и одурачены гитлеровской идеологией, но они действительно яростно и страстно выступают в ее пользу. Если мы не допускаем желающих машин, не допускаем уровня желания, мы вынуждены все это объяснять происками идеологии, конспирологии и другими негодными ни на что вещами. Они сегодня уже потому, что сама историческая документация свидетельствует, что массы выбирают Гитлера совершенно спонтанно. Естественно, что никто никого не заставляет. Это действительно некий желающий порыв. Там, где Вильгельм Райх пытается показать различие между желанием и желанием (желанием подлинным (желанием красоты, свободы, развития творчества) и желанием дурным, которое сбивается с пути), ДГ революционно настаивают на том, что любое желание, даже желание фашизма, — это тоже желание. Другое дело, что попадая в определенного рода систему дизъюнкции, в определенного рода систему переписывания оно не может удержаться и предает первоначальную свободу коннекции. Это неизбежная ситуация, потому что, выбирая от души ретерриторизацию, оно выбирает ее последствия. Как Адам от души, выбирая яблоко, выбирает все последствия съедания плода. Он не виновен, но он выбирает вброс в ситуацию такого элемента, который изменяет ситуацию в пользу ретерриторизации, то есть в пользу некоторой стагнации. То же самое происходит с выбором фашизма возбужденными массами. Выбор желания сохраняется во всяком выборе. Нет такого выбора, который бы не выходил бы на уровень желания. Поэтому ДГ отрицают гипотезу идеологии, отрицают все то, что происходит в обществе, скажем, выбор нового президента, репрессии, протест против репрессий, происходит, якобы, на уровне идеологии как системы самообмана, отсылок к объяснениям разного рода действительности, которые всегда являются объяснениями правящего класса. ДГ настаивают на том, что нет ни одного выбора, который бы не был мотивирован движением желающих машин, желанием образовать какой-то новый синтез. Даже выбор фашизма происходит от чистого сердца и это можно наблюдать сегодня. Но иное дело, что этот выбор вбрасывает нас в ситуацию, плоды которой приходится пожинать. Нам нужно, говорит Делез, спуститься уровнем ниже – не уровень идеологии, не уровень политики, на котором ведутся речи, происходит обман, подкуп, взятка и т.д., но именно уровень желания, которое сильнее и подкупа и взятки, при том, что иногда оно движется и подкупом и взяткой. Искать существо ситуации нужно, разлагая крупные молярности (молярность номенклатуры, молярность партий) до молекулярностей, которые побудили прийти состояние ситуации в такого рода конфигурации, а не в другую. Чтобы проанализировать, почему все революции кончаются плохо, в то время Франция заинтересована судьбой сталинизма, судьбой советской революции, которая почему-то тоже не удержалась на высоком уровне желания в обычно смысле этого слова. В каком-то смысле объяснения ДГ являются ответом на эту самую загадку. Если расследовать такое объединение как партия – партия молодых советов, то делается ясно, что она не является партией по преимуществу, она не является партией какой-то одной целостной машины. Перед нами огромное количество состояний ситуации, большое количество разного рода коннективных синтезов желающих машин. Одна из них – военная желающая машина, которая стыкуется с управляющей желающей машиной. Комиссариат, культурная революция – это разные желающие машины, разные срезы, но в определенный момент они приходят в состояние, которое подвергается вторичному переписыванию – образуется партия, образуется определенного рода устав. После этого хода назад уже нет. Невозможно разложить дизъюнктивный прописыващий синтез на первичные коннективные синтезы. Это невозможно исторически, но это возможно задним числом. Это возможно, когда мы не останавливаемся на дизъюнктивном синтезе, скажем, на этой самой партии, сетуя на то, что она свалилась в итоге в сталинизм, а продолжаем некое дальнейшее невозможное образование на том пути, который ранний Делез называет путь иронии или путь юмора (два разных пути). Путь юмора заключается в том, что мы не опровергаем предписания, а следуем им до самого конца, доводя его до абсурда, тем самым вводя в заблуждение тех, кто предписание выдвинул. Существует стратегия, которая поможет нам ускользнуть от предписания посредством очень толкового, очень напористого, даже агрессивного выполнения этого предписания, которое ставит в тупик тех, кто его выдвинул. Это будет юмористический способ подрывания закона. Существует иронический способ подрывания закона, который заключается в доведении закона до его генеалогических, исторических, первичных условий, которые показывают нам, что закон возникает произвольно, что он случаен, что это один из победивших законов в череде всех прочих. Как, например, бог Израиля, Моисей является, по замечанию Лакана, всего лишь одним из наиболее удачливых местных божков. Это возведение в некоторой прикидывающейся собой абсолютности к ее началу, которое показывает, что она совершенно не абсолютна. Это иронический путь отношения к закону тоже является путем образования некоторой конъюнкции. Если от дизъюнкции вернуться к коннекции нельзя, невозможно установить свободную систему бесконечно желающих, стыкующихся, соединяющихся друг с другом машин. Если невозможно вернуться к этому уровню, то возможно, по крайне мере, не останавливаться на уровне дизъюнкции, а продолжать дальнейшее отчленение, которое обернется вместо ретерриторизацией детерриторизацией. Потому что очевидно, если мы проводим новые границы, новое отчленение, то получается, что вещи, которые были внутри, вдруг оказываются снаружи. Это тоже будет жестом ретерриторизации. Но которые, при этом, содержат в себе детерриторизирующий потенциал, то есть некоторый подрыв. Не стоит, говорит Делез, стирать дизъюнктивные линии как репрессивные. Они, разумеется, в определенной ситуации выступают как репрессивные, иначе не может быть, но, с другой стороны, всегда есть возможность провести новые линии, линии в другом месте. Скажем, можно пересечь эти линии другими линиями. Можно вместо одной линии, образовав по отношению к ней перпендикулярную, образовать совершенно новые места. Это тоже будет движением растерриторизации, движением расчленения. Именно в этом отношении имеет смысл проводить новые конъюнктивные синтезы – синтезы, у которые что-то не сливается до неразличимости, отменяя первоначальную дизъюнкцию, а, напротив, возникают новые серии дизъюнкций, которые удерживаются желанием. Такого рода систему представляет нам КИШ. Пользоваться ей практически не то, чтобы трудно или даже невозможно – это очевидно. Другое дело, что стоило бы обговорить условия для такого неиспользования. Возможно, что вся эта система создана не для того, чтобы быть перенесенной в жизнь. Система такова, что сами по себе условия ее неиспользования, сами по себе условия невозможности ее реализовать – это что-то такое, что много говорит о той ситуации дизъюнкции, о той ситуации, в которой желающие машины расположены так, а не иначе, где мы сегодня оказываемся. Сама невозможность дать системе шизика ее практическое воплощение является чем-то таким, о чем предупреждали сами ДГ, указывая на то, что конъюнктивные синтезы тоже недолговечны. Если мы возьмем на вооружение систему шизика, если мы положим шизофреника в основание нашей новой революционной стратегии, то выяснится очень быстро, что мы провели ретерриторизацию. Мы поместили шизофреника, где он является основание для образования нового дизъюнктивного синтеза. Вот хороший шизофреник, вот плохой невротик и т.д. Такого рода вещи делать ни в коем случае не следует. Напротив, нужно помнить, что всякий раз наилучшей добродетелью, по замечанию Гваттари, является ускользание, в том числе это означает ускользание из той и от той фигуры, которую сам Гваттари предлагает в качестве идеальной. Фигура шизика – это не фигура определенного шизофреника, это не фигура того, кто шизофреником называется, это такая фигура, которая трансверсальна, то есть неким пересекающим образом, не зная границ, проходя под и над границами, проходит в существующей системе ситуаций. И может статься так, что в некоторой новой конъюнкции мы этого шизика не узнаем, как скажем, не узнаю Христа в его пришествии. Думая, что вот этот хороший шизик проводит новые конъюнкции, что он взрывает старые территории, на самом деле можем грубо ошибаться. Может статься так, что восхваление этого шизика может являться продуктом нового переписывания, в котором система ДГ выводится на первый план, в которой ей полагается пьедестал, в котором она увековечивается. Это было бы самым худшим. Сохранять верность конъюнкции означает сохранять верность такого рода положениям, которые непредсказуемы из наличного состояния дизъюнкции. Может быть, что такая складка, такая состыковка, которая никому не понравится. Не понравится не потому, что она слишком освободительна, в этом случае она, скорее, понравится – сегодня на повестке дня революционная ситуация, революционное будет модным, но это означает, что революция тоже подвергается вторичному переписыванию, что она тоже сегодня является системой дизъюнкции. Скажем, мы отличаем хорошее революционное от слабого, дурного, либо мы знаем, что революционно, что нет, знаем, кто пропутинский хомячок, а кто некоторым образом на уровне ситуации. Это указывает на то, что здесь сработала система дизъюнкции, что мы тоже находимся под влиянием какого-то полного тела, которое вполне может быть полным телом революции. Не обязательно, что полное тело – это полное тело капитала или тело деспота, то есть тело того, кто удерживает желающие машины от их свободного движения. Вполне можно помыслить полное тело революции, в котором точно также прописана дизъюнктивная система хороших и верных революционеров по отношению к тем, кто предал ситуацию. Именно это было бы наихудшим воплощением КИШ, поскольку то, к чему она призывает, то, к чему она в читателе оперирует – это, что можно назвать системой трансверсальных или неожиданных конъюнкций. Это такие стыковки, которые могут поначалу даже показаться неостроумными, которые не походят на то, чего ситуация, якобы, ожидает. Они не походят на ближайшие ситуации, на то предварительное будущее, которое она для себя задумала в качестве чего-то обновляющего, но, тем не менее, ДГ убеждают нас, что именно в этих конъюнкциях, в этих поначалу кажущихся неостроумных синтезах и может проявиться реальный разрыв существующей системы дизъюнкции. Наихудшим, как уже говорилось, воспринять сам КИШ буквально и подумать, что нас и вправду призывают отбросить подавляющую структуру эдипальной семьи и отправиться на поиски чего-то нового, неизведанного, номадического и т.д. В данном случае мы можем попасть в ловушку, в которой сам номад на номада совершенно не похож. Это не тот номад, который практикует новое, пробует новый стиль в искусстве, например, или исследует улицы, а это какая-то непредсказуемая номадичность, в которой вполне могла бы быть применима фигура Деррида, как он ее образовал в виде фигуры мессианства без мессианства, мессианизм без мессианства. Вполне возможно, что в пределе сегодняшней конъюнкции лежит некоторый номад без номадизма. Как бы ДГ не восхваляли номадизм, всегда следует помнить, что здесь тоже может заключаться ловушка переписывания. Необходимо (это, пожалуй, единственное, что с системой можно сделать грамотного) не вписывать ее в существующие фигуры, скажем, в фигуру шизика, или в фигуру номада, или в фигуру художника, а, напротив, неким образом оторвать саму логику этой системы – держаться не определенной фигуры, не определенной симпатичной фигуры беккетовского героя, как бы часто к нему не оперировали ДГ. А необходимо, скорее, удержать чистую логику самой этой системы, которая является логикой конъюнктивного синтеза, логикой ни того, но того и другого вместе, например, или логикой расчленения того, что сложилось как полное, не просто вселенского рассеивания, ни какого-то плюрализма, не превосходства частей над целым, а умение увидеть, что сама рамка целостного – это что-то искусно налагаемое на объект или на предмет, после чего он объектом становится, при том, что сама рамка может быть сдвинута. В рамку может попасть полчеловека, полмашины. Когда нам нужно описать предельную машину, то необходимо помещать рамку не на нее как на совокупность деревянных деталей, а на что-то такое, что охватило бы и часть той машины, что движется и стучит, и часть руки прядильщицы, что крутит ручку. Вот это, пожалуй, является машиной. Необходимо уметь двигать рамку. Передвигать ее так, как в некотором невозможно кинокадре, некой новой системе фотографий перед нами возникали бы не целостные лица, тела, целостные машины, целостные городские объекты, а что-то такое, что может оказаться половиной и того, и этого. Вот это будет, по сути, желающей машиной в данный момент, всегда готовой распасться, сместиться и т.д. Необходимо не столько равняться на своего рода лозунги, которыми КИШ перенасыщен, на что многие обращают внимание, и что сегодня заставляет опускать руки, потому что следовать лозунгу ни в коем случае нельзя. Напротив, следует скорее воспринять некоторую систему орудий, систему условий, логическую систему, которую предлагают ДГ в этой работе, попытавшись оперировать ей самой по себе, не полагаясь на определенные ситуации, фигуры, образы, а освоить эту систему, обрести такое зрение, которое и вправду позволит вам смещать рамку фотографии с целостного лица, тела до некоторой ситуации, в которой задействованы разные части тел, машин, умея видеть, что перед нами образовался конъюнктивный синтез – над чем последние годы и работал Делез. Это философия кино, работа с кадрами, в которых изображение не похоже на то, что звучит, показывая, как происходит некое расчленение, которое потом оборачивается новым синтезом, новой конъюнкцией в другом виде. Очевидно, что в том кадре, в котором изображение не совпадает со звуком, можно допустить, что это кадр от другого фильма, равно как и звук от другого фильма, что перед нами не целостный фильм, а часть каких-то двух фильмов, которых здесь нет, что рамка кадра, в которой звучит голос на фоне, например, деревенских крыш, при том, что голос повествует совершенно о другом, о том, что не имеет отношения ни к этой деревне, ни к этой картинке. Нужно допустить, что перед нами обманчивость самого по себе кадра, что перед нами кадр, который ложным образом собирает звук от одного фильма, картинку от другого, что верным образом можно выстроить ситуацию, только сместив кадр. Вот такого рода вещи наиболее ценны в логике КИШ. Именно они сегодня сохраняют революционную, именно интеллектуальную ценность, в этом смысле революционную по преимуществу. В этом отношении КИШ можно сегодня пользоваться. Для этого в первом приближении он нам нужен. Перед нами совершенно определенный, никем, кроме ДГ, разработанный инструмент мысли, мыслеинструментарий, который заставляет нас действительно расчленить некоторые плохие синтезы и некачественные композиты – то, что Делез называет в ранних работах неправильным составом, усмотрев в этом составе некоторую работу совершенно разнородных элементов, которые могут быть элементами от чего угодно. И само это прослеживание генеалогии элементов может нам наилучшим образом подсказать, что все то, что предлагается нам в качестве единства или целого, на самом-то деле на это единство права не имеет.
БЛАГОДАРЮ АЛЕКСАНДРА СМУЛЯНСКОГО ЗА ЛЕКЦИИ ПО ФИЛОСОФИИ ДЕЛЕЗА
