(Надеюсь, это вольное переложение окажется кому-то полезным, особенно тем, кто не одолел кудрявый слог этой эпохальной книги, но хочет быть в курсе дела)
Текст конспекта построен так же, как и исходная книга (КИШ) — в виде ризомы — лишь таким образом удается избежать профанации.
Текст сильно упрощен, по сравнению с книгой, а также меньше по объему в два десятка раз, но дальнейшее упрощение или «приспособление» вызовет уже профанацию: стиль также (согласно ДГ) должен соответствовать содержанию.
в целом же, я надеялся, что в таком упрощенном (по сравнению с книгой) конспекте удастся приобщить к этому очень важному для современного мировоззрения аспекту философии бОльшее количество людей.
Итак: «Капитализм и шизофрения» (КИШ) является произведением, которое обладает двойственной судьбой в виду того, что невозможно заранее приписать ему ни простоту, ни сложность. И это хорошо иллюстрирует тезис о том, что не существует ничего заранее данного сложного или, напротив, изначально примитивного, что очень легко усвоить. Невозможность приписать КИШ простоту или сложность, или, напротив, необходимость приписывать ему и простоту, и сложность, делая это конъюнктивным образом одновременно, связана с теми историческими условиями, в которых этот текст проходил восприятие и обработку. Он связан с теми ожиданиями, которые на него возлагаются, он связан с определенными желаниями публики, которая, с одной стороны, предчувствуя в явлении шизоанализа как что-то новое, революционное и освободительное, с другой стороны, открывая КИШ, наталкивается на неудобоваримый в субъективном отношении текст. Как бы подсказывает, что само по себе дело освобождения через постижение теории происходит крайне несвободным образом, поскольку прежде, чем это освобождение достичь, приходится пройти инициацию дизъюнкциями, телами без органов, потоками, срезами и прочими понятиями, которыми ДГ (Делез, Гваттари) в КИШ оперируют. Текст КИШ не воспринимается современниками серьезно. До сих пор он находится в странном шутовском, трикстерском статусе, в котором простота заявления, простота извещения желающей машины вместо субъекта каждый раз опровергается невозможностью усвоить очень частные, разбросанные по тексту предсказания, которые ДГ в этой работе сделали. Если подходить к тексту с точки зрения его основного послания, то оно чрезвычайно просто, но если работать с текстом близко, то оказывается, что в нем ДГ умудрились сделать огромное количество заявок, многие из которых не имеют прямого отношения к шизоанализу. Сам по себе этот текст как будто бы изображает то, о чем повествует, точнее, он разумеется, не изображает, потому что в этом тексте ДГ выступают против принципа презентации, то есть против любого изображения, против метафизики копии и изображения как таковой. И в этом смысле сам текст является одной из деталей желающей машины, сам по себе он прикреплен, провешен к лозунгу, который ДГ проводят, и сам по себе текст не содержит целостности. На это много раз указывалось, что стало даже обязанностью исследователя, комментатора отозваться о тексте КИШ, также, как о некоторой ризоме, о нечто таком, что воплощает то, о чем в нем сказано. Но, тем не менее, это не слишком помогает делу, так как, как правило, само по себе декларация ризомы ни к чему не ведет. Именно этого ДГ больше всего опасались. Тогда, когда речь заходит о ризоме, как о некотором количестве состыкованных, независящих друг от друга частей, которые способны в качестве цепочек прорастать в разные стороны, создавать новую сингулярность, некоторые новые события, не останавливаться на этих событиях, длиться дальше, прорастать в нечто иное, встречаться так, чтобы не узнавать факта первичной встречи. То есть, когда эти цепочки встречаются во второй раз, то это что-то совершенно другое и не только потому, что это встреча в другом месте, скажем, в том же месте реки, но с другим составом воды, но и потому, что встретившись в другом месте, эти две цепочки означающих являются уже чем-то совершенно другим: ни одна из них не обладает собственной целостностью, ни одна из них не обещает демонстрировать единства целей на протяжении всего пути. Поэтому, по сути, они и никогда не встречаются еще раз. Это вот и беспокоило Делеза больше всего. В некотором смысле КИШ предстает в комичном, даже, скорее, в трагикомичном положении, поскольку из этой книги всегда извлекается центральная идея – идея, связанная с тем, что единства не существует, что необходимо отдавать себе отчет в существовании так называемой желающей машины, точнее огромного количества желающих машин, как стыкующихся друг с другом коннекций. И когда этот тезис заявляется, когда его революционный смысл оказывается исчерпан, а он исчерпывается в такого рода полемике слишком быстро, очевидно, что желающая машина, как набор невзаимосвязанных коннекций, противостоит учению о субъекте, учению о полном теле, об организме. И когда сам по себе этот запал полемики становится исчерпан, возникает некоторая неясность в отношении того, что делать дальше. То есть сам по себе лозунг понятен, но этот лозунг вопреки точному переводу немецкого слова не оказывается никаким разрешением – он ничего не решает. И поэтому в первом томе КИШ ДГ пытаются представить не только негативную задачу, не только ту ступенчатую задачу отрицания, которую они проводят в отношении организма, органа, большой молярности, единого тела капитала или единого тела деспота, но и представить то, что они назвали баланс-программой для желающих машин, то есть своего рода позитивные задачи для этих самых машин как что-то такое на чем можно было бы, как они предполагали (точнее, предполагал Гваттари, Делез об этом, конечно, не помышлял), воссоздать нечто новой терапии, которая была бы принципиально нетерапевтична, которая была бы непсихиатрична. И в этом отношении бы обращалась с безумцем не так, как с ним обращаются как правило, где базовое отношение к безумию, которое проанализировал десятилетием ранее Мишель Фуко, показав, что оно не такое уж базовое, что оно определенным образом исторически формируется, что то жалостливое, почти гадливое ощущение, которое безумец, скажем, производит в психиатрической больнице – это загнанное существо, это ублюдок, как называет его Делез, что сама эта фигура не является каким-то естественным отношением, которое продуцирует в нас позицию собственного здоровья, то есть отторжение безумца как жалкого тела не является тем, что задано вне исторически как неким протестом того, что в нас сохраняется от здравости, боящейся скатиться к тому же состоянию. А напротив – такого рода восприятие фигуры безумца совершенно исторично, оно прошло через определенный конгломерат условий, и Мишель Фуко в своей известной работе показывает, как именно этот безумец постепенно приобретал тот жалкий облик, который он имеет, потому что даже, если кто-то укажет на то, что облик безумца был исторически жалок всегда, скажем, он был жалок в античный период, то Фуко прорабатывает момент, показывая, что эта жалкость имеет несколько иные основания, а стало быть – это какой-то другой аффект. То есть, когда склонные говорить о безумии, как о неком общечеловеческом феномене, как о некотором постоянном выпадении, которое может изменять свой облик в зависимости от исторических условий, но всегда остается неким выпадением, то есть сегрегация на безумца и нормального всегда происходит в одном и том же режиме, только по началу, скажем, она носит донаучный характер как в первобытном обществе, а потом получает характер более менее институализированный. Так вот, Фуко указывает на то, что это впечатление – абсолютно ложное, что вместо того, чтобы говорить о единой истории безумия, необходимо наблюдать за сингулярностями безумия и безумцев, то есть за определенными фигурами, которые не сменяют одна другую, скажем, безумец античности, а после этого, например, безумец нового времени, а совершенно иная, другая конфигурация, которой иногда по чистой случайности присваивается имя безумия. Так что нет никакой преемственности между античной ненормальностью, античным, как выражается Фуко, плохим телом, которое не допущено к отправлению обязанностей Господина в виду того, что оно неразумно, что-то лепечет, предается к каким-то искушающим его формам разврата. И с другой стороны, между безумцем в его современном периоде, как он сложился с конца 19 века, — это фигура в больничной форме, которая проходит через определенную последовательность режима дня, некоторых отправлений, связанных с контролем за его заболеванием, фигура, которую пытаются привлекать к сознательной позиции в отношении своего страдания, то есть фигура, с которой пытаются договариваться, оперируя к остаткам рационального в ней. Вот эта самая фигура, показывает Фуко, на самом деле сформировалась на пересечении нескольких серий событий. Это, во-первых, серия, которую Фуко называет серией подлых людей, то есть людей, которые влачат жалкое существование не в виду того, что они безумны, а в виду того, что они определенным образом выпадают из существующей социальной системы. Например, они слишком бедны, при этом бедны не каким-то достойным образом, который побуждает их бороться за жизнь и тем самым поддерживать состояние жилища, которое филантропы 19 века называли приличным, то есть когда, скажем, мы читаем у Диккенса о бедняке, который одет очень скромно, даже бедно, но чисто, вот здесь узнается та самая серия событий, правда, на уровне, который ДГ назвали бы молярным уровнем, то есть это уровень институции, которой приписывают определенный смысл, это не уровень этого подлого человека, а тот способ, которым его хотели бы видеть, если он все же способен соблюсти приятность глазу филантропа. Фуко называет окончательно подлыми людьми тех, кто теряют способность угождать этому филантропическому зрению, кто влачит свою бедность неким развратным образом, придаваясь ей со всей силы соей натуры. Это бродяги или люди, которые перестали поддерживать законы чистоты на всех уровнях жизни, включая метафорическую, религиозную чистоту духа. Это люди, которые прозябают в темных лачугах, при этом, не страдая от своего положения, предаваясь разврату, играм и т.д., или наоборот люди, которые оставляют место жительства, кочуя из города в город. Вот эта самая серия подлых людей, которых постоянно останавливали в их движении и развитии, которые в городах и селах возводились в так называемые бродяжнические заставы, где их отлавливали и призывали к ответу, пытаясь выведать, зачем они ведут такую непристойную жизнь, была одной из серий, одной из совокупностей, которая в качестве цепочки этих самых неугодных тел вошла в соприкосновение с другой цепочкой, которую Фуко называет цепочкой преступников – люди, которые могут вести более менее приличный образ жизни, по крайне мере, в дневное время, но в ночное они пускаются на нарушение закона, предаются разврату, но не случайным, не неким отчаянным образом, к которому предпосылает их образ жизни, связанный с невозможностью соблюсти элементарные приличия просто на уровне отсутствия средств, это люди, которые извлекают из разврата определенные денежные прибыли, это люди, которые организуют притоны, бандитские шайки и т.д. Вот это вторая серия, которая привела к образованию того, что Фуко называет фигурой безумца. Потому что, будучи прирученными, будучи помещены в определенные учреждения для содержания, скажем, в тюрьмы или работные дома, эти люди очень часто демонстрировали истерический склад натуры, были неспособны к поддержанию режима и в итоге они тоже послужили образованию той фигуры, тогда еще не существовавшей, ее не было в наличии ни одним физическим лицом – на этом Фуко очень жестко настаивает. Данная фигура безумца не была представлена, она образовалась в итоге из этих двух серий, включая третью серию – это серия развратных женщин, и тех, кто торгует своим телом, и тех, кто продает своих дочерей, если сами матери слишком стары, чтобы тело их кого-то могло заинтересовать. И вот из всей этой совокупности, из совокупности нищеты, которой развратно предаются, предаются с наслаждением, не пытаясь с ней бороться, из серии откровенных преступников, преступников-коршунов мужского образца, из серии развратных женщин или людей, которые торгуют телом, родился наконец этот самый собирательный образ сумасшедшего – того, кто не оттает себе отчета в своих действиях. Фуко настаивает на том, что лишь посредством определенной дисциплинаризации, то есть лишь включением в некий состав социального, состав институции, лишь переведением уровня молекулы, так называют это ДГ, на уровень того, что называют молярностью – уровню, по мыслям ДГ, на котором не вершится судьба сингулярности как чего-то совершенного особенного, как каких-то новых событий, как конгломератов, непохожих на прежнее состояние ситуации. И с другой стороны, есть молярный уровень, уровень, который поддается счету, измерению в молях, уровень большой биомассы, которую можно взвешивать, считать, независимо от тог, что на этом уровне мы не видим отдельные молекулы и не видим те цепочки, которые они образуют, не воспринимает химические реакции, в которые они вступают слишком быстро, чтобы на молекулярном уровне можно было это отследить. Так вот, Фуко настаивает на том, что образование фигуры безумца, приведшей в итоге к рассвету психиатрической эры, против которой ДГ непосредственно выступают. Именно на молекулярном уровне, по выражению ДГ, нужно искать образование этой самой фигуры безумца, которую институция слила в определенный конгломерат. Здесь мы подходим к некоторому важному для ДГ различению, которое по существу различением не является. Если вспомнить о чистом различии Делеза, то поймем, что действительно некоторые вещи могут различаться, тем не менее, все же, не различаясь в том пространстве, которое Делез называет планом имманенции. Существуют 2 различных вида образований. Есть то, что ДГ называют «безбрачной машиной» или чем-то таким, что все еще сохраняет верность вот этим самым молекулярным образованиям – это такое полное образование из молекулярностей, которое, тем не менее, дает им всем место, которое сохраняет первоначальный состав и позволяет проследить, каким образом эти уникальные молекулярности образовались в новую ситуацию. ДГ называют этот процесс процессом коннекции, не имея в виду непосредственно логического содержания термина. Это, разумеется, термин, который они переработали, который они определенным образом вставят в отношения с конъюнкцией и дизъюнкцией. Ниже будет объяснено, что это такое. Чтобы мы уже приобрели некоторые ориентиры, чтобы нам терминология ДГ не казалась, каким-то бессмысленным, не ангажированным набором терминов, не ясно, чему служащих, с самого начало можно указать, что в этой метафизике желающих машин есть свои векторы, есть то, против чего ДГ выступают, есть то, на защиту чего они встают. И, прежде всего, они встают на защиту того, что сами называют коннекцией или же такой желающей машиной, которая состоит из большого количества желающих машин, потому что объем и количество никогда не предзаданы. Всякая машина состоит большого количества маленьких машинок, нам это понятно, а те, в свою очередь, из прочих и так далее. И наоборот можно возводить эту пирамиду вверх и следить за тем, как из некоторого количества небольших желающих машинок образуется некоторая большая. При том, что она не замыкает их в себе, она не делает их чем-то совокупным, а тоже бесконечно открыта другим сериям, коннекциям и образованиям. И ДГ здесь сказали бы, что фигура безумца – это фигура полного тела, плохого синтеза, то есть это уже такая фигура, в которой мы уже не можем различить ее изначальные исторические образования. Фуко настаивает на том, как уже говорилось, что не существовало такого безумца, которого мы так легко видим сейчас. Скажем, возьмите любой мультфильм 80-ых в характерном шизостиле и вы может быть увидите вот эту странную, жалкую фигуру, что-нибудь наподобие клипа группы «Аукцыон» — это такой безумец в непонятной серой рясе, у которого дыры в голове, который что-то составляет, двигает руками, вокруг него плавают планеты и т.д. Вот эта фигура, которая в итоге была вырвана оппозиционными группами из господствующего синтеза, который тоже видит этого безумца вот так, но никогда не делает его объектом мультфильмов, протестов и т.д. Эта странная фигура какого-то неразличимого серого человека, который предстает типичным представителем психиатрической клиники, по сути, исторически никогда не была представлена до тех пор, пока неким образом из этого самого крупного синтеза ее не образовала машина-институция. До тех пор, пока все эти неразличимые проститутки, сифилитики, паркинсонники, бродяги и т.д., пока все они не были переработанным работным домом, пока все они в конце 19 века не слились в неразличимую биомассу, то есть не стали неким молярным множеством, где уже невозможно проследить не то, чтобы отдельную человеко-молекулу, напротив, когда возникает молярная масса ни одна человеко-молекула уже не отличается от другой, они все абсолютно неразличимы, они все в одинаковых балахонах, в одинаковой форме и т.д. То, что оказывается на уровне молярности неразличимым – это не каждый отдельный индивид с его якобы уникальной душевной организацией и т.д. Вот этого самого экзистенциалистского тренда уникальной индивидуальности ДГ, конечно, не придерживаются, это было бы нелепо, особенно после провозглашения полностью машинной природы желания и всех человеческих состояний. Но неразличимыми становятся именно молекулярности тех самых уникальных цепочек, событий которые привели к образованию этой самой неразличимой группы. Вот в этом самом обитателе психбольницы мы уже не различаем ни проститутку, ни женщину, торгующую своими детьми, ни бродягу, ни атамана, ни налетчика – вот здесь они уже представлены в этом самом молярном синтезе, в этом самом виде одного единственного маленького человечка. И вот здесь происходит что-то непоправимое и поскольку, даже если мы с протестом обращаемся к этой фигуре, скажем, мы недовольны положением пациента в психиатрической больнице, мы считаем, что подавляется его индивидуальность или что-то еще, мы как раз таки согласно ДГ предаем истину желающих машин, то есть предаем истину этих больших молекулярных цепочек, которые привели к образованию этого нового синтеза. К тому, что, скажем, защищая права пациента психбольницы, настаивая на том, что какие-нибудь бездуховные практики, бездушные тесты продолжают дальнейшее изуродование этой личности, мы упускаем то, что эта личность и возникла с самого начала как изуродованная. То есть ее не существовало исторически, она возникает в момент определенного синтеза, и лишь потом получает материальное выражение. Впрочем, для ДГ это одно и то же. Если существует какого-либо рода большой институциональный молярный синтез, то будьте уверены, что и человек появится. То есть это одна из тех основных вещей, на которых настаивают ДГ. Это наслоение на имманентности поля. Нет какого-то специфического предписания, согласно которому из безумца, из вот этого, выдуманного в работном доме безумца, появляется целая генерация безумцев, не отличимых друг от друга, населяющих психиатрические больницы на протяжении всего 20-ого века и до сих пор, а исходя непосредственно из события того, что из целой серии бродяг, больных и прочих появляется вот эта фигура безумца, уже исходя из этого безумец появляется и в реальности. То есть это не события, находящиеся на разных этажах, не поначалу предписание власти безумцу быть вот в этом жалком виде, и потом появление целой когорты безумцев, а все это, как сказали бы ДГ, — одна и та же машинная история, это, в общем-то, одна и та же машина, машина, которая на уровне знания, по выражению Фуко, то есть всей той информацией, которой располагает институция, врачи, полиция и т.д., все предписания законов, служебных записок, отчетов, докладов — все это система знания. Как видите, она не слишком отличается от системы Лакана, они похожи, почти близнецы. Так вот, нет такого отдельного события, благодаря которому из системы знания, из системы предписания работного дома, или филантропа, или чиновника, курирующего работный дом, вдруг появляется вот это самая фигура безумца каким-то вторичным властным решением. Она появляется исходя из того, что эта фигура делается реальностью в этой желающей машине. Эта самая машина содержит в себе целый ряд деталей – это работный дом, это управляющий работным домом, это режим дня, который не просто помещен в работный дом, а неким образом добавляется коннективно, то есть соединительным образом добавляется к ситуации. Скажем, можно ли представить себе работный дом без режима? Разумеется, невозможно. Его исторически не было. Хотя, может быть, мы плохо знаем реалии и где-нибудь под руководством какого-нибудь религиозного фанатика такой работный дом бы мог на каком-нибудь уединенном острове появиться. Но, в любом случае, необходимо, как настаивают ДГ, помнить, что желающая машина – это не какие-то психические производства, это не фантазмы, это не воображаемое, это вполне реальные, как иногда их называют, социальные ситуации, просто ДГ мало нравится это слово и понятно, почему – слишком оно затаскано. Так вот, это вполне определенные ситуации, которые, тем не менее, нужно увидеть в их машинном, стыкующем сочетании. То есть, когда мы думаем, например, о работном доме, или психбольнице, или об интернате для малолетних недееспособных, то перед нами предстает метафизическая, традиционная картина, в которой существует здание, в него помещены некие индивиды, в этом здании соблюдается определенный режим, практикуются определенные дисциплинарные практики, скажем, некий незамысловаты труд на пользу больному, который подается под соусом труда на пользу обществу, и т.д. То есть, нам кажется, что перед нами некая целостная система, в которую все ее составляющие входят неким виртуальным образом – они все изображены на некой невидимой схеме. ДГ настаивают на том, что это восприятие совершенно неверно, что каждый раз, когда нам рисуется воображаемая картина, скажем, работный дом с маленькими человечками, с определенными режимами и практиками, которые они исполняют, они двигаются от этажа к этажу, от процедурной к процедурной. Вот эта картина является полностью ошибочной, потому что такого ситуацию нужно мыслить в ее машинном обличие. Это не ситуации, в которой нечто помещено, а ситуация, которая состыкуется из различных равноположенных деталей. Это все детали – ситуации: и работный дом, и совершенно определенная фигура пациента, который представляет собой не просто количество абстрактных человечков, а определенное молярное множество, собранное, как уже было сказано, из подавленных, из молекулярных утраченных серий. То есть, по сути дела, сумасшедший, используя метафору Лакана в отношении понятия гуманизма, когда Лакан однажды сказал, что гуманизм – это на самом деле не понятие, а тихо сваленных друг на друга три гниющих трупа: один из них – это возрождение, другой – это демократическая практика 19 века и третье – это представление о человеке в его возвышенной мистической форме. То есть, гуманизм – это не грамотное понятие, понятие, которое можно думать и пользоваться, а это, как сказал бы Делез, плохо составленный композит. Понятие, которое собрано из трех, совершенно различных ситуаций. В этом плане оно не работает и нерелевантно. Поэтому все разговоры о гуманизме такие бесплодные, они буксуют, потому что самого понятия гуманизма не существует, оно теоретически некорректно. И то же самое с безумцем. Фигура безумца абсолютно теоретически некорректна. Этой фигуры нет, она возникла в определенной стыковке желающей машины, которая перемолола, по меньшей мере, три молекулярных синтеза: синтез бродяги, синтез разбойника и синтез проститутки – в одну фигуру безумца, который после действительно выбивающего из колеи обращения в работном доме, включая, конечно же, медикаментозное обращение, когда оно стало возможным, превращается в это вот, не различенное серое существо. И в этом смысле работный дом или психиатрическую больницу нужно мыслить как коннективный состав. С одной стороны, это здание с его организацией, на которую так много внимания обращал Фуко, это определенного рода лестницы, коридоры, коротенькие закутки, в которые можно кого-нибудь запихнуть или заставить там ожидать – все это определенным образом организует ситуацию. С другой стороны, это машина вот этого самого психически больного, которая собрана из трех желающих машинок, определенным образом прошедших через горнила социальной институции. С другой стороны, это определенного рода режим как целая сеть системы предписаний. Это не что-то такое, что организует все в целом, как нам кажется, если мы мыслим институционально. Наоборот, ДГ показывают, что представление о законе или о режиме, который пронизывает всю ситуацию, как будто бы выступая в качестве некого метаозначающего, то есть того, что простраивает все в целом, заставляя фигуры двигаться определенным образом – это совершенно ошибочное представление. Поскольку режим – это не то, что простраивает всю ситуацию в целом, а то, что добавляется через запятую. Здесь ДГ принципиально настаивают на отношениях метонимии, а не метафоры. То есть, не того, что охватывает целиком, как это бывает в случае метафоры, скажем, метафоры божественного, которая пронизывает все и вся, включая подобие образа человека, иерархическую организацию природы и т.д., а перед нами именно метафора – идея режима или идея порядка добавляется к ситуации и ее могло бы там не быть. Причем, это не означает, что там наступила бы анархия. И на этом настаивает Гваттари, пытаясь практиковать в своей больнице методы шизоанализа. И действительно, по свидетельству многих анархии в этой больнице было очень мало. Тем не менее, режим к ней не присовокуплялся, там не было режимных предписаний. То есть, нам надо мыслить все социальные системы не как метафорические образования, не как некоторые ситуации, которые простроены другими, более властными ситуациями, скажем ситуация этой самой больницы для умалишенных, простроенная режимом. А напротив, нужно понимать, что в данном случае перед нами огромное машинное образование, в котором все детали плохо пригнаны. И поэтому ДГ используют метафору поломанной желающей машины. Машины могут работать только тогда, когда они поломаны. И наоборот, они поломаны, потому что для их образования нет ни малейшей предпосылки. Большинство из практик, да практически все, как настаивают ДГ, — это такие практики, которые простроены нелогичным образом, они возникают в момент определенных срезов. То есть, скажем, психиатрическая больница – это не какое-то разумное образование, как то было бы с точки зрения врача или чиновника, в котором больные проходят соответствующую практику, позволяющую вернуться им к нормальному образу жизни, где все обустроено так, чтобы больные не испытывали слишком сильных раздражений, скажем, нет проституток, нет телевизора и т.д. И с другой стороны, это психиатрическая больница – это не какое-то слишком разумное, слишком раздражающее образование, как его видят протестующие против определенной психиатрической практики. И те, и другие, по мнению ДГ, ошибаются. Потому что психиатрическая больница – это такое образование, которое предстает совершенно нелогичным. В нем нет ничего особенно логичного, а сама идея логики, которая, якобы, она простроена, то есть сама идея логичности, которая всю это больницу организует – это еще одна добавленная желающая машина, это что-то совершенно нечто случайное, это новая серия – серия логики и разума, которая пересекла эту самую серию психиатрической больницы с ее определенным устройством, с людьми, со зданием и т.д. Перед нами именно желающая машина, которая состыкована так, что ее части друг от друга принципиально не зависят, но она образовалась таким вот образом и вторичным шагом на ней начинает настаивать. То есть, всякий раз, если мы желаем действительно подумать в сторону освобождения, ДГ настаивают на том, что необходимо увидеть каждое из социальных образований не в качестве какого-то единого института организма, именно поэтому с метафорой организма ДГ постоянно борются, потому что организм – это такая метафора, которая указывает на единство органов, но в организме каждый орган выполняет свою функцию, он нацелен на пользу существования целого, он обеспечивает свою маленькую часть работы, которая направлена на существование целого. Здесь и возникает идея гештальта, в котором все части подчинены целому, а целое – всегда больше своих частей. Вот именно против этой идеи выступают ДГ, показывая, что беда психиатрической больницы не в том, что она слишком разумна, например, что она слишком целостна, слишком закрыта, является тем, что в 90-ые либеральные годы называли «закрытой системой», упрекая ее за ее закрытость. А напротив, репрессия возникает там, где не видят, что любая система (суд, правительство, власть, государство) – это система, состыкованная из большого количества коннекций, то есть соединений, это совокупность некоторых случайных серий, которые пересеклись в этом месте. Но, когда они здесь пересеклись, возникает вторичная выгода и на их существовании начинают настаивать. То есть, сама по себе психиатрическая больница – это совершенно нелогичная совокупность такого вот здания, таких вот людей, которые попали в нее совершенно случайно, на самом деле речь идет не о социальной случайности – естественно, на уровне социально-случайного ничего нет, здесь господствует закономерность, а речь идет именно том, что все это на уровне, так называемых, желающих синтезов, то есть некоторых исторических синтезов, могло бы сложиться совершенно иначе, но сложилось вот так. И в этом плане ничего логичного нет, когда к этой вот системе странного бытия в этом странном здании добавляется идея жизни по режиму, который, якобы, благотворно влияет на психику больного. Наоборот, нужно всегда видеть, что все эти идеи являются не идеями, то есть они делаются идеями только лишь вторичным образом – именно с этим связана делезовская критика платонизма. Для Платона всякая идея обладает целесообразностью, и вторичным шагом она получает превосходство. Скажем, если существует масса столов, они все различны, стало быть, у каждого стола есть идея стольности как таковая, то есть некоторое образование, которое делает стол тем, что он есть. А если есть идея стольности, то здесь Платон совершает некоторый, опять же, коннективный синтез, на который он не имеет права, создавая плохой композит. Если существует некая общая идея всех столов, значит, она должна быть лучше каждого стола в отдельности, значит, она должна быть лучше всех столов как таковых. Именно так возникает идея совершенства, которая по справедливой критике Аристотеля незримо добавляется к каждой платоновской идее. Не в том дело, что существует идея человечности, идея лошадности, идея прекрасного и т.д., а дело в том, и в этом проблема, что каждый раз к этой идее добавляется как бы контрабанды – провозятся понятия совершенства. Ясно, что идея стола в платоновском мире должна быть лучше всех столов вместе взятых. Она совершенна. Это самый лучший стол на свете. Единственной проблемой является то, что его нет. Все конкретные столы являются лишь плохой тенью, плохой копией, воровским отображением этого самого главного, наилучшего стола, витающего в пространстве идей. Так вот, ДГ в «Антиэдипе» специально проводят анализ рисунков шизофренических больных, показывая, что на самом деле метафизика лжет нам, и что никакой идеи стольности вправду не существует, а существует нечто другое – существуют некие потоки желаний, которые на стыке образовали такую вещь как стол. И это делается видно при анализе некоторых рисунков, которые психиатрия называет «набитыми» — это рисунок больного шизофренией, обычно в вялой, неагрессивной стадии, когда больной кропотлив, старателен, но он старателен как-то не так, даже в своей старательности он умудряется подорвать существующий режим. Он может быть внешне крайне послушен условиям существования, он может исполнять этот режим, он может слушаться врача, но тем не менее его рисунки выдают, что он совершенно ускользнул из общего метафизического порядка, который является порядком клинике, как иерархия – это хороший платоновский порядок. Так вот, рисунки, которые делает этот больной, показывают, что он действительно этот порядок в основании подрывает, поскольку тог, когда, скажем, он рисует стол, он поначалу, как кажется, пытается уснастить этот стол большим количеством элементов, как будто бы украшая его. К столу добавляются ящички, на ящичках появляются ручки с ободком, потом еще ручки, потом гвоздики, потом у ножек появляется постамент и т.д. И поначалу кажется, что речь идет только о старательности этого больного, который старается нарисовать стол наилучшим образом. Поначалу, кажется, что он следует платоновской идеи воссоздания наилучшего стола, потому что ясно, что этот идейный стол не должен был бы быть голым и простым, как нам иногда кажется, а напротив, если он является идеей всех столов, то он каким-то образом должен умещать в себя все совершенства этих столов. У него должны быть ящички, ножки, витиеватые ручки и т.д. Кажется, что рисок больного воспроизводит идею с наилучшей стольности, но больной не прекращает рисовать, он не может остановиться. И в итоге в его рисунке начинают проявляться совершенно чудовищные формы, количество ящиков делается таким большим, что стол его уже не вмещает, и ящики заполняют всю прочую часть рисунка. Потом выяснятся, что эти ящички друг другу противоречат в пространственном отношении, например, он рисует ящики с двух сторон, но при этом они не могли бы поместиться в этой самой столешнице, из-за этого они налезают друг на друга. Потом он начинает рисовать то, что внутри этих ящиков, потом бесконечно удлиняются ножки, появляется пятая нога и т.д. В итоге рисунок делается чрезмерно насыщенным, поэтому его называют «набитым». Этот рисунок оказывается воплощением какого-то демонического воплощения мебели, который уже и столом-то не может быть. Он настолько перенабит, он настолько полифункционален, что столом уже не является. На не начинают расти диковинные головы или появляются такие образования, которые явно не принадлежат к такому предмету мебели как стол. Например, изощренная система, зеркал, позволяющая следить, что происходит в другой комнате, и т.д. Возникает предмет мебели, который столом ни в коем случае не является и в этом плане этот саамы рисунок приближается к истине стольности, которая является истиной не стола как таковой, а истиной того, что стол, как предмет мебели, как некое хорошее целое, функциональное, адаптированное к нуждам человека, появляется совершенно случайно. Это какая-то серия коннекций. Вот серия, например, столешниц, которые могли бы быть самыми разными, начиная с опоры ладони, и заканчивая большим горным плато. Вот серия разнообразных ножек, которые могли бы быть также ножками животного, например. Вот серия разнообразных устройств, ящиков, систем слежения и т.д., перегородок, которые занимают шизофренического больного. В основном все его рисунки состоят из перегородок. На что психиатрия уже обратила внимание, но не могла дать этому факту должное объяснение. На самом деле, то, что рисует такой больной, это, по сути, и есть некая прагенеология стола, которая не является идеей стола, ему предшествующей. То есть, не так, чтобы из хорошей идеи стола происходили разнообразные, более менее некачественные столы, которыми мы пользуемся, а наоборот, если существует прагенеология стола, если существует что-то, ему предшествующее, то это огромное количество желающих синтезов, которые в итоге, проходя друг через друга, пересекаясь, образуют такую сингулярность, такое событие как стол. И при том, в шизофреническом духе все стремится к тому, чтобы эту сингулярность снова расщепить на молекулярные серии, чтобы стол снова стал походить на неведомое животное, чтобы он распался, чтобы столешница стола — отдельно от ножек, например, — это часто фигурирует в рисунках таких больных. Желание шизофреника направлено на то, чтобы взорвать эту самую целостную, единую систему стола, чтобы показать, что она, по сути, является исторической случайностью, что этот стол пришел из серии, из цепочек различных событий и уйдет в никуда, если, конечно, ему позволить. Другое дело, что вся система нацелена на то, чтобы ему этого не разрешить. И вот в этом смысле ДГ обращаются к фигуре шизика, показывая, что этот саамы шизик, может быть, не преуспевая в других вещах, тем не менее, оказывается неким образом у грани этой самой машины истины происходящего. Именно шизик лучше всех знает, что не существует неких единых композитов, единых образований, связанных идеей полезности, взаимопринадлежности всех их частей и т.д. А что, напротив, если что и существует, то это некоторые случайные синтезы, некоторые коннекции, которые, тем не менее, получают, что называют ДГ, вторичным инвестированием. Они насыщаются некоторым представлением о пользе, о выгоде, они тоже делаются поддержкой желания, но уже на другом уровне. И вот именно для этого ДГ вводят, помимо понятие желающих машин, такое понятие как полное тело или тело без органов. И они сразу заявляют, что тело без органов – это что-то такое, что располагается по ту сторону. Тело без органов, так иногда читают ДГ — это правильное прочтение, в некотором смысле правильное, до известной степени, с одной стороны, оно предстает гибелью для желающих машин, то есть тело без органов – это такое образование, которое противодействует движению желающих машин, противодействует движению коннекции и сингулярности. Оно хотело бы их вобрать в себя, сделать их чем-то молчаливым, недвижным, несуществующим, то есть прервать желающую деятельность, прервать действие по образованию нового, по образованию бесконечного количества этих самых означающих цепочек, этих самых маленьких деталей разнообразных машинок. Деятельность машины раздражает тело без органов. Оно и препятствует ему. А с другой стороны, тело без органов – это ценное, даже революционное понятие, поскольку оно позволяет опять-таки, с другой стороны, опрокинуть понятие организма. Если желающая машина опрокидывает его с одной стороны. Так сказать, это критика слева. Желающие машины разрушают понятие организма, потому что они сами нефункциональны, их детали не пригнаны друг к другу, они не выполняют никакой общей целевой всеорганизующей функции, а тело без органов разрушает организм с другой стороны. Это критика справа, это реакционная критика организма, если так можно было бы выразиться. Это такое понятие, которое тоже отменяет представление об организме, потому что показывает, что никакого организма нет. Существует только желающая машина, с одной стороны, это бесконечное копошение, состыковка и коннекция разнообразных серий, разнообразных ситуаций, разнообразных схождений и расхождений, а с другой стороны, существует тело без органов. Это такая система, которая тоже не приемлет никакой цели, никакой совокупности, никакой хорошей формы, оно вообще не приемлет формы как таковой. Это тело без органов пытается остановить действие желающих машин, но напрямую у него это не получается и поэтому в ход идут разнообразные средства, одним из которых является то, что ДГ называют, записью или же регистрацией. Если движение, грохот этих самых желающих машинок остановить не удается, если не получается никак прервать скольжение ситуации, в которой огромное количество предпосылок и условий, срабатывая сразу на равных, нигде не образует некоторые ситуации целиком – они постоянно сходятся, расходятся, постоянно подрывают единство. То возможно вменить этому самому постоянному скольжению желающих машин некоторую запись, то есть зафиксировать ее движение, сделать ее чем-то подвластным. И вот именно этим занимается тело без органов, оно предоставляет на своей упругой, гладкой плоскости, на своей вибрирующей кожице, как называют это ДГ, место желающим машинам. Все желающие машины обитают на этом самом теле без органов. Это не метафора, ДГ все время настаивают на том, что это не метафора, что это нужно каким-то образом помыслить как реальность, как реальное. Это и есть реальное, поскольку так устроена ситуация. Не существует никаких организменных единств, которые образованы по божественному целеполаганию, воплощали бы некоторые, предзаданные хорошие формы. Не существует никакой ситуации, при которой нечто бы развивалось от простейших форм к более сложным. Вся эта эволюционная гипотеза взрывается ДГ и поэтому оказывается, что есть только два основания для происходящего – это вот самые бесконечные схождения синтеза, схождения коннекций, расхождения и т.д. А с другой стороны, это самое огромное, плотное тело без органов, которое предоставляет этим самым желающим машинам место для работы. Они работают не в неком безвоздушном пространстве, они прикрепляются, то есть машинам нужно прикрепление, машина на чем-то стоит, машина всегда имеет постамент, на который может опереться, осуществляя свою работу. Существует определенного рода отдача к этому постаменту, как, скажем, существует отдача приклада в плечо, ружье, например, не стреляет, если не существует своего рода опоры. И в этом отношении желающие машины тоже не работают без этого самого тела без органов. Это то самое, что предоставляет им место для работы, тот самый план имманенции, но с другой стороны, все это действительно не является метафорой, поскольку в некотором смысле, если мы анализируем ситуацию, скажем, если мы анализируем сознание шизофреника, или если мы анализируем фигуру безумца, или если мы анализируем, например, то, что ДГ называют телом деспота, то мы обнаруживаем, что действительно ситуация не разлагается ни на какие другие составляющие, что существуют только эти самые бесконечные серии желающих машин, эти образования, которые воздействуют друг на друга. Скажем, желающая машина, состоящая из человека, лошади и лука – это кочевник, например, или желающая машина, состоящая из фигуры, штурвала и волны – это, например, корабль. И вот эти самые синтезы и коннекции указывают на то, что у нас нет никаких приоритетных прав вырезать ситуацию так, как мы привыкли ее вырезать, то есть прорезать ситуацию по определенным институциям или фигурам. Скажем, утверждать, что субъект является неразделимой целостностью или, что субъект отделен от других субъектов. Наоборот ДГ делают все, чтобы эти самые границы единства сместить и показать, что не существует никакого отдельного субъекта, а существуют разнообразные синтезы. Синтез человека и лошади, например, или синтез человека и плуга, или синтез человека и речи. Вот так, например, когда мы с вами ведем эту лекцию, совершенно очевидно, что я (лектор), не предстою неким неотделимым субъектом, но представляю собой синтез некоторого голоса и записывающей машинки. И в данной ситуации опять же не существует никакого единства организма, единства субъекта, а существует своего рода связь двух элементов – вот этого самого проговаривания, которое образует лекцию, и машины, которая ведет запись. И вся эта система является в некотором роде уникальной. Она в данном случае равновесна. Здесь и сейчас она актуальна. Потом, когда машинка будет отведена, появятся другие машинные синтезы, с которыми, скажем, в транспорте представляет собой синтез некоторого постамента, на котором он располагается, вибрации поручня. И ДГ приводят огромное количество таких примеров, показывая, что не существует никакого такого положения, в котором субъект мог бы быть уверен, что он не включен в работу желающих машин, наоборот, желающие машины – это огромный завод под перегретой кожей, это то, что постоянно происходит с каждым так, что мнимое единство телесного или рабочая функция, которую мы выполняем, является иллюзорной. Каждый раз мы даже не ведаем о том, к какому количеству синтезов, к какому количеству коннекций, к какому количеству разнообразных деталей или элементов мы оказываемся подключены. Всякий раз оказывается, что через нас проходит огромное количество этих самых желающих серий, и более того, мы не образуем никакого привилегированного образования на месте их пересечения. Сам по себе субъект, на этом ДГ настаивают, не является сингулярностью, то есть не является отдельным, целостным событием, а он является своего рода деталью от желающей машины. При том, деталью может выступать какая-то одна его часть, скажем, рука или, например, глаз, тогда как основную нагрузку на себя берут другие ситуации, другие части. Скажем, глаз наблюдателя в паноптикуме. ДГ очень нравится эта метафора Фуко, эта программа идеальной тюрьмы, спроектированная Иеремией Бентамом. Это здание, в котором камеры расположены так, что вешний наблюдатель может, вплоть до самой сердцевины этой башни, видеть то, что происходит в каждой из камер. Это отсеки, которые сужаются к сердцевине круга, и в которых, если башня будет поворачиваться с надлежащей скоростью, один надзиратель сможет обеспечить рациональное наблюдение за всем, происходящим в башне, сколько бы там ни было камер. Ясно, что их число можно умножать, скажем, поделить один сегмент на два, и появится место для нового заключенного. Но поскольку башня вертится, то наблюдатель в форме глаза может постоянно регистрировать все, что происходит в этих отсеках. Для этого не нужно, чтобы башня была полностью прозрачной, не нужно, чтобы перегородки были прозрачными, не нужно, чтобы стены камер были сделаны из стекла, достаточно того, что в каждой камере, выходящей наружу, этой круглой башни было бы окошко. И вот, в этом смысле ни надзиратель не является неким единым неделимым телом, ни сама по себе башня не является неким единством, потому что башня бессмысленна, если нет наблюдающего глаза. В случае этой самой башни заключенных паноптикума перед нами машина, состоящая из глаза надзирателя, неважно, кем он является, насколько он хороший надзиратель, какие у него политические убеждения – это не имеет ни малейшего значения. Главное – чтобы был глаз. С тем же успехом роль глаза может выполнять видеокамера, что сегодня, как правило, происходит. Не нужно, чтобы помещения были прозрачны, достаточно в каждой комнате установить миниатюрную видеокамеру. И в этом отношении получается новая машина, скажем, глаз охранника, который имеет дело с разветвленной сетью бесконечных видеокамер. Могут быть такие видеокамеры, которые регистрируют изображения от других видеокамер. Не нужно иметь в своем распоряжении сигнал от каждой видеокамеры, а можно иметь сигнал от видеокамер, которые собирают изображения в пучки или кусты. Это тоже обеспечивает доступ ко всей информации. И вот здесь вот возникает эта самая метонимическая машина, в которой ни глаз не обладает приоритетом, потому как глаз ничто без всяких этих видеокамер или маленьких окошечек в камерах, через которые можно наблюдать, ни, с другой стороны, не обладают приоритетом эти камеры, потому что они ничто без этого глаза. Если нет глаза, весь паноптикум делается бессмысленным. Что заинтересовало Фуко. Перед нами действительно некая коннективная, метонимическая через запятую система, в которой к определенному устройству здания присовокупляется через запятую глаз. И здесь возникает некоторая возможность вырваться, некая лазейка, на которую указывают ДГ, поскольку, с одной стороны, наличествует ситуация, в которой бесконечное количество желающих машин, бесконечное количество этих самых синтезов, коннекций, состыковок, сингулярностей, которые не имеют склонность удерживаться, то есть перед нами не постройка термита муравейника, перед нами не образование коралла, а перед нами нечто, гораздо более подвижное, поэтому ДГ называют это ризомой. Если в случае, например, образования коралла вы по этому образованию моеже проследить, как двигалось само по себе зарождение этого полурастения, полуживотного. Если сама по себе застывшая система коралла – это то, что является собственной картой, то в случае желающих машин такого не происходит. Желающие машины работают так, что след прошлых коннекций стирается. Сейчас мы имеем синтез глаза и камеры, а в следующую секунду это какой-то совершенно другой синтез – синтез революционного населения Парижа и кричащих заключенных из окон Бастилии. В свободной ситуации, хотя она никогда, разумеется, не встречается, но если бы эта ситуация была возможна, желающие машины не имели бы памяти. Именно для этого Делез так подробно прорабатывает Ницше с его дурной памятью, дурной совестью и работает с ницшеанской идеей, в которой ни память, ни совесть не имеет ни малейшего значения. Если Ницше показывает, что, если память и совесть – это близкие образования, которые мешают нам быть свободными, потому что память, записывая все, регистрируя все, мешает нам освободиться от стыда прошлой жизни. И в этом отношении, как говорит Делез, необходима какая-то новая беспамятная веселость, которая умела бы не только прощать потому, что в прощении тоже есть привкус сентимента, вины, обиды, памяти о том, что тебе причинили и т.д. Нам нужна какая-то новая веселость, говорит Делез, которая позволила бы не записывать, отказываться от прошлых состояний, не хранить запись, уничтожая ее, как только она состоялась. Напротив, в системе этого самого тела без органов происходит наоборот, поскольку тело без органов старается причинить желающим машинам память. Оно старается, чтобы эти желающие машины однажды, образовав определенную конфигурацию, в ней сохранялись. Тело без органов посредством регистрации, посредством определенного рода пишущих машинок, как называют ДГ, производит некую стагнацию существующих состояний желающих машин. Если появилась машина, которая приносит прибыль, например, машина, задействующая руку и ногу предыдущей женщины и прялки, то эта машина может быть использована в системе капитала, в системе полного тела капитала, как называют это ДГ, с целью образования прибавочной стоимости, в которой хозяин этих прядильных машинок мог бы собрать с прядильщиц дань. Это желающая машина, которая образовалась чисто случайно под действием именно желания, когда само по себе действие пробегания прядомой нити выражает эту саму деятельность желающих машин, где что-то прядется, рассыпается, распрядается и т.д. Идеальная машина-прялка — это была бы такая машина, в которой то, что было спрядено, потом подвергается обратному распрядованию. И все начинается заново. Но так не происходит, потому что полное тело капитала вмешивается в этот процесс и заставляет прядильщицу покупать машину, платить за нее деньги, и тем самым стараться, чтобы машина принесла прибыль, потому что иначе нечем будет отдать деньги за приобретение этой машины. Вместо того, чтобы видеть всю эту ситуацию вместо машины именно желающего типа, рука прядильщицы, вертящаяся прялка, постоянное пробегание через прялку нитей с образованием невидимых узоров вместо того, чтобы видеть все это в качестве машины целиком, полное тело капитала отделяет машину в качестве машины, как мы привыкли ее видеть. Мы считаем, что прялка – это машина, а рука – то, что принадлежит человеку. Вот эта самая прядильщица снимет руку с рукоятки, пойдет есть, или качать ребенка, или причесываться и т.д., то есть оправление каких-то субъектных функций, и тем самым станет ясно, что ее рука – это именно ее рука, что она не принадлежит этой самой прядильной машине. ДГ настаивают на том, что подлинная ситуация порабощения начинается не тогда, когда капитал, по мысли Маркса, открывает руку от прядильщицы, заставляя ее сидеть и вращать эту самую прялку, когда возникает отчуждение руки в качестве инструмента. Вот на чем выстраивает критику Маркс, показывая, насколько рабочий не владеет своим телом. Он не владеет им, потому что вынужден продавать свои органы насущному состоянию капиталистической ситуации. Рабочий не моет располагать своим здоровьем, своим телом, он, скажем, вынужден гнуть спину на заводе, то есть продавать за деньги свою рабочую силу и свои части тела. И все это доходит до абсурда в современном страхе продажи органов и т.д. Но ДГ предвосхищают все эти страхи, показывая, что отчуждение капитала доходит до высшей точки не тогда, когда рабочий вынужден продавать свою руку, спину и т.д., а напротив, когда капитализм пытается зафиксировать эту ситуацию, таким образом, что машиной остается только машина его обычного механического типа, когда машина – это прялка, машина – это станок или резак. А рука – это что-то такое, что именно продается, что потом, якобы, возвращается рабочему, когда процесс заканчивается. Напротив, хорошему возражению против системы капитала, против полного тела капитала, говорят ДГ, была бы такая ситуация, в который мы смогли бы действительно не боясь помыслить руку рабочего и механизм, скажем, станок, в качестве целостной машины, когда мы могли бы помыслить руку рабочего в качестве детали, одной из этих самых желающих машин. Но у нас никогда это не получается, мы стремимся эту руку скорее оторвать, мы стремимся вернуть ее обратно владельцу. И вот именно здесь и возникает настоящее подавление полного тела капитала, потому что ему удается проводить различие между, якобы, настоящими машинами, то есть механизмом, техникой, транспортом и т.д., и между машинами ненастоящими, то есть, например, рабочим или какой-то частью его тела. Если бы мы догадались, что рабочий, действительно сплетаясь с машиной в танце производства, является деталью желающей машины, если могли бы без страха допустить, что в данной ситуации машиной является все это целиком, то если бы пошли в своих допущениях очень далеко, до самого конца, конца логики ДГ, мы поняли, что этой машине ничего не предписывает быть постоянно одной и той же. Рабочий мог быть некоторое время деталью этой самой прядущей или выбивающей железо этой самой машины, а с другой стороны, он мог бы подключиться к другому синтезу, к другой машине, например, или сделаться машиной вместе с другими рабочими. То есть, радикально поменять системы и дисциплину труда – то, о чем мечтали революционеры 20-х годов в своем переустройстве революционного и рабочего быта. Если мы и вправду могли допустить следствие этой ситуации, а именно то, что рабочий вместе с прялкой является машиной целиком, что все это машина в целом, что механизм машины, то есть той машины, что мы видим физическим глазом, — это, всего лишь, одна из деталей и, возможно, даже не единая и не совокупная. Может статься так, что разделение в данной желающей ситуации проходит по машине. Например, одна часть машины вовлечена в желающее производство, другая нет. Именно это нам не позволяет увидеть систему капитала, которая предписывает отделение машины от рабочего, или индивида от социума, и тем самым поддерживает то, что ДГ называют дизъюнкцией, то есть тело без органов – это такое состояние, которое хотело, чтобы желающие машины, если не замолчали, то, по крайне мере, пришли к упорядоченности, чтобы не было безумной, фантастической желающей машины, которую ДГ отражают в приложении, ссылаясь на инсталляции современных художников. Например, безумная машина-дом, в котором клетка от канарейки каким-то образом приведена к обеденному столу, заставляя наполняться блюдо, потом это блюдо поглощают капиталисты, буржуа, потом буржуа каким-то образом, отяжелев от еды, действуют на сидения, так, что что-то взрывается в другом месте. То есть, какая-то безумная машина, которая приводит в действие совершенно независящие друг от друга различные детали, так что все начинается открытием крана, а заканчивается звуком рожка. И вот эти самые безумные машины, у которых нет ни целей, ни смысла, ни средства, но которые был так привлекательны для художников середины 20-ого века. Эти самые машины и есть настоящие машины по преимуществу, только они имеют право носить: ни станок, ни завод, ни троллейбус, ни тесак, ни сверло, ни зубило, а вот именно такая ситуация, в которой и тесак, и сверло, и человек, и его движения, его домашние питомцы, падающая звезда, прилив, все, что угодно, могло бы стать деталью этой самой безумной ситуации, этого самого бриколажа, в котором одно воздействует на другое, но так, что результат невозможно предсказать. Именно поэтому ДГ дают определение желающим машинам – это такие машины, именно по этому признаку их можно узнать, которые, во-первых, никогда не функционируют так, как они сделаны, то есть это машины, по чертежу которых невозможно узнать, для чего они, и с другой стороны, они никогда не работаю так, как они собраны, то есть их функция отличается от того, что они делают, а их чертеж, их модель сборки отличается от того, на что они в итоге похожи. Это такие машины, которые и в самих себе демонстрируют некоторую метонимию, коннекцию – то, как они работают, просто прикрепляется к тому из чего они сделаны, то есть их эффект – это не какое-то последнее целелогическое, целеполагающее данное, производимое из их частей. Любая машина в бытовом понимании – это то, что работает так, как оно сделано. Если машина заточена под выплевывание гвоздей, будьте уверены, каждая ее деталька, если вы ее разберете или разложите, посмотрите чертеж, будет заточена под то, чтобы эти гвозди образовывались как можно быстрее, как можно точнее, именно в той форме, в которой должны быть гвозди, а не что-то еще. Но желающая машина – такая машина, которая может походить на гвоздарню, а на самом деле выплевывает бог весть что, например, канареек. И именно по этому признаку вы желающую машину узнаете. Но узнать ее, разумеется нельзя, потому что здесь сработает огромная система подтасовок, которая не позволяет вам увидеть, что всякая машина, даже рациональная, целеполагающая, такая машина, как государство, или армия, или система подавления – то, что является безумной желающей машиной, но эта машина такова, что она прошла вторичный синтез переписывания, она прошла стадию дизъюнкции, в которой ее отдельные части были разложены и сама она, как машина, поэтому была низложена. Она перестала быть безумной веселой желающей машиной с гвоздями, канарейками, бог знает с чем, она сделалась машиной, у которой якобы есть цель, которой удалось замереть в ее состоянии, скажем, машина государственной думы, например, и извлекать из этого некоторую прибавочную себестоимость. Именно на этом стоят ДГ, указывая на то, что не существует подлинного желания, подлинных желающих машин, а с другой стороны, какие-то извращенные образования, то есть они, разумеется, существуют, но это тоже желающие машины, но только мы их не узнаем. Вот в этом большая проблема. В отличие от массы других левореволюционных критиков, которые считали, что есть какие-то подлинные свободные объединения, скажем, объединение левацких анархо-коммунистов или объединение свободных художников, а с другой стороны, есть какие-то лживые образования, скажем, институция, школа, казарма, армия и т.д. Это, как правило, позиция левака, он на этом до сих пор прочно стоит, это самое манихейское гностическое разделение между хорошей общностью и дурной, между хорошей практикой и извращенной. Вместо этого ДГ предполагают, что если существует план имманенции, как уже говорилось, мы не можем от этого представления отказаться, не допустив большое количество сбоев. Если мы отказываемся от плана имманенции, значит, нужно допускать, возвращать обратно на круг метафические аргументы вины, иерархия и т.д. План имманенции является единственной более-менее приличной концепцией, которую можно помыслить будучи не обязанным при этом метафизике. И если не имманенция, значит трансценденция. Если это левацкая трансценденция – здешность хорошего коммунистического протеста, здешность честного рабочего, здешность революционера, а с другой стороны, тамошность дурной власти, обманывающих чиновников и т.д. Это тоже трансцендентный аргумент. Он делит ситуацию на здесь и там. Делез ясно видит и это он доносит до Гваттари, именно это становится основной для их взаимной общности, что продолжать мысли трансценденции означает ничего не понимать. Это означает возвращать на круг старое образование, которое требует от нас работы на все тоже подавление чувства вины. Если есть трансценденция, то будь уверен, что существует вся метафизика вины. Если есть иерархия метафизики, значит и есть память, потому что только память может иерархию удерживать вместе – чтобы иерархия соблюдалась нужно, чтобы каждый помнил, на каком месте он стоит, чтобы каждый свое место, чтобы был кто-то, кто помнит, как устроены все эти места в целом, тот, кто пишет историю этого общества, кто стоит вне его, кто знает, на каком уровне находится царь или король, на каком уровне находится министерство, рыцарство и т.д. Там, где есть иерархия, обязательно есть письмо, запись. Есть такой писарь, который ведет такой список мест, соотношений, взаимных долгов друг другу (долга ростовщику или долга королю и т.д.). Поскольку сохраняется понятие письма, понятие памяти, понятие долга, значит, сохраняется и чувство вины, потому что быть виновным можно только, если ты помнишь, если ты знаешь о том, что должен. Поэтому Делез предлагает радикально отменить все системы, которые явно или латентно как система анархистского протеста придерживаются вот этой самой трансцендентной гипотезы и предлагает помыслить все поле в целом как поле имманентности, которое только и занято желающими машинами. Так что, если мы встречаемся с чем-то таким, что прошло период застывания, переписывающей дизъюнкции, некоторого образования в заданной застывшей форме, то будьте уверены, что это тоже желающая машина, но после определенной проработки. Суть протеста состоит не в том, что эту самую застывшую конституцию как-то опрокинуть, чтобы ее разрушить или взорвать, а чтобы уметь увидеть в ней вот эту самую большую молярность, застывшую молярность тех же самых молекулярных движений. Увидеть, каким образом любое синтезированное единство, единство армии, государства, семьи, например (об этом в «Антиэдипе» очень много говорится). То первое, что критикуют ДГ – это фамилиализм, то есть некоторое предположение о целостности и единстве семьи. Нужно видеть, что не в том проблема, что семья – это некий орган подавления и репрессий. Это мы понимаем, это мы знали и без ДГ. Если бы только в этом состояла идея КИШ, то не было бы смысла писать работу. Важно увидеть то, что семья – это один из желающих синтезов, это один из видов желающих машин, которые прошли определенного рода после коннекции, после этой стадии сочетания различных молекулярностей, прошли стадию дизъюнкции, то есть переписывания, вписывания в общественное целое, прописывание ролей, обязанностей, ситуаций, в которых семья остается господствующей, в которых семья еще выжить может вкупе, в которых семья уже выжить не может (супружеская измена, шведские игры и т.д.). Все это является стадией дизъюнкции, стадией вторичного письма, которое происходит на теле без органов – тело, которое размещает, картографирует, указывает желающим машинам, где они могут быть, а где нет и т.д., потому что любая поверхность – это картография. Поверхность для того и служит, чтобы ее размечать, чтобы показывать, где есть место, а где нет, где есть место для чего-то, а где ему не место. Эта самая картография определенным образом перехватывает, улавливает это самое беспорядочное, хаотическое движение желающих машин, вписывает их в определенные функции. При том, что даже самая ужасная подавляющая машина (инквизиция или институт психиатрии) – это тоже что-то такое, что несет на себе печать этих самых желающих работающих машин, это тоже что-то такое, что произошло из них. Но, тем не менее, различить в их деятельность этих машин уже очень трудно, они подверглись определенного рода архивированию, они работают всегда одним и тем же образом, при этом они постоянно ломаются, что мы и видим. Это позволяет ДГ довольно изящно объяснить теорию, согласно которой ничего не работает – теорию, к которой все существующие институции (армия, семья, психиатрическое лечение) постоянно вызывает у индивида протест и недовольство, они все работают плохо, работников туда не найти. Это всем известные бытовые, даже скучные, реалии, но они делаются понятными, если принять гипотезу ДГ за чистую монету. Гипотезу, согласно которой, машины могут существовать, только ломаясь. Причем, у этой поломки есть две изнаночные стороны: с одной стороны, машины в стадии коннекции, не прошли репрессивное дизъюнктивное переписывание – это те машины, которые ломаются просто по факту своего существования, они не могут держаться в одном и том же режиме. Если где-то пробежали несколько молекулярных цепочек и образовали машину, например, наподобие тех, что в ролике Бастера Китона кормят обитателей дома, насаживая фрикадельки на вилку, то та самая машина не демонстрирует никакого единства, повинуясь фантазии режиссера, она может стать машиной для всасывания облаков или чем-то еще. Это машина, которая не сохраняется в прежнем виде, именно поэтому она ломается. Она ломается не потому, что плохо работает или что-то ей мешает, а потому что она никогда не сохраняется в прежнем виде. Она норовит пройти состыковку с другими машинами, то есть приобрести какой-то иной облик. Но когда мы говорим об уровне дизъюнкции или об уровне переписывания, то машина ломается только потому, что не может работать хорошо, она не может работать в той системе вписки, в той системе прописи ее обязанностей, которые пытаются ее под себя заточить. Психиатрия должна как будто бы исцелять, но мы все знаем, что это не так — происходит гораздо более худшее, что шизофреник приходит в состояние еще более плачевное, чем то, которое он уже приобрел на воле. Это же касается армии, полиции – все они должны хорошо работать, обращая внимания только на дурные, отслоившиеся элементы общества, и не трогая здоровые и целые. Но получается, что все происходит обратным образом, и полиция, и армия вгрызается в здоровое и целое общество, уродуя и искажая его. Здесь и объясняется метафора поломки. Если бы нам удалось восстановить генеалогию армии, полиции и увидеть, что под этими мнимыми целостными институтами работает нагретый завод, по выражению ДГ, что они состоят из бесконечного количества молекулярностей, что они по случайности зарегистрированы, зафиксированы, взяты на вооружение, то есть образовали некоторую молярность института с его целями, планами, задачами. Если бы могли их разложить, как разлагает Фуко фигуру безумца, показывая, что как таковой ее никогда не было, что это три коннекции бог знает из чего, то тогда мы могли бы подтвердить, что перед нами некая совокупность желающих машин. Нет единой армии, нет единого карательного аппарата, но в том-то и дело, что разложению противится вторичная дизъюнкция, которая делает разложение невозможным почти нереальным. Но именно поэтому, поскольку перед нами желающая машина, соблюдается первоначальный тезис, что все ломается. Сколько бы правительство не пыталось полицию, армию и пр. подверстать под определенную закономерность, сделать институтом с благими целями, но никогда ничего не выходит. Именно это неопровержимо доказывает, что перед нами желающие машины, только прошедшие определенные горнила на существование тела без органов, потерявшие свободу перемещения, новых состыковок, вливания друг в друга и т.д. Третья стадия по отношению к дизъюнкции, а ДГ не пытаются убедить нас, что дизъюнкцию можно отменить, якобы возможно свободное существование желающих машин, ничему не подчиненное, бесконтрольное. Эта стадия, разумеется, не восстановима. Она все время есть, все три стадии присутствуют актуально, но они присутствуют так, что мы не можем, исходя из одной, различить другую. Даже в армии, даже в самых жестоких застенках продолжают работать эти самые сходящиеся, расходящиеся коннекции, ситуация искажается. Одно время как раз таки в тот период, когда писали ДГ, существовала мода на так называемый ближайший реализм – когда кто-нибудь отправлялся в тюрьму или какое другое место или, например, в этнографическое общество – общество, которое попадает под изучение этнографистов. Общества эти стали слишком предсказуемы благодаря масштабной деятельности этнографии. Все знали, что они увидят в таком обществе дикарей, родственные отношения между дикарями, определенная система брачного обмена, брачные игры и т.д. Так вот, одно время была мода — отправляться в эти общества с видеокамерой и снимать так, чтобы эти общества делались неузнаваемы. Если вы смотрите таким образом сделанный о популяции на дальнем острове, то вам и в голову не придет, что это действительно этнографическая популяция, что перед вами что-то такое, что уже было растаскано на этнографические клише, что было воспето целой популяцией этнографов, начиная с этнографии 19 века и заканчивая Маргарет Мид, например. Все делалось для того, чтобы вы не могли, исходя из этих кадров, показывающих людей в их повседневной деятельности, их праздниках или в их войне, не могли узнать, что перед вами типичное этнографическое общество. Или перед вами типичная тюрьма. Потому, что действительно, даже в самой жестко построенной системе отношений, самой регламентируемой институции всегда наблюдаются вне уставные отношения, которые в эту институцию не попадают. При том, что не обязательно они ее нарушают. Это не такие неуставные отношения, которые вызывают бунт или разрушение институции, или которые подавляются. Это просто отношения, которые с точки зрения описания даннойинституции мы видеть не привыкли. Скажем, одно время кадры, показывающие игру в футбол или баскетбол в американских тюрьмах, были шоком для тех, кто привык видеть эту тюрьму совершенно иначе. Другое дело, что они очень быстро стали частью молярной системы по представлению тюрем. И для нас сегодня игра заключенных в баскетбол – это клише, это нечто обычное, киноштамп, но был какой-то момент, когда желающая машина показала свое подлинное лицо, когда удалось вывести такой молекулярный, событийный состав, который не походил на то, что мы привыкли думать о тюрьме. Или таким новым молекулярным составом стала публикация сведений, включая фотокадры, показывающая как заключенные концлагерей играю с тюремщиками в летний футбол. Такие кадры и вправду есть. Это действительно было. Другое дело, по замечанию Жижека, что это ни в коей мере саму машину тюремного заключения не подрывает. Это не стало поводом для побега, протеста, нового панибратства, которое привело бы к раскрепощению режима. Концлагеря продолжали работу, дымили печи и т.д. Само по себе это вытаскивание новой молекулярной цепочки представления концлагеря не так, как привыкли мы его видеть, если смотреть на эту фотографию, то непонятно: где заключенные, где тюремщики, совершенно невозможно сказать, какая это тюрьма, но, что это тюрьма вообще, что это концлагерь догадаться без подписи абсолютно нельзя. ДГ также указывает на потенциал этих неуставных отношений, этих маленьких молекулярностей в большой молярной машине, которые необязательно ведут к подрыву этой машины, но которые напоминают о том, что любая молярность кое-что не схватывает, что существуют в ней проскакивающие отдельные связи, цепи, которые ничем эту молярность не напоминают. В самой плотной молярности, в самом плотном репрессивном бульоне все равно сохраняются потенции этих самых дробных цепочек, способных к новым коннекциям, новым синтезам и т.д. Это, пожалуй, является одной из важных частей КИШ. Это дидактическая часть ее – кое-где они говорят о дидактике желающих машин, о педагогике желающих машин, как они это называют. Педагогика заключается в том, чтобы в больших молярных синтезах увидеть маленькие молекулярные синтезы, увидеть, что деятельность желающих машин не прекращается ни на секунду, что нет такого полного образования, которое не намекало бы на то, что оно составлено путем лишь вторичной перерегистрации, что нужна была специальная регистрация, похожая на регистрацию предприятия в налоговых органах, которая из этого маленького завода, завода, завода с неопределенной целью, средствами, завода, в котором, как выражается Делез, производство происходит ради производства. В каждой из таких машин, перемалывающих людей, предметы, нужно увидеть самую начальную нерепрессивную работу. Увидеть и уметь неким образом ей возрадоваться. В этом заключается педагогика желающих машин. В педагогике желающих машин существует еще определенного рода движение, определенного рода баланс-программа, которая выводит нас на третий уровень после уровня коннекции, то есть бесконечных состыковок деталей машин, где состыковки еще не регистрируются, они не прописываются в определенного рода законодательствах. С другой стороны, это уже уровень дизъюнкции, уровень того, что происходит с этими машинками на теле без органов, которые их картографируют, размещают, отводят им места, огораживают их колючей проволокой, заставляют их работать вот так, а не иначе, извлекая прибавочную стоимость из производства, не позволяя производству просто коптить небо. Это уровень дизъюнкции – второй уровень. И существует третий уровень – уровень конъюнкция. Это уровень, до которого ни одна дизъюнкция сама не поднимается. В обычной ситуации – ситуации тела без органов, которая приручает и регистрирует желающие машины, уровень дизъюнкции самодостаточен. Если конъюнкция и образуется, то это всегда происходит неким образом в качестве возвращения первого уровня, в качестве возвращения вытесненного. Это какое-то образование, которое происходит почти случайно. Его трудно поставить на поток. Поэтому провальной была бы любая программа, ставящая своей целью образования хороших шизофреников вместо хороших невротиков. Причем, это иногда провозглашают очень близоруко, очень ошибочно, целью работы ДГ. Замена Обычных молярных систем – систем подавления, армии, семьи, государства на молекулярные шизофренические системы, которые бы восстановили честь и достоинство бесцельных и бесконечно желающих машин. Разумеется, любая постановка шизофреника на поток совершенно невозможна. Это ясно, исходя из всей системы, потому что постановка на поток – это, по сути, и есть, что происходит дизъюнкция. Вместо бесконечности коннекций дизъюнкция упирает на бесконечность производства одного и того же – того, что может принести прибыль. Предельная машина не становится машиной, которая может сплестись с чем угодно, плести, что угодно. Напротив, это такая машина, которая должна плести одно и тоже, одну и ту же ткань, которую можно продать в мануфактурном производстве. Уровень конъюнкции – это что-то такое, что должно выйти за пределы уровня дизъюнкции, де все происходит в дурном повторении, в виде одного и того же продукта. Это что-то какое, что ДГ называют безбрачной машиной, намекая, видимо, на ее холостяцкое значение в смысле холостого производства. Эта машина ьоже ничего не производит, но она при этом не является машиной коннекции – это не такая машина, которая случайно возникает как призрак из случайных деталек, также распадается, как если бы мы выбросили на пол бесчисленное количество букв и бросали бы еще и еще. Именно поэтому ДГ так часто пользуются метафорой игры в кости. Уровень коннеции – первоначальный уровень желающих машин – это уровень бесконечной игры в кости: кости бросаются, выпадает новое значение. И не имеет значения, какая сумма выпала до этого. Не это цель ситуации. Цель что мы бросаем снова и снова, продолжая бросать и бросать, получая новые сочетания. Хорошо, если бы костей было бесконечное множество, тогда сочетание не было одним и тем же. Вот это является целью. Разумеется, цели там нет. Именно в этом состоит смысл первичного уровня коннекции, где желающие машины скрепляются, раскрепляются никому, не обязанные, ничего не производящие, кроме самого бесконечного производства и воспроизводства. Второй уровень – это уровень дизъюнкции, где желающие машины подчиняются дисциплине – дисциплине производства чего-то конкретного. Третий уровень – это уровень конъюнкции, где желающая машина определена, ее можно выделить. ДГ называют это безбрачной машиной, что означает, что в течение какого-то времени она сохраняла целостность. Это одна машина, она не рассыпается на детали с тем, чтобы соединиться с другими машинами, потеряться в них, она держит себя на месте, она держит себя в себе, но при этом она возвращается к первичному состоянию коннекции в том, что выбирает радикальную бесплотность. Это машина, которая ничего не производит, эта машина, которая работает так, чтобы перебирать то, что ДГ называют цепью становлений. Они пользуются в основном одной машиной. Они называют ее российской, расовой, не в смысле расизма как системы подавления, а том, что всякая фантазия, как они настаивают, является фантазией именно расовой. Если ситуация сложилась так, что именно в этап расизма происходит отвержение, сегодня в основном дезъюнкцию пишут по теме расы. Одни расы избираются, другие отвергаются. Одни расы подлежать воспроизводству, другие нужно ограничить в этом вопросе, тем более, что они сами себя бесконтрольно воспроизводят. Эта самая расовая метафора, имеющая в то время огромное историческое значение, потому что ДГ пишут в тоже самое время, когда происходит распад колониального дискурса и возводится, так называемая, постколониальная мысль – мысль, которую расовая метафора не устраивает, которая показывает как под личиной расового угнетения производилась работа репрессивного различения. В то время выходит работа Фанона, посвященная негритянским колониям, в которой показывается, как иногда и белые попадают в ситуацию угнетения, если они оказываются на территории черных. Фанон впервые заметил, что система подавления не является односторонней, что она не адресуется только от белого к черному в качестве скольжения от белого идеала к черной неразличимости, но, что существует специальная система различий, в которой репрессии подвергается тот, кто не обладает нужным цветом. И на базе всей этой ситуации, на базе становления постколониального дискурса ДГ избирают, так называемую, метафору, показывая, что сегодня систем дизъюнкции – система расового подавления. Даже если речь идет о расовом неразличении, то она всегда происходит в расовой метафоре, метафоре расизма. Например, женщина отличается от мужчины не в гендерных, а именно расистских терминах. И тоже касается других различий. Рабочий отличается от эксплуататора не в классовых, а именно расистских терминах. Здесь они, конечно, подхватываю идею Фуко, согласно которой французская революция была не революцией классов, как ее обычно описывает Маркс, а именно революцией рас, то есть восстанием угнетенной расы против расы угнетателей. И на этом примере ДГ представляют свою конъюнктивную брачную машину, которая преодолевала бы расовые угнетения. Это просто пример, частный случай. Надо сказать, что в КИШ довольно мало примеров этих конъюнктивных, но, тем не менее, они есть. Одна их них является внерасовой, межрасовой машиной, которая провозглашается некто, кто заявляет, что он не является представителем белой расе, что он не желает принадлежать к расе, которая полезна, дизъюнктивно прописана, он желает быть напротив наиболее угнетенным. Я не вашей расы, я негр, я животное, я метис. Вот такого рода позицию, но это не позиция, потому что ДГ сразу показывают, что в системе желающих машин в системе восстановления желания позиций никакое желание невозможно. Перед нами, скажем, политическая позиция, на которой делается ставка подорвать существующее. Перед нами безбрачная ничему не служащая машина в виде субъекта, который заявляет о себе, что он не является ни белым, ни черным, что он – что угодно, что он в одну и ту же секунду – и угнетатель, и угнетенный, что он одновременно – и человек, и собака, или он – машина. Именно для этого ДГ и нужна шизоидная метафора, потому что в основном, как правило, способны на это заявление те, кого мы называем «шизиком». Именно шизики склонны в своем дискурсе провозглашать незнание того, кем они являются – отсутствие идентичности как это популярно сегодня называть. Именно шизик способен сказать, что он не знает, кто он есть. И в этом заключается подрывная сила его позиции, при том, что она позицией ни в коей мере не является, что это некое новое присоединение. На этом ДГ настаивают, поддерживание состояние метонимии, о котором говорилось выше. Не существует никаких новых всеобъемлющих состояний, а существует присоединение к ситуации, существует новая деталь машины, новая машина. И доходит до того, что даже не уровне дизъюнкции, где существует перепись, и эта перепись является не метафорой, она лишь присоединяется к желающим машинам, являясь новым условием. Другое дело, что при этом условии желающие машины не могут работать так, как они работали раньше. Поэтому и возникают молярные образования. Не потому, что молярность вбирает в себя и объемлет молекулярность, а потому что перепись, которая возникает в данной ситуации присоединяется в качестве еще одной детали так, что ломается вся система коннекции в целом. Если существует перепись, значит, невозможна свободная коннекция. Они возможны не потому, что дизъюнкция запрещает свободные коннекции. На этом ДГ очень настаивают. Здесь применяется метафора «Адам и яблоко». Яблоко причиняет системе такое состояние, в котором она не может быть невиновной и безмятежной. Яблоко в качестве новой детали вмешивается во всю систему машины в целом, ее искажая и причиняя ей новую ситуацию. Система переписи на уровне дизъюнкции, режима предписания – это не что-то, что заставляет машину отказаться от свободного выбора, это что-то такое, что, будучи включено в ситуацию, меняет ее целиком. После того как появляется дизъюнктивное предписание, больше невозможна свободная коннекция, не потому, что предписание это запрещает, не потому, что оно наказывает за свободную коннекцию, а потому, что если есть желание, которое вливается во всевозможные связи, то возникает новое состояние. Если бы система предписаний связывала коннекцию по рукам и ногам, если бы она образовывала какое-то совершенно новое состояние, то это состояние было бы состоянием хорошо работающей машины. И армия, и полиция, и государство работали бы вот так, как заявлено в этих самых программах. Полиция бы не брала взяток, государство образовывало правильных индивидов с верными устремлениями. Но так не происходит именно потому, что все предписания не являются предписаниями, организующими ситуацию заново и отсекающими все прочее, а эти предписания просто добавляются к ситуации, они силятся все изменить. Иногда это получается, но в основном происходит то, что произошло с Адамой и Евой: они изгнаны из рая, но они о рае помнят. Не происходит полного изгнания, полного запрета, а происходит какая-то двусмысленная ситуация, в которой человек оказывается ни человеческим существом, ни богом. В этой двусмысленности продолжает обитать религия, не зная: то ли мы изгнаны, то ли нет. То же происходит с ситуацией вменения и дизъюнктивного предписания. Предписание силится прекратить деятельность машин, но оно не может этого сделать. Оно просто вбрасывает новую кость – кость, которая называется закон. Иногда он действует, иногда нет, иногда он действенен, иногда ему удается изменить ситуацию, в большинстве случаев, конечно же, нет. Так вот, на уровне конъюнкции происходит то же самое. Не следует видеть эту ситуацию таким образом, как если бы возникала новая популяция шизофреников, которые бы меняли все общество, которые внедряли бы нечто совершенно новое, которые в перспективе совершали бы революцию, сметания государство, армию и т.д. Вот этого, конечно же, не происходит. Если бы это произошло, то это было бы величайшим предательством системы. Здесь нарушался бы основной постулат, согласно которому нетто не меняет ситуацию в целом, а нечто просто вбрасывается в качестве нового элемента, после чего происходит проверка всей ситуации в целом. И обнаружится, что кое-что изменилось. Уровень конъюнкции – третий уровень, когда возникает гуляющий шизофреник, который не знает: то ли он негр, то ли белый, то ли он мужчина, то ли женщина, то ли он животное, то ли человек. Вот этот шизофреник не упраздняет всю предшествующую дизъюнктивную систему как негодную, а он неким образом опять же выбрасывает некое состояние ситуации, которое образует еще одну машину, которую ДГ называют безбрачной, холостой, никчемной. Но, тем не менее, появившись в ситуации, где все машины признаны работающими и нужными, конечно, он в этой ситуации что-то ломает. Вот эта новая машина шизофреника, новая безбрачная конъюнктивная машина – это такое состояние, в котором предыдущий дизъюнктивный синтез подвергается упразднению. Шизофреник не говорит, что он не знает кто в качестве отсутствия тела, отсутствия пола, а шизофреник всегда сохраняет некие части дизъюнкции на уровне «или-или». Это отсылает к первым работам Делеза, в частности, «Хронике смысла», где Делез анализирует кэрролловские словечки, где, например, то самое, которое было переведено на русский в «Алисе в зазеркалье», термином «злопасный». Этот злопасный бормоглот – такое существо, которое ни то, ни то. Делез настаивает на том, что злопасный, с одной стороны, не значит злой. С другой стороны, не значит опасный. Потому что, если бы мы склонялись к злому или к опасному, мы бы так и сказали. Нам не нужно было бы этого слова, которое Делез называет словом-бумажником. У этого слова, как будто бы, два кармашка: злой и опасный, но они представлены одновременно. С другой стороны, перед нами ни какое-то третие синтетическое, может, диалектическое состояние после снятия противоречия, когда злопасный содержит в себе немножко от злого, немножко от опасного. И получается некое третье новое состояние, в котором «злопасный» — сочетание цветов, сочетание реалий опасного и злого. Наоборот, говорит Делез, перед нами возникает очень важный паралогизм, некий бинаризм, в котором злопасный – это одновременно и злой, и опасный, но так, что мы не можем сделать выбора. Именно это обеспечивает эффект остроумия. Именно делает представленную Кэрроллом фигуру такой интересной, потому что до самого конца остается интрига: то ли злой, то ли опасный. И то, и другое – но каким образом? Перед нами сочетание, которое никогда не делается синтезом, но всегда сохраняет некую дихотомию. То же самое происходит в случае шизофреника, который является и негром, и белым, но не так, что у немного от негра, немного от белого, и не так, что он, скорее, даже негр, как иногда понимают протест ДГ, предпочитая, сторону маргинальности, тем самым нарушая заповедь Деррида, согласно которой – да не возвеличится маргинальное. Если мы возвеличиваем маргинальное против целого, единого и т.д., получается, что мы ставим маргинальное на место целого, единого, хорошего. Этого делать ни в коем случае нельзя. Поэтому на уровне машины шизофреника сохраняется некоторая двойственность: он одновременно – и белый, и негр, он одновременно – и животное, и человек, он одновременно – и цветок, и женщина. И сохраняя в себе все эти двусмысленности, он поддерживает то состояние машины, которое ДГ называют безбрачным. Оно ничего не производит. Заметьте, что в русском языке появляется дополнительная игра слов. Эта машина, как будто бы, не ломается – она безбрачная, но она не ломается потому, что она не работает. В этом ее единственной дефект. Так-то она прекрасна, она сияет, она играет на солнце своими металлическими гранями, говорят ДГ. Проблема в том, что она не работает в обычном смысле этого слова. Другое дело, что инъекция этой самой неработающей машины в дизъюнктивную систему работающих машин, которых насильно заставляют работать, насильно производить продукт, которых размечают, загоняют по загонам, которых заставляют становиться машинами в обычном состоянии слова, то есть грубо обрубают коннекции, которые из них росли. Обычная машина, именно поэтому ДГ встают на ее защиту, как на наиболее угнетенную – это машина, от которой были грубо отсечены ее первоначальные детали. Ничто не заставляет нас думать, что моторная лодка является отдельной машиной. Наоборот, моторная лодка – это такая машина, которая остается тесно связана с системой потоков, шлюзов, с системой гребца, возможно, пассажира, который вмешивается в ее работу, вызывая поломку, например. Моторная лодка в качестве полезного продукта – это нечто такое, что грубо отрублено от всех прочих конъюнктивных синтезов. В некотором смысле безбрачная машина, машина шизика – это такая машина, которая напоминает, что не только на уровне дизъюнкции у машины были грубо отняты некоторые части ее щупальца и прочие органы. Более того, каждая машина содержит в себе самой некоторого рода раскол. Не существует целостной машины. Это такое образование, которое так и норовит распасться на несколько, при том, что они силой желания, силой конъюнкции удерживаются в единстве. В этом заключается интрига. Очевидно, что нельзя одновременно быть и белым, и негром, но шизику силой его желания, силой его конъюнкции каким-то образом удается это невозможное сочетание поддерживать. Именно на это основана шизопрактика Гваттари – мечта по невозможной больнице, в которой санитары одновременно были бы пациентами. Но не так, что сегодня пациенты становились санитарами, а завтра наоборот, чтобы никому не было обидно. А так, чтобы в идеале одновременно каждый член этого маленького сообщества был бы и пациентом, и санитаром, и возможно, управляющим, посудомоем. Именно с этим была связана необычная практикуемая в больнице Гваттари трудотерапия, в которой каждый был обязан выполнять всякие действия. Сегодня, скажем, он заполняет карточки, а завтра моет посуду на кухне. Все это ничем бы не отличалось от обычной трудотерапии, если бы все это не происходило в необычном режиме называния, некотором необычном режиме регистрации, где иногда мытье посуды называлось заполнением карточек. Или, например, в подвижном режиме дня была соответствующая графа, в которой в определенные часы было предписано заполнение карточек, но это как раз и означало, что этот человек моет на кухне посуду или работает в саду. Даже некоторые виды деятельности не назывались так, как они называются. Гваттари не без некоторой нотки маркетинга заметил, что некоторые больные, санитары гораздо охотнее занимаются мытьем посуды или прополкой огорода, когда в это самое время их деятельность называется деятельностью по организации групп по заполнению карточек. Вся эта система некоторое время и вправду проработала. Неизвестно, сколько она могла бы еще продолжаться, невозможно сказать вообще о ее сохранении, ее резервации, с точки зрения ДГ, а с точки зрения теории, разумеется, нет, такая больница, просуществовав, может, год, два, десять, неизбежно должна была распасться на другие желающие машины, скажем, на систему коммуны, с одной стороны, с другой стороны, исследовательского аппарата или группы. Так и произошло. Так или иначе Гваттари долгое время пытался использовать эту самую шизотивную составляющую в клиническом опыте, когда ни одна из практик не была предписана заранее, все было нацелено на образование некоторых бриколажей субъективности, как называл это Гваттари. И здесь практически самым трудным является не поддержание практической дисциплинарности подобного объединения, а наиболее трудным является задача, которую провозглашают ДГ на уровне конъюнктивного синтеза, то есть третьего синтеза. Это такое интеллектуальное усилие, при котором требуется удерживать в памяти, что что-то не является чем-то, оно одновременно является и тем, и этим. Не потому, что оно это сочетает, не в том дело, что каждый санитар является немного больным на голову, а в том дело, чтобы в этой ситуации возникли новые невозможное логическое отношение, которого ранее не было, которое не поддерживало ни логика, ни метафизика в аристотельском варианте. Потому как мы знаем, что вся логика и базируется на законе исключенности третьего, на законе, согласно которому нельзя быть одновременно и тем, и этим. Нужно выбирать. ДГ предлагают некую фигуру – некто, кто может быть и тем, и этим. При этом сохраняется интрига и неизвестность до самого конца. Именно в такой системе, как видели ДГ, но больше Гваттари, было бы возможно воссоздание нового общества, где фигура шизофреника, практика лечения, практика дисциплинарной организации поменяли бы свои контуры, то есть возникли бы невиданные сообщества, невиданные системы, невиданные сношения, невиданные состояния, которые напоминают неким концептуальным состоянием о тех состояниях, о которых грезил поздний Фуко уровня работ, посвященных заботе о себе, уровня воскрешения античных практик в современности, где нет жестко прописанных семейных или партнерских ролей, а, например, кто-то более младший может быть отцом тому, кто старше его, или можно быть в гомосексуальных связях, но при этом не быть гомосексуалистами, а оставаться в положении чужих друг другу – не быть влюбленными, или быть влюбленным в человека своего пола, но при этом не поддерживать гомосексуальную связь. Фуко в последние годы жизни грезил о таких невозможных, дизъюнктивно не прописанных семейных и социальных отношениях, в которых нашли бы отражение не прописанные фигуры взаимоотношений. И о чем-то таком грезит Гваттари, пытаясь построить больницу или интеллектуальное общество, в котором тоже его члены вступали бы в невозможные отношения, невозможные конъюнктивные синтезы. И именно это является практическим позитивным решением всей этой программы желающих машин. Это одно из позитивных решений. На самом деле их несколько больше. Там существует еще уникальная работа с эдипальным комплексом как с системой дизъюнкции, которая получила преимущество, по мнению ДГ, совершенно несправедливо. Пока отложим в силу ограниченности во времени историю Эдипа и историю Делеза с лакановской системой, которые тоже представляют большой интерес и важность для понимания всей системы КИШ. Сегодня мы освоили три уровня, три состояния: коннекция, конъюнкция и дизъюнкция. Смогли увидеть, каким образом они относятся к телу без органов, которое, как правило, преимущественно является наиболее трудным концептом теории ДГ. Если с желающими машинами все отдают себе отчет, как это выглядит и как это может работать, точнее, не работать, то тело без органов повергает читателей в полнейший шок. Если мы будем внимательны к дизъюнктивному уровню – это самый важный уровень, на котором происходит все развертывание социального, вся социальная сцена в ее совокупности. Это тот уровень, где коннекция уже существует, уже дана в развернутом виде, где все стыкуется со всем, но стыкуется так, что некоторые идущие от полного тела силы не позволяют этой коннекции работать так, как ей хочется, как ей угодно. Возникают прерывания, переориентировки, вторичное насыщение, вторичные выгоды, то, что ДГ называют ретерриторизацией – возвращение территории на свое место. Если коннекция представляет собой детерриторизацию – разбивку, отказ от принципа территории, принципа координат и т.д., то, напротив, капиталистическая система производит постоянную ретерриторизацию – возвращение процесса в рамки, территории, задание определенных координат, определенной системы вмещений, внутреннего и наружного и т.д. И вот эта борьба ре- и детерриторизации, разотождествление и снова отождествление – это те волнообразные, маятникообразные движения, которые, по сути, и являются двумя движущими силами ситуации. Делез в одном месте говорит, что ничего на самом деле не существует, кроме реальности желающих машин, постоянной ре- и детерриторизации, которые тоже являются движениями желания. Не в том дело, что на уровне ретерриторизации , то есть отождествление желания угасает. Это не совсем так. Если бы мы думали, что это так, то опять вернулись к старой системе различения хороших желаний и плохих. Есть такие хорошие желания, которые поддерживают режим детерриторизации, свободу, номадизм и т.д. А есть плохие желания, которые угасают, которые себя не поддерживают, которые возвращаются обратно в темную комнату и т.д. Вот так понимать ДГ тоже нельзя. Они специально оговариваются против такого понимания. Хотя их постоянно понимают таким образом. И к этому нас подталкивает ретерриторизующая интенция понимания, которой однажды уже сумели объяснить, что маргинальность – это хорошо, что движение лучше стагнации. Эти вещи одно время, возможно, носили революционный смысл, но сегодня они явно являются новыми дизъюнкциями понимания, то есть они заставляют нас думать, что это, скорее всего, так. Именно против этого ДГ возражают, указывая на то, что движение реттериторизации – это такое же правомочное движение желающих машин, как движение детерриторизации. Не случайно на уровне конъюнкции – третий уровень безбрачной машины тоже происходит своего рода ретерриторизация. Эта машина себя собирает, она себя держит. Перед нами воссоздается масштабная впечатляющая картина, в которой не присутствует ничего, кроме непрестанного копошения, соединений, синтезов, разъятий, и тех самых приливов и отливов, которые соответствуют циклам детерриторизации. Во время прилива личность собирается в дизъюнктивном единстве, возникают определенного рода молярные большие системы – общество, государство, народ. В момент детерриторизации – отлива все возвращается в некое несвязанное, первоначальное, мозаичное состояние, возникают новые синтезы, новые цепочки, единство молярности распадается с тем, чтобы снова потом подвергнуться ретерриторизующему движению с образованием больших и крупных множеств. Эти два процесса являются ключевыми для понимания процесса, происходящего в этой вселенной желающих машин. Здесь нельзя сказать, что какой-то из этапов является по-настоящему репрессивным. Если репрессия происходит, то она происходит на уровне дизъюнкции – там, где образуются подавляющие молярности, которые не позволяют машинам продолжать свободно коннектировать и распадаться. Даже эти репрессивные движения, на этом ДГ постоянно настаивают, тоже являются движениями желания. Здесь тоже можно увидеть некоторое желание, некоторую работу желающих машин, которые вмешиваются в другие желающие машины. Перепись, постоянное шрифтообразование, то, что делает дерридарианский песец, записывания законы за провозглашающим их лицом. Это тоже вмешательство желающей машины. Неслучайно Деррида мыслит письмо как взрыв власти, как подрыв властного намерения, потому что письмо что-то искажает, что-то теряет, что-то переписывает. Оно переписывает так, что властная речь делается неразличимой. Оно вносит какие-то поправки, под которыми уже не может подписаться властитель, так как не помнит, что говорил. Даже система регистрации, даже система бюрократического письма тоже, согласно ДГ, обладают неким революционным желающим запалом. Эта система вброса новой ситуации, новой составляющей. Другое дело, что она, как правило, работает на ретерриторизацию – на возращение территорий, прав территорий, ограничений и т.д. Но нет такого репрессивного жеста, нет такого переписывания, которое бы также не несло определенный желающий заряд. Именно так ДГ различают загадку, которая не далась Вильгельму Райху, которого они часто вспоминают. Загадка того, почему иногда массы выбирают то, что им не полезно. Скажем, фашизм. Как получается так, что массы не просто обмануты и одурачены гитлеровской идеологией, но они действительно яростно и страстно выступают в ее пользу. Если мы не допускаем желающих машин, не допускаем уровня желания, мы вынуждены все это объяснять происками идеологии, конспирологии и другими негодными ни на что вещами. Они сегодня уже потому, что сама историческая документация свидетельствует, что массы выбирают Гитлера совершенно спонтанно. Естественно, что никто никого не заставляет. Это действительно некий желающий порыв. Там, где Вильгельм Райх пытается показать различие между желанием и желанием (желанием подлинным (желанием красоты, свободы, развития творчества) и желанием дурным, которое сбивается с пути), ДГ революционно настаивают на том, что любое желание, даже желание фашизма, — это тоже желание. Другое дело, что попадая в определенного рода систему дизъюнкции, в определенного рода систему переписывания оно не может удержаться и предает первоначальную свободу коннекции. Это неизбежная ситуация, потому что, выбирая от души ретерриторизацию, оно выбирает ее последствия. Как Адам от души, выбирая яблоко, выбирает все последствия съедания плода. Он не виновен, но он выбирает вброс в ситуацию такого элемента, который изменяет ситуацию в пользу ретерриторизации, то есть в пользу некоторой стагнации. То же самое происходит с выбором фашизма возбужденными массами. Выбор желания сохраняется во всяком выборе. Нет такого выбора, который бы не выходил бы на уровень желания. Поэтому ДГ отрицают гипотезу идеологии, отрицают все то, что происходит в обществе, скажем, выбор нового президента, репрессии, протест против репрессий, происходит, якобы, на уровне идеологии как системы самообмана, отсылок к объяснениям разного рода действительности, которые всегда являются объяснениями правящего класса. ДГ настаивают на том, что нет ни одного выбора, который бы не был мотивирован движением желающих машин, желанием образовать какой-то новый синтез. Даже выбор фашизма происходит от чистого сердца и это можно наблюдать сегодня. Но иное дело, что этот выбор вбрасывает нас в ситуацию, плоды которой приходится пожинать. Нам нужно, говорит Делез, спуститься уровнем ниже – не уровень идеологии, не уровень политики, на котором ведутся речи, происходит обман, подкуп, взятка и т.д., но именно уровень желания, которое сильнее и подкупа и взятки, при том, что иногда оно движется и подкупом и взяткой. Искать существо ситуации нужно, разлагая крупные молярности (молярность номенклатуры, молярность партий) до молекулярностей, которые побудили прийти состояние ситуации в такого рода конфигурации, а не в другую. Чтобы проанализировать, почему все революции кончаются плохо, в то время Франция заинтересована судьбой сталинизма, судьбой советской революции, которая почему-то тоже не удержалась на высоком уровне желания в обычно смысле этого слова. В каком-то смысле объяснения ДГ являются ответом на эту самую загадку. Если расследовать такое объединение как партия – партия молодых советов, то делается ясно, что она не является партией по преимуществу, она не является партией какой-то одной целостной машины. Перед нами огромное количество состояний ситуации, большое количество разного рода коннективных синтезов желающих машин. Одна из них – военная желающая машина, которая стыкуется с управляющей желающей машиной. Комиссариат, культурная революция – это разные желающие машины, разные срезы, но в определенный момент они приходят в состояние, которое подвергается вторичному переписыванию – образуется партия, образуется определенного рода устав. После этого хода назад уже нет. Невозможно разложить дизъюнктивный прописыващий синтез на первичные коннективные синтезы. Это невозможно исторически, но это возможно задним числом. Это возможно, когда мы не останавливаемся на дизъюнктивном синтезе, скажем, на этой самой партии, сетуя на то, что она свалилась в итоге в сталинизм, а продолжаем некое дальнейшее невозможное образование на том пути, который ранний Делез называет путь иронии или путь юмора (два разных пути). Путь юмора заключается в том, что мы не опровергаем предписания, а следуем им до самого конца, доводя его до абсурда, тем самым вводя в заблуждение тех, кто предписание выдвинул. Существует стратегия, которая поможет нам ускользнуть от предписания посредством очень толкового, очень напористого, даже агрессивного выполнения этого предписания, которое ставит в тупик тех, кто его выдвинул. Это будет юмористический способ подрывания закона. Существует иронический способ подрывания закона, который заключается в доведении закона до его генеалогических, исторических, первичных условий, которые показывают нам, что закон возникает произвольно, что он случаен, что это один из победивших законов в череде всех прочих. Как, например, бог Израиля, Моисей является, по замечанию Лакана, всего лишь одним из наиболее удачливых местных божков. Это возведение в некоторой прикидывающейся собой абсолютности к ее началу, которое показывает, что она совершенно не абсолютна. Это иронический путь отношения к закону тоже является путем образования некоторой конъюнкции. Если от дизъюнкции вернуться к коннекции нельзя, невозможно установить свободную систему бесконечно желающих, стыкующихся, соединяющихся друг с другом машин. Если невозможно вернуться к этому уровню, то возможно, по крайне мере, не останавливаться на уровне дизъюнкции, а продолжать дальнейшее отчленение, которое обернется вместо ретерриторизацией детерриторизацией. Потому что очевидно, если мы проводим новые границы, новое отчленение, то получается, что вещи, которые были внутри, вдруг оказываются снаружи. Это тоже будет жестом ретерриторизации. Но которые, при этом, содержат в себе детерриторизирующий потенциал, то есть некоторый подрыв. Не стоит, говорит Делез, стирать дизъюнктивные линии как репрессивные. Они, разумеется, в определенной ситуации выступают как репрессивные, иначе не может быть, но, с другой стороны, всегда есть возможность провести новые линии, линии в другом месте. Скажем, можно пересечь эти линии другими линиями. Можно вместо одной линии, образовав по отношению к ней перпендикулярную, образовать совершенно новые места. Это тоже будет движением растерриторизации, движением расчленения. Именно в этом отношении имеет смысл проводить новые конъюнктивные синтезы – синтезы, у которые что-то не сливается до неразличимости, отменяя первоначальную дизъюнкцию, а, напротив, возникают новые серии дизъюнкций, которые удерживаются желанием. Такого рода систему представляет нам КИШ. Пользоваться ей практически не то, чтобы трудно или даже невозможно – это очевидно. Другое дело, что стоило бы обговорить условия для такого неиспользования. Возможно, что вся эта система создана не для того, чтобы быть перенесенной в жизнь. Система такова, что сами по себе условия ее неиспользования, сами по себе условия невозможности ее реализовать – это что-то такое, что много говорит о той ситуации дизъюнкции, о той ситуации, в которой желающие машины расположены так, а не иначе, где мы сегодня оказываемся. Сама невозможность дать системе шизика ее практическое воплощение является чем-то таким, о чем предупреждали сами ДГ, указывая на то, что конъюнктивные синтезы тоже недолговечны. Если мы возьмем на вооружение систему шизика, если мы положим шизофреника в основание нашей новой революционной стратегии, то выяснится очень быстро, что мы провели ретерриторизацию. Мы поместили шизофреника, где он является основание для образования нового дизъюнктивного синтеза. Вот хороший шизофреник, вот плохой невротик и т.д. Такого рода вещи делать ни в коем случае не следует. Напротив, нужно помнить, что всякий раз наилучшей добродетелью, по замечанию Гваттари, является ускользание, в том числе это означает ускользание из той и от той фигуры, которую сам Гваттари предлагает в качестве идеальной. Фигура шизика – это не фигура определенного шизофреника, это не фигура того, кто шизофреником называется, это такая фигура, которая трансверсальна, то есть неким пересекающим образом, не зная границ, проходя под и над границами, проходит в существующей системе ситуаций. И может статься так, что в некоторой новой конъюнкции мы этого шизика не узнаем, как скажем, не узнаю Христа в его пришествии. Думая, что вот этот хороший шизик проводит новые конъюнкции, что он взрывает старые территории, на самом деле можем грубо ошибаться. Может статься так, что восхваление этого шизика может являться продуктом нового переписывания, в котором система ДГ выводится на первый план, в которой ей полагается пьедестал, в котором она увековечивается. Это было бы самым худшим. Сохранять верность конъюнкции означает сохранять верность такого рода положениям, которые непредсказуемы из наличного состояния дизъюнкции. Может быть, что такая складка, такая состыковка, которая никому не понравится. Не понравится не потому, что она слишком освободительна, в этом случае она, скорее, понравится – сегодня на повестке дня революционная ситуация, революционное будет модным, но это означает, что революция тоже подвергается вторичному переписыванию, что она тоже сегодня является системой дизъюнкции. Скажем, мы отличаем хорошее революционное от слабого, дурного, либо мы знаем, что революционно, что нет, знаем, кто пропутинский хомячок, а кто некоторым образом на уровне ситуации. Это указывает на то, что здесь сработала система дизъюнкции, что мы тоже находимся под влиянием какого-то полного тела, которое вполне может быть полным телом революции. Не обязательно, что полное тело – это полное тело капитала или тело деспота, то есть тело того, кто удерживает желающие машины от их свободного движения. Вполне можно помыслить полное тело революции, в котором точно также прописана дизъюнктивная система хороших и верных революционеров по отношению к тем, кто предал ситуацию. Именно это было бы наихудшим воплощением КИШ, поскольку то, к чему она призывает, то, к чему она в читателе оперирует – это, что можно назвать системой трансверсальных или неожиданных конъюнкций. Это такие стыковки, которые могут поначалу даже показаться неостроумными, которые не походят на то, чего ситуация, якобы, ожидает. Они не походят на ближайшие ситуации, на то предварительное будущее, которое она для себя задумала в качестве чего-то обновляющего, но, тем не менее, ДГ убеждают нас, что именно в этих конъюнкциях, в этих поначалу кажущихся неостроумных синтезах и может проявиться реальный разрыв существующей системы дизъюнкции. Наихудшим, как уже говорилось, воспринять сам КИШ буквально и подумать, что нас и вправду призывают отбросить подавляющую структуру эдипальной семьи и отправиться на поиски чего-то нового, неизведанного, номадического и т.д. В данном случае мы можем попасть в ловушку, в которой сам номад на номада совершенно не похож. Это не тот номад, который практикует новое, пробует новый стиль в искусстве, например, или исследует улицы, а это какая-то непредсказуемая номадичность, в которой вполне могла бы быть применима фигура Деррида, как он ее образовал в виде фигуры мессианства без мессианства, мессианизм без мессианства. Вполне возможно, что в пределе сегодняшней конъюнкции лежит некоторый номад без номадизма. Как бы ДГ не восхваляли номадизм, всегда следует помнить, что здесь тоже может заключаться ловушка переписывания. Необходимо (это, пожалуй, единственное, что с системой можно сделать грамотного) не вписывать ее в существующие фигуры, скажем, в фигуру шизика, или в фигуру номада, или в фигуру художника, а, напротив, неким образом оторвать саму логику этой системы – держаться не определенной фигуры, не определенной симпатичной фигуры беккетовского героя, как бы часто к нему не оперировали ДГ. А необходимо, скорее, удержать чистую логику самой этой системы, которая является логикой конъюнктивного синтеза, логикой ни того, но того и другого вместе, например, или логикой расчленения того, что сложилось как полное, не просто вселенского рассеивания, ни какого-то плюрализма, не превосходства частей над целым, а умение увидеть, что сама рамка целостного – это что-то искусно налагаемое на объект или на предмет, после чего он объектом становится, при том, что сама рамка может быть сдвинута. В рамку может попасть полчеловека, полмашины. Когда нам нужно описать предельную машину, то необходимо помещать рамку не на нее как на совокупность деревянных деталей, а на что-то такое, что охватило бы и часть той машины, что движется и стучит, и часть руки прядильщицы, что крутит ручку. Вот это, пожалуй, является машиной. Необходимо уметь двигать рамку. Передвигать ее так, как в некотором невозможно кинокадре, некой новой системе фотографий перед нами возникали бы не целостные лица, тела, целостные машины, целостные городские объекты, а что-то такое, что может оказаться половиной и того, и этого. Вот это будет, по сути, желающей машиной в данный момент, всегда готовой распасться, сместиться и т.д. Необходимо не столько равняться на своего рода лозунги, которыми КИШ перенасыщен, на что многие обращают внимание, и что сегодня заставляет опускать руки, потому что следовать лозунгу ни в коем случае нельзя. Напротив, следует скорее воспринять некоторую систему орудий, систему условий, логическую систему, которую предлагают ДГ в этой работе, попытавшись оперировать ей самой по себе, не полагаясь на определенные ситуации, фигуры, образы, а освоить эту систему, обрести такое зрение, которое и вправду позволит вам смещать рамку фотографии с целостного лица, тела до некоторой ситуации, в которой задействованы разные части тел, машин, умея видеть, что перед нами образовался конъюнктивный синтез – над чем последние годы и работал Делез. Это философия кино, работа с кадрами, в которых изображение не похоже на то, что звучит, показывая, как происходит некое расчленение, которое потом оборачивается новым синтезом, новой конъюнкцией в другом виде. Очевидно, что в том кадре, в котором изображение не совпадает со звуком, можно допустить, что это кадр от другого фильма, равно как и звук от другого фильма, что перед нами не целостный фильм, а часть каких-то двух фильмов, которых здесь нет, что рамка кадра, в которой звучит голос на фоне, например, деревенских крыш, при том, что голос повествует совершенно о другом, о том, что не имеет отношения ни к этой деревне, ни к этой картинке. Нужно допустить, что перед нами обманчивость самого по себе кадра, что перед нами кадр, который ложным образом собирает звук от одного фильма, картинку от другого, что верным образом можно выстроить ситуацию, только сместив кадр. Вот такого рода вещи наиболее ценны в логике КИШ. Именно они сегодня сохраняют революционную, именно интеллектуальную ценность, в этом смысле революционную по преимуществу. В этом отношении КИШ можно сегодня пользоваться. Для этого в первом приближении он нам нужен. Перед нами совершенно определенный, никем, кроме ДГ, разработанный инструмент мысли, мыслеинструментарий, который заставляет нас действительно расчленить некоторые плохие синтезы и некачественные композиты – то, что Делез называет в ранних работах неправильным составом, усмотрев в этом составе некоторую работу совершенно разнородных элементов, которые могут быть элементами от чего угодно. И само это прослеживание генеалогии элементов может нам наилучшим образом подсказать, что все то, что предлагается нам в качестве единства или целого, на самом-то деле на это единство права не имеет.
БЛАГОДАРЮ АЛЕКСАНДРА СМУЛЯНСКОГО ЗА ЛЕКЦИИ ПО ФИЛОСОФИИ ДЕЛЕЗА
…Стиль изобретательный, сложный, искусственный, полный изысканных оттенков, раздвигающий границы языка, пользующийся всевозможными техническими терминами, заимствующий краски со всех палитр, звуки со всех клавиатур, усиливающийся передать мысль в самых ее неуловимых оттенках, а формы в самых неуловимых очертаниях; он чутко внимает тончайшим откровениям невроза, признаниям стареющей и извращенной страсти, причудливым галлюцинациям навязчивой идеи, переходящей в безумие.
Провозглашение множественного во множестве самых разнообразных вещей, тем и сюжетов, выполненное широкими мазками с неподражаемым пренебрежением к занудной отделке мелких деталей, остается визитной карточкой Делеза-Гваттари, производя и провоцируя различные эффекты и не предполагая восполнения и завершения. Каждый сам узнает и вытягивает свое, другой — другое.
Неометафизики если не станут упрекать авторов за разрушение порядка и абсурд, то могут попытаться даже в ризоматическом многообразии увидеть не просто новую модель единства, но способ восстановления тотальной универсальности такой концепции, которая действует на любом материале. Радикальные критики если не будут властно вещать о засильи власти или стереотипно ниспровергать засилье стереотипов под лозунгами ризомы, то могут попытаться обвинить авторов в непоследовательности и (справедливо) заметить, что декларация о независимости текстов плато и произвольном порядке их чтения опровергается вполне определенной последовательностью их расположения в переплете — вместо того, чтобы поддерживаться, например, свободным набором в папке отдельных тетрадок, которые можно тасовать как угодно.
Легкость пародирования и эпигонства, воспроизводящих некоторые внешние стилистические черты яркого произведения, оказывается оборотной стороной трудности восприятия, освоения и применения непривычных способов мышления. Особенно тех, которые призваны изменять и самою жизнь.
Философия продолжает разворачиваться.
P. S. Переводчик и редактор благодарят Владимира Аршинова, Дмитрия Кралечкина, Валерия Демьянкова, Олега Аронсона, Елену Петровскую, Игнатия Журавлева, Кирилла Семенова и Юрия Бакалова за ценные консультации, помощь и поддержку.
Предлагаемая книга — продолжение и завершение работы «Капитализм и шизофрения», первым томом которой был «Анти-Эдип».
Составлена она не из глав, а из «плато». И далее мы постараемся объяснить почему (а также почему тексты датированы). В какой-то мере такие плато могут быть прочитаны независимо друг от друга — кроме заключения, которое следует читать лишь в конце.
Уже были опубликованы: «Ризома» («Rhizome», Ed. de Minuit, 1976); «Один волк или несколько?» («Un seul ou plusieurs loups?», revue Minuit, № 5); «Как сделаться Телом без органов?» («Comment se faire un Corps sans organes?», Minuit, № 10). Здесь они приводятся с изменениями.
«Анти-Эдип» мы написали вдвоем. А поскольку каждого из нас — несколько, то набирается целая толпа. Тут мы использовали все, что нас сближало, — самое близкое и самое далекое. А чтобы нас не узнали, мы умело распределили псевдонимы. Так почему же мы оставили свои имена? По привычке, только по привычке. Дабы, в свою очередь, остаться неузнанными. Дабы сделать невоспринимаемым — но не себя, а то, что вынуждает нас действовать, чувствовать, думать. А еще и потому, что нам, как и всем, хочется, к примеру, сказать, будто восходит солнце, хотя любому ясно, что это не более, чем оборот речи. Дабы достичь не той точки, где уже не говорят «Я», а той, где неважно, говорить «Я» или вообще не говорить. Мы — уже не мы. Каждый сам узнает своего. Нам уже помогли, нас вдохновили, размножили.
У книги нет ни объекта [objet], ни субъекта [sujet] 1 , она по-разному материально соткана из крайне разных дат и скоростей. Приписывать книгу субъекту значит упускать из виду такую работу материй и внешний характер их отношений. Это значит фабриковать «благого Бога» ради геологических движений. В книге, как и во всем остальном, есть линии артикуляции или сегментации, страты и территории; но также и линии ускользания, движения детерриторизации и дестратификации. На таких линиях сравнительные скорости потока влекут за собой феномены относительного замедления, вязкости или, наоборот, стремительности и разрывов. И линии, и измеримые скорости — все это конституирует некуюсборку. Книга — такая сборка, и, как таковая, она ни к чему не приписана. Это — множественность, но мы еще не знаем, что подразумевает такое множественное, когда оно уже ни к чему не приписано, то есть, когда оно возводится до статуса субстантива. Машинная сборка обращена к стратам, делающим из нее, несомненно, своего рода организм, означающую целокупность или приписываемую субъекту определенность; но, в не меньшей мере, она обращена и к телу без органов, непрестанно разрушающему организм, пропускающему и вынуждающему циркулировать а-означающие частицы, чистые интенсивности, а также приписывающему себе субъектов, коим оно оставляет лишь имя как след интенсивности. Каково же тело без органов книги? Таких тел несколько, все зависит от природы рассматриваемых линий, их собственного содержания или плотности, и от возможности их схождения на «плане консистенции», который обеспечивает их отбор. Здесь, как и везде, важны именно единицы измерения: [важно] квантифицировать письмо [quantifier l’écriture]. Нет разницы между тем, о чем говорит книга, и способом, каким она сделана. Значит, у книги больше нет объекта. Книга, как сборка, является лишь самой собой — в соединении с другими сборками и в отношении к иным телам без органов. Мы не собираемся спрашивать, о чем хочет сказать книга — об означаемом или означающем, мы не будем искать того, что следовало бы понять в книге, но мы спросим о том, с чем она функционирует, в соединении с чем она передает или не передает интенсивности, в какие множественности она встраивает и трансформирует свою множественность, с какими телами без органов ей нужно свести свое тело без органов. Книга существует только благодаря внешнему и во внешнем. Итак, сама книга — это маленькая машина; в каком же отношении — в свою очередь, измеримом — состоит такая машина литературы с машиной войны, машиной любви, машиной революции и т. д., — а также со сметающей ее абстрактной машиной? Нас упрекали за то, что мы будто бы слишком часто обращаемся к литераторам. Но, когда мы пишем, нас интересует лишь одно — знать, к какой другой машине может и должна быть подключена литературная машина, дабы функционировать. Клейст — и безумная машина войны, Кафка — и неслыханная бюрократическая машина… (А что если мы становимся животным или растением благодаря литературе, — конечно же, не в буквальном смысле слова? Разве не благодаря голосу мы превращаемся в животное?). Литература — это некая сборка, у нее нет ничего общего с идеологией, идеологии нет, и никогда не было.
Мы говорим лишь о следующем: о множественностях, линиях, стратах и сегментациях, о линиях ускользания и интенсивностях, о машинных сборках и их разных типах, о телах без органов и их конструкции, об их селекции, о плане консистенции, о единицах измерения в каждом случае. Стратометры, делеометры, единства ТбО плотности, единства ТбО конвергенции не только формируют квалификацию письма, но и всегда определяют последнее как меру чего-то иного. Писание не имеет ничего общего с обозначиванием, скорее, писание имеет дело с межеванием, картографированием — даже грядущих местностей.
Первый тип книги — книга-корень. Дерево — уже образ мира, а корень — образ древа-мира. Это классическая книга, подобная прекрасной органической интериорности, означающей и субъективной (страты книги). Книга имитирует мир так же, как искусство — природу: благодаря способам, каковые ей присущи и успешно завершают то, что природа не может (или больше не может) сделать. Закон книги — это закон рефлексии. То Одно [le Un], которое становится двумя. Как закон книги мог бы присутствовать в природе, коли он управляет самим разделением между миром и книгой, природой и искусством? Одно [Un] становится двумя: каждый раз, когда мы встречаем эту формулу — высказывалась ли она стратегически Мао или понимается как наиболее «диалектичная» из всех, — мы оказываемся перед самой классической, самой продуманной, самой старой и усталой мыслью. Природа так не действует: корни сами являются стержневыми, с весьма многочисленными ответвлениями — латеральными и циркулярными, но не дихотомичными. Дух не поспевает за природой. Даже книга — как естественная реальность — является стержневой, со своим стволом и кроной. Но книга как духовная реальность — в образе Дерева или Корня — не перестает развивать закон Одного, становящегося двумя, а затем двух, становящихся четырьмя… Бинарная логика — это духовная реальность дерева-корня. Даже такая «продвинутая» дисциплина, как лингвистика, удерживает — в качестве базового образа — дерево-корень, кое присоединяет её к классической рефлексии (например, Хомский и синтагматическое древо, начинающееся с точки S, дабы продолжаться благодаря дихотомии). Иными словами, такая мысль никогда не постигала множественность — ей требуется крепкое основное единство, предполагаемое для того, чтобы достичь двух, следуя духовному методу. И со стороны объекта, следуя естественному методу, мы, несомненно, можем прямо перейти от Одного к трем, четырём или пяти, но всегда при условии, что располагаем крепким основным единством, единством стержня, поддерживающего вторичные корни. Но от этого не легче. Дву-однозначные отношения между последовательными кругами лишь замещают бинарную логику дихотомии. В стержневом корне множественности не больше, чем в дихотомическом. Первый действует в объекте, второй — в субъекте.
Бинарная логика и дву-однозначные отношения все еще доминируют в психоанализе (дерево бреда во фрейдовской интерпретации Шребера), в лингвистике и структурализме, даже в информатике.
Система-корешок или мочковатый корень — вторая фигура книги, на которую охотно ссылается наша современность. На этот раз главный корень абортирован или почти до конца уничтожен; к нему прививается и обретает чрезвычайное развитие непосредственное и неопределенное множество вторичных корней. На сей раз естественная реальность проявляется в виде выкидыша главного корня, но, тем не менее, его единство существует как прошлое или грядущее, как возможное. И мы должны спросить себя, не компенсирует ли духовная и рефлексивная реальность данное положение вещей, требуя, в свою очередь, еще более всеохватывающего тайного единства или ещё более экстенсивной тотальности. Возьмем метод cut-up 2 Берроуза: вкладывание или вгибание [pliage] одного текста в другой, конституирующее множественные и даже случайные корни (можно сказать, черенки), подразумевает измерение, дополнительное к измерению рассматриваемых текстов. Именно в таком дополнительном измерении вкладывания или вгибания единство продолжает свою духовную работу. Именно в этом смысле самым решительным образом раздробленное произведение может быть также представлено как цельное Произведение или Великий Опус [Grand Opus]. Большая часть современных методов, предназначенных для размножения серий или наращивания множественности, вполне пригодны в каком-то одном направлении, например линейном, тогда как единство целостности утверждает себя, скорее, в ином измерении — в измерении круга или цикла. Каждый раз, когда множество обнаруживает себя схваченным в какой-либо структуре, его рост компенсируется благодаря редукции законов комбинирования. Абортеры единства в этом случае являются также и созидателями ангелов,doctores angelîci 3 , ибо они утверждают чисто ангельское и верховное единство. Слова Джойса, известные как слова с «множественными корнями», лишь тогда разрушают линейное единство слова или даже языка, когда задают круговое единство фразы, текста или знания. Афоризмы Ницше лишь тогда разрушают линейное единство знания, когда отсылают к круговому единству вечного возвращения, присутствующему как не-знаемое [non-su] в мысли. Иначе говоря, мочковатая система наделе не порывает с дуализмом, с взаимодополнительностью субъекта и объекта, с естественной реальностью и духовной реальностью — единство не перестает перечить и противиться объекту, тогда как в субъекте торжествует новый тип единства. Мир утратил свой стержень, субъект не может больше создавать дихотомию, но он достигает более высокого единства — единства амбивалентности и сверхдетерминации — в измерении, всегда дополнительном к измерению собственного объекта. Мир стал хаосом, но книга остается образом мира, — хаосмос-корешок вместо космоса-корня. Странная мистификация книги: чем более книга тотальна, тем более она фрагментарна. В любом случае, книга как образ мира — какая пресная идея. На самом деле мало сказать: Да здравствует множественное! Хотя даже такое восклицание довольно трудно выдавить. Не хватит- никакой типографской, лексической или даже синтаксической сноровки, чтобы оно оказалось услышанным. Множественноенужно создать, но не добавляя всегда более высокое измерение, а напротив, посредством просто-напросто умеренности, на уровне измерений, коими мы уже располагаем, всегда п-1 (только так одно составляет часть многого, будучи всегда вычтенным). Вычитать единственное из множества, которое надо конституировать; писать п-1. Такую систему можно было бы назвать ризомой. Ризома как подземный отросток [tige] абсолютно отлична от корней и корешков. Луковицы, клубни — это ризомы. Во всех других отношениях растения с корнем или корешками могут быть ризоморфны: речь идет о знании того, не является ли ботаника, в своей специфике, полностью ризоморфной. Даже животные таковы в своей форме стаи, крысы — это ризомы. Норы — тоже, со всеми их функциями проживания, пропитания, перемещения, отклонения и разрыва. Сама по себе ризома обладает крайне разнообразными формами, начиная с внешней протяженности, разветвленной во всех направлениях, кончая конкретизации в луковицах и клубнях. Крысы кишат, наползая друг на друга. В ризоме есть наилучшее и наихудшее: картофель и пырей, сорняк. Животное и растение, пырей — это crab-grass 4 . Мы чувствуем, что никого не убедим, если не перечислим хотя бы приблизительные характеристики ризомы.
1 и 2. Принципы соединения и неоднородности: любая точка ризомы может — и должна быть — присоединена к любой другой ее точке. Это весьма отличается от дерева или корня, фиксирующих некую точку и некий порядок. Лингвистическое древо, на манер дерева Хомского, начинается еще в точке S и производится благодаря дихотомии. В ризоме, напротив, каждая черта не отсылает с необходимостью к лингвистической черте: семиотические звенья любой природы соединяются здесь с крайне различными способами кодирования — биологическими, политическими, экономическими и т. д., запускающими в игру не только разные режимы знаков, но также и статусы состояния вещей. Действительно, коллективные сборки высказывания прямо функционируют в машинных сборках, и мы не можем установить радикальную купюру между режимами знаков и их объектами. В лингвистике, даже когда мы претендуем на то, что придерживаемся только чего-то ясного и заранее ничего не предполагаем относительно языка, мы остаемся внутри сфер дискурса, подразумевающих к тому же и особые социальные модусы сборки и типы власти. Грамматическая правильность Хомского, категориальный символ S, доминирующий во всех фразах, — все это является маркером власти прежде, чем стать синтаксическим маркером: ты будешь составлять грамматически правильные фразы, ты будешь делить каждое высказанное на номинальную и вербальную синтагмы (первая дихотомия…). Мы не будем упрекать такие лингвистические модели за то, что они чересчур абстрактны, наоборот, их недостаток в том, что они не дотягивают до абстрактной машины, осуществляющей связь языка с семантическими и прагматическими содержаниями высказанного, с коллективными сборками высказывания, со всей микрополитикой социального поля. Ризома непрестанно соединяет семиотические звенья, организации власти и обстоятельства, отсылающие к искусству, наукам или социальной борьбе. Семиотическое звено подобно клубню, спрессовывающему крайне разные акты — лингвистические, а также перцептивные, мимические, жестикуляционные, когнитивные: нет ни языка [langue] в себе, ни универсальности языковой деятельности [langage], а есть состязание диалектов, жаргонов, сленгов и специализированных языков. Нет идеального говорящего-слушающего, так же как нет и однородного языкового сообщества. Язык, согласно формуле Вайнрайха, — это «по существу неоднородная реальность». Нет материнского языка, но есть захват власти языком, доминирующим в политическом многообразии. Язык устанавливается вокруг прихода, епархии или столицы. Он создает луковицу. Он изменяется благодаря подземным отросткам и потокам, вдоль речных долин или железнодорожных линий, он перемещается подобно масляным пятнам. 5 В языке мы всегда можем осуществлять внутренние структурные декомпозиции — и это не отличается фундаментальным образом от поиска корней. В древе всегда есть что-то генеалогическое, это не популистский метод. Напротив, метод по типу ризомы может анализировать языковую деятельность, только децентрируя ее в других измерениях и режимах. Язык вновь схлопывается в себе, но лишь как некое бессилие.
3. Принцип множественности: именно тогда, когда многое действительно рассматривается как субстантив — множество, или множественность, — нет более никакого отношения с Одним как с субъектом или объектом, как с природной или духовной реальностью, как с образом и миром. Множества ризоматичны, они изобличают древовидные псевдомножества. Нет единства, которое служило бы стержнем в объекте или разделялось бы в субъекте. Нет даже такого единства, которое было бы выкидышем в объекте и «вернулось» бы в субъект. У множества нет ни субъекта, ни объекта, есть только определения, величины, измерения, способные расти лишь тогда, когда множество меняет свою природу (следовательно, законы комбинаторики пересекаются с множеством). Нити марионетки — как ризомы или множества — отсылают не к предполагаемой воле актера или кукловода, а к множеству нервных волокон, образующему, в свою очередь, другую марионетку, следуя иным измерениям, соединенным с первыми: «Назовем нити или отростки, двигающие марионетками, — тканью. Мы могли бы возразить, что ее множественность обитает в личности актера, проецирующего эту множественность в текст. Ладно, но нервные окончания в свою очередь формируют некую ткань. И они погружаются в серую массу, сетку, вплоть до неразличимости… Игра приближается к чистой работе прях — работе, которую мифы приписывают Паркам и Норнам» 6 . Сборка и есть такое пересечение измерений в множестве, которое с необходимостью меняет природу в той мере, в какой наращивает свои соединения. В ризоме нет точек или позиций, какие мы находим в структуре — дереве или корне. Есть только линии. Когда Глен Гульд ускоряет исполнение музыкального фрагмента, он не только действует как виртуоз, но превращает музыкальные точки в линии, вынуждает совокупность размножаться. Дело в том, что число перестало быть универсальным концептом, соразмеряющим элементы согласно их месту в каком-либо измерении, дабы самому стать множеством, изменяемым согласно рассматриваемым измерениям (первенство области над совокупностью чисел, связанных с этой областью). У нас нет единиц меры, а есть только их множества или их разнообразия. Понятие единства появляется лишь тогда, когда в множестве власть захватывает означаемое или когда в нем производится некий процесс, соответствующий субъективации — итак, либо единство-стержень, фундирующее совокупность дву-однозначных отношений между элементами или объективными точками, либо же Одно, которое делится, следуя закону бинарной логики дифференциации в субъекте. Единство всегда действует в лоне пустого измерения, дополнительного к измерению рассматриваемой системы (сверхкодирование). Но как раз ризома, или множественность, не позволяет себя сверхкодировать, она никогда не располагает измерением, дополнительным к числу своих линий, то есть к множеству чисел, связанных — с этими линиями. Все эти множества суть плоские, ибо они заполняют, оккупируют все свои измерения — значит, мы будем говорить оплане консистенции множеств, даже если измерения такого «плана» увеличиваются с числом располагающихся на нем соединений. Множества определяются внешним — абстрактной линией, линией ускользания или детерриторизации, следуя которой, они меняют природу, соединяясь с другими множествами. План консистенции (решетка) — это внешняя сторона всех множеств. Линия ускользания маркирует одновременно и реальность числа конечных измерений, эффективно заполняемых множеством; и невозможность появления любого дополнительного измерения без того, чтобы это множество трансформировалось, следуя такой линии; а также возможность и необходимость расплющивания всех множеств на одном и том же плане консистенции или их овнешнения, каковы бы ни были их измерения. Идеал книги состоял бы в том, чтобы расположить все вещи на таком плане внешнего, на одной-единственной странице, на одном и том же пляже — прожитые события, исторические определения, мыслимые концепты, индивиды, группы и социальные образования. Клейст изобрел письмо такого типа, разрушенную последовательность аффектов с вариабельными скоростями, осаждениями и трансформациями — и всегда в связи с внешним. Разомкнутые кольца. А его тексты противостоят также во всех отношениях классической и романтической книге, конституируемой через внутреннее субстанции или субъекта. Книга — машина войны против книги — аппарата Государства. Плоские множества в п измерениях являются а-означающими и а-субъективными. Они обозначаются с помощью неопределенных или, скорее, частичных артиклей (нечто от пырея, нечто от ризомы [c’est du chiendent, du rhizome]…).
4. Принцип а-означающего разрыва: против сверхозначающих купюр, разъединяющих структуры или пересекающих одну структуру. Ризома может быть разбита, разрушена в каком-либо месте, но она возобновляется, следуя той или иной своей линии, а также следуя другим линиям. На муравьях все не заканчивается, ибо они образуют животную ризому, большая часть которой может быть уничтожена, но при этом она не перестает самовосстанавливаться. Любая ризома включает в себя линии сегментарности, согласно которым она стратифицирована, территоризована, организована, означена, атрибутирована и т. д.; но также и линии детерриторизации, по которым она непрестанно ускользает. В ризоме каждый раз образуется разрыв, когда линии сегментарности взрываются на линии ускользания, но и линия ускользания является частью ризомы. Такие линии без конца отсылают одни к другим. Вот почему мы никогда не можем отдаться дуализму или дихотомии, даже в рудиментарной форме хорошего или дурного. Мы создаем разрыв, проводим линию ускользания, но всегда рискуем обнаружить на ней организации, рестратифицирующие совокупность, образования, возвращающие власть означающему, атрибуции, восстанавливающие субъекта — все, что хотим, от эдиповых возрождений до фашистского отвердения. Группы и индивиды содержат микрофашизмы, требующие только кристаллизации. Да, пырей — тоже ризома. Хорошее и дурное могут быть лишь продуктом активного и временного отбора, каковой следует возобновлять.
Как же движение детерриторизации и процессы ретерриторизации могут не быть относительными, бесконечно разветвляющимися, захваченными друг в друге? Орхидея детерриторизуется, формируя образ, кальку осы; но оса ретерриторизуется на этом образе. Однако оса детерриторизуется, сама становясь деталью аппарата репродукции орхидеи; но она ретерриторизует орхидею, транспортируя ее пыльцу. Оса и орхидея образуют ризому, будучи неоднородными. Можно было бы сказать, что орхидея имитирует осу, чей образ она воспроизводит в означающей манере (мимесис, мимикрия, приманка и т. д.). Но это верно лишь на уровне страт — параллелизм между двумя стратами, такими, что растительная организация на одной имитирует животную организацию на другой. В то же время речь идет совсем о другом — не об имитации, а о захвате кода, о прибавочной стоимости кода, увеличении валентности, подлинном становлении, становлении-осой орхидеи, становлении-орхидеей осы, и каждое из этих становлений обеспечивает детерриторизацию одного термина и ретерриторизацию другого, причем оба становления сцепляются и сменяются, следуя циркуляции интенсивностей, всегда продвигающей территоризацию еще дальше. Нет ни имитации, ни сходства, а есть взрыв двух гетерогенных серий в линию ускользания, скомпонованную общей ризомой, которая более не может быть ни приписана, ни подчинена какому бы то ни было означающему. Хорошо сказал Реми Шовен: «А-паралельная эволюция двух существ, не имеющих между собой абсолютно ничего общего» 7 . Если говорить обобщенно, то возможно, что схемы эволюции вынуждены были оставить прежнюю модель дерева и потомства. В определенных условиях вирус может связываться с зародышевыми клетками и передаваться сам как клеточный ген сложного вида; более того, он мог бы ускользнуть, перейти в клетку совсем иного вида и все же переносить «генетическую информацию», исходящую от первого носителя (например, современные исследования Бенвенисте и Тодаро относительно вируса типа С в его двойном соединении с ДНК бабуина и ДНК некоторых видов домашних кошек). Схемы эволюции будут теперь создаваться не по моделям древовидного происхождения, двигаясь от менее дифференцированного к более дифференцированному, а следуя ризоме, действующей сразу в неоднородном и перескакивающей от одной уже дифференцированной линии к другой. 8 А еще есть ос-параллельная эволюция бабуина и кошки, где первый, явно, не является моделью второй, а вторая — не копия первого (становление-бабуином в кошке не означало бы, что кошка «сделала» бабуина). Мы создаем ризому с нашими вирусами или, скорее, наши вирусы вынуждают нас создавать ризому с другими зверями. Как говорит Жакоб, переносы генетического материала с помощью вирусов или другие процессы — например, слияния клеток, происходящих от разных видов, — все это имеет результаты, аналогичные результатам «омерзительных видов любви, столь дорогих для Античности и Средних веков» 9 . Трансверсальные коммуникации между дифференцированными линиями перемешивают генеалогические деревья. Всегда ищите молекулярную или даже субмолекулярную частицу, с которой мы вступаем в альянс. Мы развиваемся и умираем от наших полиморфных и ризоматических гриппов больше, чем от наследственных болезней, кои сами обладают собственной наследственностью. Ризома — это антигенеалогия.
То же годится для книги и мира: книга — не образ мира, согласно укоренившемуся верованию. Она создает ризому с миром, имеется а-параллельная эволюция книги и мира, книга обеспечивает детерриторизацию мира, но мир осуществляет ретерриторизацию книги, которая в свою очередь сама детерриторизуется в мире (если она на это способна и если она это может). Мимикрия — крайне неудачный концепт, ибо он связан с бинарной логикой, дабы описывать феномены совершенно иной природы. Крокодил не воспроизводит ствол дерева, как и хамелеон не воспроизводит цвета окружающей среды. Розовая Пантера 10 ничего не имитирует, ничего не воспроизводит, она рисует мир своим цветом, розовое на розовом, это ее становление-миром, способ самой стать невоспринимаемой, а-означающей, создать свой разрыв, свою линию ускользания, вести до конца свою «а-параллельную эволюцию». Мудрость растений: даже когда они существуют в корнях; всегда есть внешнее, где они создают ризому с чем-то еще — с ветром, с животным, с человеком (а также аспект, благодаря которому животные сами создают ризому, и люди тоже, и т. д.). «Опьянение как триумфальное вторжение дерева в нас». И всегда следовать ризоме благодаря разрыву, удлинять, продлевать, ретранслировать линию ускользания, заставлять ее меняться, дабы производить линию еще более абстрактную и извилистую вп измерениях, в изломанных направлениях. Сопрягать детерриторизованные потоки. Следовать за растениями: мы начнем с фиксации пределов первой линии согласно кругам сходимости вокруг последовательных сингулярностей; затем мы смотрим — внутри этой линии, — устанавливаются ли новые круги сходимости с новыми точками, расположенными вне пределов и в других направлениях. Писать, создавать ризому, увеличивать свою территорию путем детерриторизации, распространять линию ускользания до того пункта, где она покрывает весь план консистенции на абстрактной машине. «Сначала пойдешь к тому, что посадил, и тщательно проследишь на земле следы дождевых потоков. К настоящему времени дождь, должно быть, далеко разнес семена. Проследи промоинки (zanjitas) от дождя и по ним определи направление потока. Затем разыщи тот дурман, который пророс дальше всех от твоего саженца, и все побеги дурмана, выросшие между ними, твои. Позже, когда осыплются семена, ты сможешь расширить свою территорию, следуя дождевым промоинкам от одного растения к другому». 11 Музыка не перестает испускать свои линии ускользания, как и «множества, пребывающие в трансформации», даже опрокидывая собственные коды, структурирующие и одревеняющие ее; вот почему музыкальная форма, вплоть до своих разрывов и распространений, сравнима с сорняком и ризомой. 12
5 и 6. Принцип картографии и декалькомании 13 : ризома не ответственна ни за структурную, ни за порождающую модель. Ей чужда любая идея генетической оси как глубинной структуры. Генетическая ось подобна объективному стержневому единству, на котором организуются последовательные стадии; глубинная структура похожа скорее на базовую последовательность, разложимую на непосредственные компоненты, тогда как единство продукта переходит в другое измерение, трансформируемое и субъективное. Таким образом, мы не выходим из репрезентативной модели дерева или корня, будь то стержневого или мочковатого (например, «древо» Хомского, ассоциированное с базовой последовательностью и представляющее процесс своего порождения согласно бинарной логике). Вариация на тему самой древней мысли. Относительно генетической оси или глубинной структуры мы говорим, что они уже заранее обладают до бесконечности воспроизводимыми принципамикальки. Вся логика дерева — это логика кальки и воспроизводства. В лингвистике, как и в психоанализе, объектом такой логики является бессознательное, репрезентирующее себя, кристаллизованное в кодифицированных комплексах, размещенное на генетической оси или распределенное в синтагматической структуре. Она стремится к описанию фактического положения дел, к восстановлению равновесия интерсубъективных отношений или к исследованию бессознательного, которое уже здесь, притаилось в темных закоулках памяти и языка. Логика дерева состоит в калькировании чего угодно, что дано нам уже готовым, начиная со сверхкодирующей структуры или поддерживающей оси. Дерево артикулирует и иерархизирует кальки, кальки подобны листьям дерева.
Все остальное — это ризома, карта, а не калька. Снимайте карту, но не кальку. Орхидея не воспроизводит кальку осы, она составляет карту вместе с осой внутри ризомы. Если карта противопоставлена кальке, то потому, что она полностью развернута в сторону эксперимента, связанного с реальным. Карта не воспроизводит замкнутое на себя бессознательное, она его конструирует. Она способствует соединению полей, разблокированию тел без органов, их максимальному раскрытию на плане консистенции. Она сама создает часть ризомы. Карта открыта, она способна к соединению во всех своих измерениях, демонтируема, обратима, способна постоянно модифицироваться. Она может быть разорвана, перевернута, может приспособиться к любому монтажу, может закладываться индивидом, группой или общественной формацией. Ее можно нарисовать на стене, воспринять как Произведение искусства, ее можно построить как политическое действие или как медитацию. Это, возможно, одна из важнейших характеристик ризомы — всегда выступать множественно; нора в этом смысле — животная ризома, и порой она включает в себя чистое различие между линией ускользания в качестве коридора для перемещения и стратами запасов или жилища (например, мускусная крыса). Карта обладает множественными входами в противоположность кальке, всегда отсылающей к «тому же самому». Карта имеет дело с успешностью [affaire de performance], тогда как калька всегда отсылает к так называемой «компетенции». В противоположность психоанализу, психоаналитической компетенции, замыкающей каждое желание и высказанное на генетическую ось или сверхкодирующую структуру и растягивающей до бесконечности монотонные кальки стадий на этой оси или компоненты в этой структуре, шизоанализ отклоняет любую идею калькированной фатальности, каким бы ни было имя, каким мы ее наделяем, — божественное, анагогическое, историческое, экономическое, структуральное, наследственное или синтагматическое. (Мы ясно видим, что Мелани Кляйн не понимает проблемы картографии одного из своих детей-пациентов, маленького Ричарда, и довольствуется тем, что вытаскивает готовые кальки — Эдип, хороший и плохой папа, плохая и хорошая мама, — в то время как ребенок в отчаянии пытается продлить успешность, каковую психоанализ абсолютно недооценивает. 14 ) Влечения и частичные объекты не являются ни стадиями на генетической оси, ни позициями в глубинной структуре, это — политические взгляды на проблемы, на входы и выходы, на тупики, политически переживаемые ребенком, то есть всей силой его желания.
И все же, не восстанавливаем ли мы простой дуализм, противопоставляя карты и кальки как хорошую и плохую стороны? Не является ли особенностью карты то, что она может быть скалькирована? Не является ли характерным для ризомы пересекать корни, а иногда и смешиваться с ними? Не содержит ли карта феноменов избытка, уже подобных ее собственным калькам? Нет ли у множества собственных страт, где укореняются унификации и тотализации, омассовления, миметические механизмы, означающие захваты власти, субъективные присвоения? Даже линии ускользания — не собираются ли они, под прикрытием своего вероятного расхождения, воспроизводить формации, кои им надлежало бы разрушать или перенаправлять? Но обратное так же верно, тут встает вопрос метода: всегда нужно переносить кальку на карту. И такая операция вовсе не симметрична предыдущей операции. Ибо, строго говоря, было бы неточным сказать, что калька воспроизводит карту. Она, скорее, похожа на фотографию, на рентгеновский снимок, который начинал бы с отбора или изоляции того, что у кальки есть интенция воспроизводить с помощью искусственных средств, с помощью окрашивания или других принудительных процедур. Именно то, что имитирует, всегда создает свою модель и привлекает ее. Калька уже перевела карту в образ, она уже трансформировала ризому в корни и корешки. Она организовала, стабилизировала, нейтрализовала множества, следуя своим собственным осям означивания и субъективации. Она генерировала, структурировала ризому, и калька больше не воспроизводит ничего, кроме себя самой, когда полагает, будто воспроизводит что-то другое. Вот почему она так опасна. Она впрыскивает избытки и распространяет их. Из карты или ризомы калька производит только тупики, преграды, зародыши стержня или точки структурирования. Взгляните на психоанализ и на лингвистику: первый всегда вытаскивает только кальки или фотографии бессознательного, вторая — кальки или фотографии языка со всеми изменами, которые это предполагает (неудивительно, что психоанализ прикрепляет свою судьбу к судьбе лингвистики). Взгляните, что уже происходило с маленьким Гансом в чистом психоанализе ребенка: ему не переставали ЛОМАТЬ ЕГО РИЗОМУ, МАРАТЬ ЕГО КАРТУ, вновь разглаживать ее для него, блокировать ему любой выход до тех пор, пока он не возжелает собственного страха и вины, пока в нем не укоренятся стыд и вина, Фобия (мы ограждаем его от ризомы здания, затем от ризомы улицы; мы укореняем его в постели родителей, высаживаем корешки на его собственном теле, блокируем на профессоре Фрейде). Фрейд явно принимает в расчет картографию маленького Ганса, но всегда лишь ради того, чтобы наложить ее на семейную фотографию. И посмотрите, что делает Мелани Кляйн с геополитическими картами маленького Ричарда: она вытягивает из них фотографии, она делает кальки; примите позу и следуйте оси, генетической стадии или структуральной судьбе; мы сломаем вашу ризому. Мы позволим вам жить и говорить при условии, что вам закупорят любой выход. Когда ризома закупорена, превращена в дерево — все кончено, ничего больше не передает желания, ибо именно благодаря ризоме желание всегда продвигается и производится. Каждый раз, когда желание следует дереву, имеют место внутренние выпадения, опрокидывающие его и ведущие к смерти; но ризома действует на желании с помощью внешних и продуктивных толчков.
Вот почему так важно опробовать другую операцию, обратную, но не симметричную. Воссоединить кальки на карте, привести корни или деревья к ризоме. Изучать бессознательное в случае маленького Ганса — значило бы показывать, как он пытается конституировать ризому с отчим домом, а также с линией ускользания здания, улицы и т. д.; каким образом эти линии оказываются загороженными, как ребенок вынуждает себя укорениться в семье, фотографироваться под отца, копировать материнскую постель; а затем, как вмешательство профессора Фрейда обеспечивает захват власти означающим в качестве субъективации аффектов; как ребенок может ускользнуть лишь под видом становления-животным, воспринимаемым как постыдное и виновное (становление-лошадью маленького Ганса, подлинный политический выбор). Но всегда можно было бы перерасположить тупики на карте, открывая их, таким образом, в возможные линии ускользания. То же применимо и к карте группы — показать, в какой точке ризомы образуются феномены омассовления, бюрократии, лидерства, фашизации и т. д., какие линии, тем не менее, выживают, даже оставаясь подземными, исподволь продолжая создавать ризому. Метод Делиньи: создавать карту жестов и движений аутичного ребенка, комбинировать несколько карт для одного и того же ребенка, для нескольких детей… 15 Если правда, что карта или ризома имеют по существу множественные входы, будем считать, что в нее можно войти путем калек или дорогой деревьев-корней, с учетом необходимых предосторожностей (здесь мы вновь отказываемся от манихейского дуализма). Например, мы часто будем вынуждены свернуть в тупики, пройти через означающие могущества [pouvoirs] и субъективные привязанности, опереться на эдиповы, параноические или того хуже формации, как на затвердевшие территориальности, которые делают возможными другие трансформационные операции. Возможно даже, что психоанализ служит точкой опоры, пусть и вопреки себе. В других случаях, наоборот, обопремся прямо на линию ускользания, позволяющую взрывать страты, разрывать корни и создавать новые соединения. Таким образом, существует несколько крайне разных сборок — карты-кальки, ризомы-корни с переменными коэффициентами детерриторизации. В ризомах существуют структуры дерева или корней, но верно и обратное: ветка дерева или сегмент корня могут начать распускаться в ризому. Определения мест зависят здесь не от теоретических анализов, предполагающих универсалии, а от прагматики, компонующей множества или совокупности интенсивностей. В сердцевине дерева, в полости корня или в развилке ветви может образоваться новая ризома. Или эдакий микроскопический элемент дерева-корня, корешок, начинающий производство ризомы. Бухгалтерия, бюрократия действуют посредством калек — однако они могут начать распускаться, пускать черенки ризомы, как в романе Кафки. Интенсивная черта принимается работать на себя, галлюцинаторное восприятие, синестезия, извращенная мутация, игра образов отделяются, и гегемония означающего оказывается снова поставленной под вопрос. Жестикуляционные, мимические, игровые и т. д. семиотики вновь обретают свою свободу у ребенка и освобождаются от «кальки», то есть от доминирующей компетентности языка учителя — микроскопическое событие сотрясает равновесие локальной власти. Таким образом, порождающие деревья, построенные по синтагматической модели Хомского, могли бы раскрыться во всех смыслах-направлениях и в свою очередь образовать ризому. 16 Быть ризоморфным — значит производить стебли и волокна, которые кажутся корнями, или, лучше, связываются с последними, проникая в ствол, рискуя заставить их служить новыми странными способами. Мы устали от дерева. Мы не должны больше верить деревьям, их корням, корешкам, мы слишком пострадали от этого. Вся древовидная культура основана на них — от биологии до лингвистики. Напротив, ничто не красиво, не любо, не политично, кроме подземных отростков и надземных корней, сорняков и ризомы. Амстердам — город, который совсем не укоренен, город-ризома со своими каналами-стеблями, где утилитарность соединяется с самым великим безумием — в своем отношении с коммерческой машиной войны.
Мысль не древовидна, мозг не является ни разветвленной, ни укорененной материей. То, что мы неверно называем «дендритами», не обеспечивает связи нейронов в непрерывной ткани. Прерывистость клеток, роль аксонов, функционирование синапсов, существование синапсических микро-расселин, перескакивание каждого сообщения поверх этих расселин образуют из мозга множественность, которая омывает — в своем плане консистенции или в своей глии 17 — всю неопределенную вероятностную систему,uncertain nervous system 18 . У многих людей в голове сидит дерево, но сам мозг — это скорее некая трава, нежели дерево. «Аксон и дендрит обвиваются один вокруг другого как вьюнок вокруг колючего кустарника, с синапсом на каждом шипе». 19 То же годится и для памяти… Невропатологи, психофизиологи различают долговременную память и кратковременную память (порядка одной минуты). Такое различие не только количественное: кратковременная память — нечто типа ризомы, диаграммы, тогда как долговременная является древовидной и централизованной (отпечаток, энграмма 20 , калька или фотография). Кратковременная память вовсе не подчиняется закону смежности или непосредственности в отношении своего объекта, она может располагаться на некоторой дистанции, приходить или возвращаться много позже, но всегда в условиях прерывности, разрыва и множественности. Более того, обе памяти различаются не как два темпоральных модуса восприятия одного и того же; это не одно и то же, не одно и то же воспоминание и даже не одна и та же идея, схватываемая обеими памятями вместе. Великолепие кратковременной Идеи: мы пишем, пользуясь кратковременной памятью и, следовательно, благодаря кратковременным идеям, даже если читаем и перечитываем благодаря долговременной памяти долговременных концептов. Кратковременная память включает в себя забвение как процесс; она смешивается не с мгновением, а с коллективной, темпоральной и нервной ризомой. Долговременная память (семья, раса, общество или цивилизация) копирует и переводит; но то, что она переводит, продолжает в ней действовать на расстоянии, некстати, «несвоевременно», не мгновенно.
Дерево или корень инспирируют печальный образ мысли, не перестающий имитировать множественное, начиная с высшего единства, центра или сегмента. Действительно, если мы рассматриваем совокупность ветви-корни, то ствол играет роль сегмента, противопоставленного одной из под-совокупностей, идущей снизу вверх — такой сегмент будет «диполем связи», в отличие от «диполей-единств», образующих лучи, распространяемые из единственного центра. 21 Но связи могут размножаться сами, как в системе корешков; мы никогда не выходим за Один — Два и лишь поддельных множеств. Регенерации, воспроизведения, возвращения, гидры и медузы не позволяют нам более выйти отсюда. Древовидные системы суть иерархические системы, включающие в себя центры означивания и субъективации, центральные автоматы как организованные воспоминания. Дело в том, что соответствующие модели таковы, что элемент получает там свою информацию только от высшего единства и субъективных аффектаций, из заранее установленных связей. Мы хорошо это видим в актуальных проблемах информатики и электронных машин, все еще сохраняющих самую старую мысль в той мере, в какой они наделяют властью память или центральный орган. В прекрасной статье, разоблачающей «тиражирование картинок древовидностей типа заповеди» (централизованные системы или иерархические структуры), Пьер Розентьель и Жан Петито [Pierre Rosenstiehl et Jean Petitot] замечают: «Допустить примат иерархических структур значит предпочесть древовидные структуры. Древовидная форма допускает топологическое объяснение. В иерархической системе индивид допускает только одного активного соседа, своего иерархического начальника. Каналы передачи установлены заранее — древовидность существует раньше индивида, который интегрируется в точно заданное место» (означивание и субъективация). Авторы замечают по этому поводу, что даже тогда, когда мы верим, будто достигли множества, то, возможно, такое множество окажется извращенным — тем, что мы называем корешковым типом, — ибо его мнимо неиерархические презентация или высказанное допускают фактически только абсолютно иерархическое решение: отсюда и знаменитаятеорема о дружбе, «если в обществе у двух каких-либо индивидов есть один и тот же общий друг, тогда существует индивид, дружественный всем остальным» (как говорят Розентьель и Петито: кто этот общий друг? кто «универсальный друг такого сообщества из пар: хозяин, исповедник, врач? столько идей, странно удаленных от первоначальных аксиом»; кто этот друг человеческого рода? итак, философ — такой, каким он предстает в классической мысли, даже если и является абортированным единством, кое оценивается только через свое отсутствие или субъективность, говорящий: я ничего не знаю, я — ничто?). В этом отношении авторы говорят о теоремах диктатуры. Таков, действительно, принцип деревьев-корней, или исход, решение корешков, структура Власти. 22
Этим центрированным системам авторы противопоставляют а-центрированные системы, сети конечных автоматов, где коммуникация осуществляется от одного соседа к какому-то еще соседу, где стволы и каналы не существуют заранее, где все индивиды взаимозаменяемы и определяются только состоянием на данный момент — так, что локальные операции координируются, а глобальный конечный результат синхронизируется независимо от центральной инстанции. Трансдукция состояний интенсивности замещает топологию, и «граф, регулирующий циркуляцию информации, неким образом противоположен иерархическому графу… У графа нет никакого резона быть деревом» (мы называли карту таким графом). Проблема машины войны или Firing Squad 23 : нужен ли генерал, чтобып индивидов одновременно достигли состояния воодушевления! Решение без Генерала найдено для а-центрированного множества, включающего в себя некое число состояний и сигналов соответствующей скорости — с точки зрения ризомы войны или логики герильи 24 , без кальки, без копирования какого-то центрального порядка. Мы даже доказываем, что такие машинные множественности, сборка или общество отбрасываются как «асоциальный чужак», как центрирующий, унифицирующий автомат. 25 С тех порN — это действительно всегда п-1. Розентьель и Петито настаивают, что противопоставление центрированное-а-центрированное ценно не столько для вещей, сколько для того, на что оно указывает лишь через способ исчисления, применяемый им к вещам. Деревья могут соответствовать ризоме, либо же, наоборот, распускаться в ризому. И в целом верно, что одна и та же вещь допускает два способа исчисления или два типа регулирования, но так, чтобы уж особенно не менять состояние в одном и другом случае. Для примера еще раз обратимся к психоанализу: не только в своей теории, но и в практике исчисления и лечения он подчиняет бессознательное древовидным структурам, иерархическим графам, повторным воспоминаниям, центрированным органам, фаллосу, древу-фаллосу. В этом отношении психоанализ не может изменить метод — на диктаторской концепции бессознательного он основывает собственную диктаторскую власть. Тактика маневрирования психоанализа также крайне ограничена. В психоанализе, как и в его объекте, всегда есть генерал или начальник (генерал Фрейд). Напротив, рассматривая бессознательное как а-центрованную систему, то есть как машинную сеть конечных автоматов (ризому), шизоанализ достигает совершенно иного состояния бессознательного. Те же замечания приложимы и к лингвистике; Розентьель и Петито вполне по праву рассматривают возможность «а-центрованной организации сообщества слов». Для высказываемых, как и для желаний, речь никогда не идет о том, чтобы редуцировать бессознательное, чтобы интерпретировать последнее, чтобы вынудить его означать по модели дерева. Речь идет о том, чтобы производить бессознательное и, вместе с ним, новые высказываемые, иные желания — ризома и есть такое производство самого бессознательного.
Любопытно, как же дерево стало господствовать над западной реальностью и всей западной мыслью, от ботаники до биологии и анатомии, а также над гносеологией, теологией, онтологией, над всей философией… — фундамент-корень, Grund, roots и fondations . 26 У Запада привилегированные отношения с лесом, с вырубкой леса; отвоеванные у леса поля засеяны семенными растениями, объектом культуры потомств древовидного вида и типа; скотоводство, в свою очередь, разворачивается на паровых землях, на отборе потомства, формирующего все древовидное животное в целом. Восток представляет другую фигуру — отношение, скорее, со степью и садом (в иных случаях, с пустыней и оазисом), а не с лесом и полем; культура клубней, продолжающаяся благодаря фрагментации индивида; отстранение, заключение в скобки скотоводства, ограниченного на огороженных участках либо выброшенного в степь кочевников. Запад — это агрикультура потомства, отобранного благодаря большому числу вариабельных индивидов; Восток — садоводство небольшого числа индивидов, отсылающих к большой гамме «клонов». Не происходит ли на Востоке, особенно в Океании, все так, как и в ризоматической модели, во всех отношениях противопоставляющей себя западной модели дерева? Одрикур усматривает здесь даже причину противостояния между милой Западу моралью или философией трансцендентности и присущей Востоку философией имманентности: Бог, который сеет и косит, в противоположность Богу, который втыкает и выкапывает (втыкание против засевания). 27 Трансцендентность — чисто европейская болезнь. И это не та же самая музыка, у земли здесь не та же музыка. И это совсем не та же самая сексуальность — семенные растения, даже воссоединяющие два пола, подчиняют сексуальность модели воспроизводства; ризома же, напротив, есть высвобождение сексуальности не только по отношению к воспроизводству, но и в отношении способности к половому размножению или генитальности. Что касается нас, то дерево проросло в наших телах, оно сделало твердой и стратифицировало даже нашу половую принадлежность. Мы утратили ризому или траву. Генри Миллер: «Китай — это сорняк на капустной грядке человечества. Сорняк — это Немезида человеческих усилий. Из всех воображаемых существований, какие мы соотносим с растениями, животными и звездами, возможно именно сорняк ведет самую мудрую жизнь. Верно, что трава не производит ни цветов, ни авианосцев, ни Нагорных проповедей. Но, в конце концов, последнее слово всегда именно за травой. В конечном счете, все возвращается к китайскому государству. К тому, что историки обычно называют сумерками Средневековья. Выход лишь один — трава. Трава существует только между великими необработанными пространствами. Она заполняет пустоты.Она прорастает между и посреди других вещей. Цветок красив, капуста полезна, мак сводит с ума. Но трава — то, что переливается через край, вот урок морали». 28 О каком Китае говорит Миллер, о старом или современном, о выдуманном или каком-то еще, который являлся бы частью подвижной карты?
Для Америки надо бы выделить особое место. Конечно, она не свободна от господства деревьев и поиска корней. Мы видим это даже в литературе, в поисках национальной идентичности и даже в европейском восхождении или генеалогии (Керуак вновь отправляется на поиски своих предков). Тем не менее, все то важное, что происходило или происходит, продолжается благодаря американской ризоме — битники, андеграунд, подземное, банды и шайки, последовательный латеральный стремительный рост в непосредственной связи с внешним. Различие между американской и европейской книгами, даже когда американец собирается следовать древовидности. Различие в концепции книги. «Листья травы». 29 И направления в Америке не те же самые — а именно: на Востоке осуществляется древовидный поиск и возврат к старому миру. Но есть и ризоматический Запад — с его индейцами без роду и племени, с его всегда ускользающими пределами, с его неустойчивыми и смещающимися границами. Вся американская «карта» — на Западе, где даже деревья формируют ризому. Америка перевернула направления: она разместила свой Восток на Западе, как если бы Земля стала круглой именно в Америке; а ее Запад — это сама бахрома Востока. 30 (Как раз не Индия, как полагал Одрикур, создает посредника между Западом и Востоком, а именно Америка создает, стержень и механизм инверсии.) Американская певица Патти Смит [Patti Smith] поет библию американского дантиста — не ищите корень, следуйте за каналом… Нет ли также двух типов бюрократии или даже трех (или еще больше)? Западная бюрократия — ее аграрное, кадастровое происхождение, ее корни и поля, деревья и их роль границ, великая перепись населения Вильгельмом Завоевателем, феодализм, политика королей Франции, направленная на то, чтобы основывать Государство на собственности, чтобы перераспределять земли посредством войн, судебных тяжб и браков. Короли Франции выбрали лилию, ибо у этого растения глубокие корни, прикрепляющиеся к склонам. То же ли самое на Востоке? Конечно, слишком легко представить Восток ризомой и имманентностью; но Государство не действует по схеме древовидности, соответствующей предустановленным, древовидным и укорененным классам; это бюрократия каналов, например знаменитая гидравлическая власть со «слабой собственностью», где Государство порождает канализирующие и канализируемые классы (см. то, что никогда не опровергалось в тезисах Виттфогеля). Деспот действует там как река, а не как источник, который бы бы еще и точкой, точкой-деревом или корнем; он, скорее, сочетается браком с водами, нежели сидит под деревом; и само дерево Будды становится ризомой; река Мао и Древо Людовика. Не выступает ли тут снова Америка в качестве посредника? Ибо она действует одновременно благодаря истреблениям, внутренним ликвидациям (не только индейцев, но и фермеров и т. д.) и с помощью внешнего последовательного быстрого роста иммиграции. Поток капитала производит огромный канал, определение количества власти с непосредственными «квантами», где каждый на свой манер получает выгоду от прохождения денежного потока (отсюда миф-реальность бедняка, становящегося миллиардером ради того, чтобы вновь стать бедным): итак, в Америке все объединяется — сразу дерево и канал, корень и ризома. Не бывает универсального капитализма и капитализма в себе, капитализм находится на перекрестке всех типов формаций, он по природе всегда неокапитализм, он изобретает — все время к худшему — свои восточное и западное лица и искажает их оба.
В то же время — со всеми этими географическими распределениями — мы на неверном пути. Тупик — тем хуже. Если речь идет о демонстрации того, что у ризом также есть свой собственный деспотизм, своя собственная иерархия, причем еще более жесткая, то тем лучше, ибо нет дуализма — нет онтологического дуализма здесь и там, нет аксиологического дуализма плохого и хорошего, нет американского синтеза или смеси. В ризомах, ризоматических прорастаниях в корнях существуют узлы древовидного разветвления. Более того, есть деспотические формации, имманентности и канализирования, присущие ризомам. Есть анархические деформации в трансцендентной системе деревьев, надземных корней и подземных стеблей. Важно, что дерево-корень и ризома-канал не противопоставляются как две модели — одна действует подобно трансцендентным модели и кальке, даже если она порождает свои собственные ускользания; другая действует как имманентный процесс, опрокидывающий модель и намечающий карту, даже если она конституирует свои собственные иерархии, даже если она создает деспотический канал. Речь идет ни о том или ином месте на земле, ни о том или ином моменте в истории, и менее всего о той или иной категории в разуме. Речь идет о модели, которая не перестает воздвигаться и углубляться, и о процессе, который не перестает продолжаться, разбиваться и возобновляться. Иной или новый дуализм? Нет. Проблема письма — абсолютно необходимы неточные выражения, дабы обозначить что-либо точно. И вовсе не потому, что следовало бы пройти рядом, вовсе не потому, что мы могли бы действовать лишь с помощью аппроксимаций: неточность — вовсе не аппроксимация, напротив, это точный проход того, что создается. Мы взываем к одному дуализму ради того, чтобы отвергнуть другой.
Мы пользуемся дуализмом моделей лишь для того, чтобы достичь процесса, который отверг бы любую модель. Каждый раз нужны церебральные корректоры, разбивающие дуализмы, которые мы и не хотели создавать, но через которые мы проходим. Достичь магической формулы, каковую все мы ищем: ПЛЮРАЛИЗМ = МОНИЗМ, проходя через все дуализмы, кои суть враги, но враги совершенно необходимые, мебель, которую мы постоянно переставляем.
Подытожим принципиальные характеристики ризомы — в отличие от деревьев и их корней, ризома соединяет какую-либо одну точку с любой другой точкой, и каждая из ее черт не отсылает с необходимостью к чертам той же природы, она вводит в игру крайне разные режимы знаков и даже состояния не-знаков. Ризома не позволяет себе вернуться ни к Одному, ни к многому. Она не Одно, которое становится двумя, ни даже которое прямо становилось бы тремя, четырьмя, пятью и т. д. Она — не многое, выводимое из Одного, или к которому добавляется Одно (п+1). Она сделана не из единиц, а из измерений, или, скорее, из подвижных направлений. У нее нет ни начала, ни конца, но всегда — середина, из которой она растет и переливается через край. Она конституирует линейные множества с измерениями, без субъекта и объекта, — множества, которые могут быть выложены на плане консистенции и из которых всегда вычитается единица (п-1). Такое множество меняет свои измерения, только меняя собственную природу и подвергая себя метаморфозам. В противоположность структуре, определяемой совокупностью точек и позиций, бинарными отношениями между этими точками и дву-однозначными отношениями между позициями, ризома сделана только из линий — из линий сегментарности, стратификации как измерений, а также линий ускользания или детерриторизации как ее максимального измерения, согласно которому и следуя ему, множественность подвергается метаморфозам, меняя природу. Мы не будем смешивать такие линии, или очертания, с потомствами древовидного типа, являющимися лишь локализируемыми связями между точками и позициями. В противоположность дереву, ризома — не объект воспроизводства: ни внешнего воспроизводства в качестве дерева-образа, ни внутреннего воспроизводства в качестве структуры-дерева. Ризома — это антигенеалогия. Это кратковременная память или анти-память. Ризома действует благодаря вариации, экспансии, завоеванию, захвату, уколу. В противоположность графическому изображению, рисунку или фотографии, в противоположность калькам, ризома имеет дело с картой, которая должна быть произведена, сконструирована, всегда демонтируема, связуема, пересматриваема, модифицируема — в множественных входах и выходах со своими линиями ускользания. Именно кальки нужно переносить на карты, а не наоборот. В противоположность центрированным (даже полицентрированным) системам с иерархической коммуникацией и предустановленными связями, ризома является а-центрированной, неиерархической и неозначающей системой — без Генерала, без организаторской памяти или центрального автомата, уникально определяемых лишь циркуляцией состояний. Что подлежит обсуждению в ризоме, так это ее отношение с сексуальностью, а так же с животным, растением, миром, политикой, книгой, с естественными и искусственными вещами, — отношение, полностью отличное от древовидного отношения: любые виды «становлений».
Плато всегда посреди — ни в начале, ни в конце. Ризома состоит из плато. Грегори Бейтсон использует слово «плато», дабы обозначить нечто весьма особенное — непрерывный, сам по себе вибрирующий регион интенсивностей, который развивается, избегая любой ориентации на точку кульминации или на внешнюю конечную цель. Бейтсон приводит в качестве примера культуру Бали, где сексуальные игры мать — ребенок или ссоры между мужчинами проходят через такую странную интенсивную стабилизацию. «Вид непрерывного плато интенсивности замещается оргазмом», войной или точкой кульминации. 31 Соотносить выражения и действия с внешними или трансцендентными целями, вместо того чтобы оценивать их на плане имманентности согласно их собственной ценности — вот досадная черта западного ума. Например, поскольку книга сделана из глав, у нее есть свои точки кульминации, свои точки завершения. Напротив, что же происходит с книгой, сделанной из плато, сообщающихся между собой через микротрещины, как в мозгу? Мы называем «плато» любое множество, соединимое с другими посредством близких к поверхности подземных стеблей так, чтобы формировать и распространять ризому. Мы пишем эту книгу как ризому. Мы составили ее из плато. Мы придали ей циркулярную форму, но так, чтобы можно было посмеяться. Каждое утро мы просыпались, и любой из нас спрашивал себя, за какое плато он собирается взяться, набрасывая пять строк здесь, десять — там. У нас были галлюцинаторные опыты, мы увидели линии-строчки, подобные колоннам маленьких муравьев, покидающих одно плато, дабы завоевать другое. Мы создавали круги схождения. Каждое плато может быть прочитано с любого места и находиться в соединении с каким угодно другим местом. Для множественного требуется метод, который бы эффективно его создавал; никакое типографское хитроумие, никакая лексическая уловка, смешивание или образование слов, никакая синтаксическая отвага не могут заменить такой метод. На самом деле все они чаще всего являются лишь миметическими процедурами, предназначенными для рассеяния или разбивания единства, удерживаемого в ином измерении ради книги-образа. Технонарциссизм. Типографские, лексические или синтаксические творения необходимы, только если они перестают принадлежать форме выражения скрытого единства, дабы сами смогли стать одним из измерений рассматриваемого множества; мы знаем о редких успехах в этом жанре. 32 Сами мы не сумели такое проделать. Мы лишь использовали слова, функционировавшие для нас как плато. РИЗОМАТИКА = ШИЗОАНАЛИЗ = СТРАТОАНАЛИЗ = ПРАГМАТИКА = МИКРО-ПОЛИТИКА. Эти слова суть концепты, но концепты — это линии, то есть системы чисел, привязанные к тому или иному измерению множеств (страты, молекулярные цепочки, линии ускользания или разрыва, круги сходимости и т. д.). Мы никоим образом не претендуем на титул науки. Мы знакомы с научностью не более, чем с идеологией, нам известны только сборки. Есть лишь машинные сборки желания как коллективные сборки высказывания. Ни означивания, ни субъективации — писать сп [измерениями] (всякое индивидуализируемое высказывание остается пленником доминирующих сигнификаций, любое означенное желание отсылает к субъектам, над которыми оно доминирует). Сборка в своей множественности с необходимостью работает одновременно в семиотическом, материальном и социальном потоках (независимо от возобновления, каковое может быть сделано в научном или теоретическом корпусе). Больше нет деления на три части [tripartition] между полем реальности, т. е. миром, полем репрезентации, т. е. книгой, и полем субъективности, т. е. автором. Но сборка устанавливает соединения между некоторыми множествами, взятыми в каждом из этих порядков так, что у книги нет ни продолжения в следующей книге, ни своего объекта в мире, ни своего субъекта в одном или нескольких авторах. Короче, нам кажется, письма никогда не будет достаточно, [чтобы вещать] от имени внешнего. У внешнего нет ни образа, ни значения, ни субъективности. Книга, как сборка с внешним, против книги-образа мира. Книга-ризома более ни дихотомична, ни стержнеобразна, ни мочковата. Никогда не создавайте корень, не выращивайте его, хотя довольно трудно вновь не впасть в эти старые процедуры. «Вещи, приходящие мне на ум, предстают передо мной не благодаря своему корню, а благодаря какой-нибудь точке, расположенной ближе к их середине. Попробуйте тогда сдержать их, попробуйте удержать былинку, начинающую расти только из середины ствола, схватившись за нее». 33 Почему это так трудно? Тут уже вопрос перцептивной семиотики. Нелегко воспринимать вещи с середины, а не сверху вниз или наоборот, слева направо или наоборот, — попробуйте, и вы увидите, что все меняется. Нелегко увидеть траву в вещах и словах. (Точно так же и Ницше говорил, что афоризм должен бы быть «пережеван», а плато никогда не отделимо от коров, которые его населяют и которые суть также облака небес.)
Мы пишем историю, но пишем всегда с точки зрения оседлости и от имени унитарного аппарата Государства, по крайней мере возможного, даже когда мы говорим о кочевниках. Чего не хватает, так это Номадологии как противоположности истории. Однако здесь есть редкие и крупные успехи — например, что касается крестового похода детей: книга Марселя Швоба, умножающая повествования, как столь многочисленные плато с вариабельными измерениями. Книга Анджеевского «Врата рая» составлена из одной непрерывной фразы, потока детей, потока марша с топотом, растягиванием, поспешностью семиотического потока всех детских конфессий, приходящих к старому монаху во главе процессии, дабы заявить о себе, потока желания и сексуальности, причем каждый ребенок лишен любви и более или менее непосредственно ведом темным посмертным и педерастическим желанием графа Вандомского, и все это с кругами схождения — важно не то, что потоки образуют «Единое или многое», мы больше не в них: существует коллективная сборка высказывания, машинная сборка желания, одно в другом, и разветвления на колоссальном внешнем, совершенно по-разному создающие множества. И затем, самый недавний пример: книга Армана Фарраши [Armand Farrachi] о IV крестовом походе «Дислокация», где фразы расступаются и рассеиваются, сталкиваются и сосуществуют, а буквы, типографика начинают танцевать настолько, насколько крестовый поход впадает в исступление.21 Вот модели номадического и ризоматического письма. Письмо сочетается браком с машиной войны и линиями ускользания, 34 оно покидает страты, сегментарности, оседлость, аппарат Государства. Но к чему нужна еще одна модель? Книга — не будет ли она еще одним «образом» крестовых походов? Не существует ли еще одного сохраняемого единства — как стержневого единства в случае Швоба, как абортированного единства в случае Фарраши, как единства погребенного Графа в самом прекрасном случае «Врат Рая»? Нужен ли еще более глубокий номадизм, нежели номадизм крестовых походов, номадизм подлинных кочевников или же номадизм тех, кто больше даже не шевелится и кто ничего не имитирует? Они лишь создают сборку. Каким образом книга обнаруживает достаточное внешнее, с которым она могла бы составить сборку в неоднородном, а не мир, требующий воспроизводства? Будучи культурной, книга с необходимостью является калькой — калькой уже самой себя, калькой предыдущей книги того же автора, калькой других книг, какими бы разными они ни были, нескончаемым копированием тут и там концептов и слов, копировкой настоящего, прошлого или будущего мира. Но и антикультурная книга все еще может быть пронизана слишком тяжелой культурой — однако она будет активно пользоваться забвением, а не памятью, суб-становлением, а не прогрессом в становлении, номадизмом, а не оседлостью, картой, а не калькой. РИЗОМАТИКА = ПОП-АНАЛИЗ, даже если людям есть чем заняться, нежели читать ее, даже если блоки университетской культуры или псевдонаучности остаются слишком тягостными и тяжеловесными. Ибо наука была бы полностью безумной, если бы мы позволили ей работать [безостановочно]. Взгляните на математику, она — не наука, а необычайный жаргон, к тому же номадический. Даже, и главным образом, в теоретической области любая ненадежная и прагматическая установка лесов лучше, чем калькирование концептов — с их купюрами и достижениями, которые ничего не меняют. Скорее невоспринимаемый разрыв, чем означающая купюра. Кочевники изобрели машину войны против аппарата Государства. Никогда история не включала в себя номадизм, никогда книга не включала в себя внешнее. В течение долгой истории Государство было моделью книги и мысли — логос, философ-король, трансцендентность Идеи, интериорность концепта, республика Ума, трибунал разума, функционеры мысли, человек как законодатель и субъект. Претензия Государства — быть интериоризованным образом мирового порядка и укоренять человека. Но отношения машины войны с внешним — это не другая «модель»; именно сборка является причиной того, что сама мысль становиться кочевой, что книга — деталь для всех подвижных машин, ствол для ризомы (Клейст и Кафка против Гете).
Писать к n , к п-1, писать лозунгами: Создавайте ризому, а не корень, никогда не сажайте! Не сейте — втыкайте! Не будьте ни единым, ни многим — будьте множественностями! Создавайте линию и никогда — точку! Скорость превращает точку в линию! 35 Будьте быстрыми, даже стоя на месте! Линия шанса, линия бедра, линия ускользания. Не культивируйте Генерала в себе! Никаких справедливых идей, только одна идея! (Годар). Обладайте кратковременными идеями. Картографируйте — и никаких фотографий или чертежей. Будьте Розовой Пантерой так, чтобы ваши любовные страсти стали подобны осе и орхидее, коту и бабуину. Мы говорим о старике-реке:
Them that plants them is soon forgotten
But old man river he just keeps rollin along. 36
Ризома не начинается и не заканчивается, она всегда посреди, между вещей, меж-бытие, интермеццо. Дерево — это преемственность, а ризома — альянс, только альянс. Дерево навязывает глагол «быть», а ризома соткана из конъюнкций «и… и… и…». В этой конъюнкции достаточно силы, чтобы растрясти и искоренить глагол «быть». Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем? — вот самые бесполезные вопросы. Стирать [faire table rase] 37 , снова и снова начинать с нуля, искать начало или основание — все это предполагает ложную концепцию путешествия и движения (методика, педагогика, инициация, символика…). Но у Клейста, Ленца или Бюхнера есть другой способ путешествовать: такой, как двигаться, пускаться в путь с середины, посреди, входить и выходить — но не начинать и не заканчивать. 38 Более того, именно американская — и уже английская — литература ясно показала этот ризоматический смысл, сумела двигаться между вещей, устанавливать логику И, перевернуть онтологию, отстранить фундамент, аннулировать конец и начало. Она сумела создать прагматику. Дело в том, что середина совсем не среднее, напротив, она — то место, где вещи набирают скорость.Между вещей — указывает не на локализуемое отношение, идущее от одного к другому и обратно, а на перпендикулярное направление, трансверсальное движение, уносящее одно и другое, ручей без начала и конца, подмывающий оба свои берега и разгоняющийся посредине.
