Оба эти явления выросли не на одной и той же почве. Торможение имеет особое отношение к функции и вовсе не означает нечто безусловно патологическое. И нормальное ограничение функции можно назвать торможением ее. Напротив, симптом имеет значение признака болезненного процесса. И торможение, таким образом, может быть симптомом. В таком случае говорят о торможении, имея в виду простое понижение функции, и о симптоме, когда речь идет о необычном изменении функции или о новом действии, не соответствующем нормальному. Во многих случаях кажется совершенно произвольным обозначение положительной или отрицательной стороны патологического процесса, подчеркивание его результата как симптома или как торможения. Все это в действительности вовсе не интересно, и постановка вопроса, из которой мы исходили, оказывается малоплодотворной.
Поскольку торможение по существу своему так тесно связано с функцией, то может возникнуть мысль подвергнуть рассмотрению различные функции эго для того, чтобы установить, в каких формах проявляются их нарушения при отдельных невротических заболеваниях. Для такого сравнительного исследования мы избираем сексуальную функцию, еду, двигательную деятельность и профессиональную работу.
a) Сексуальная функция подвержена очень разнообразным нарушениям, большинство которых носит характер простых торможений. Их можно объединить в понятии психической импотенции.
Выполнение нормальной сексуальной функции предполагает очень сложный процесс, нарушение которого возможно в любом месте. Главные проявления торможения у мужчин: отход либидо, необходимого для начала процесса (психическое неудовольствие), отсутствие психической готовности (отсутствие эрекции), сокращение акта (Ejaculatio praecox, которое может также быть описано как положительный симптом), прекращение акта до естественного конца (отсутствие ejaculatio), отсутствие психического эффекта (ощущения наслаждения, оргазма). Другие нарушения возникают вследствие связи, установившейся между функцией и особыми условиями, извращенными или фетишистскими по своей природе.
Мы не можем дальше скрывать от себя известное отношение торможения к тревоге. Некоторые торможения представляют собой очевидный отказ от функции, так как при выполнении ее могла бы возникнуть тревога. Непосредственная тревога перед сексуальной функцией часто встречается у женщины. Мы ее относим к явлениям истерии, так же как и защитный симптом отвращения, появляющийся первоначально как реакция на пассивно пережитый сексуальный акт, а позже — при возникновении представления о нем. Большое число навязчивых действий оказывается также мерами предосторожности и предупреждения сексуальных переживаний, являясь, таким образом, также фобическими по своей природе.
Но все это не способствует пониманию. Можно только заметить, что применяются самые различные способы для того, чтобы нарушить функцию: 1) простой отход либидо, который скорее всего дает картину, названную нами чистым торможением; 2) ухудшение в выполнении функции; 3) затруднение функции из-за особых условий ее выполнения и модификация путем отклонения ее на другие цели; 4) предупреждение выполнения функции благодаря мерам предосторожности; 5) прекращение функции вследствие тревоги, если начало функции не удается предупредить; наконец 6) последующая реакция, протеста и стремление взять обратно совершенное, если функция все же была выполнена.
b) Самое частое нарушение функции питания — это отвращение к пище вследствие отхода либидо. Нередко также бывает и усиление желания есть; навязчивое стремление к еде, мотивированное тревогой перед голодной смертью, мало исследовано. Истерическое отвращение к пище известно нам в виде симптома рвоты. Отказ от пищи под влиянием тревоги относится к психическим состояниям (бред отравления).
c) Функция движения тормозится при некоторых невротических состояниях вследствие нежелания ходить и слабости при хождении: истерические препятствия пользуются двигательными параличами моторного аппарата или создают специальное нарушение только данной его функции (абазия). Особенно характерно затруднение передвижения из-за требования определенных условий, при невыполнении которых наступает тревога (фобия).
d) Торможение работы, которое так часто становится как изолированный симптом предметом терапевтического воздействия, проявляется в понижении охоты к работе, или в плохом выполнении ее, или, наконец, как реактивное явление в форме усталости (головокружение, рвота), если обстоятельства вынуждают продолжить ее. Истерия приводит к прекращению работы вследствие паралича органа и функции, делающего выполнение работы невозможным. Невроз навязчивости нарушает работу беспрерывным отвлечением внимания и потерей времени, из-за остановок и повторений.
Этот обзор мы могли бы распространить на другие функции, но вряд ли этим мы достигнем большего. Мы все же оставались бы на поверхности явлений. Решимся поэтому на формулировку, которая максимально раскроет понятие торможения. Торможение является выражением ограничения функции эго, которое может иметь различные причины. Некоторые механизмы этого отказа от функции и общие тенденции нам хорошо известны.
В случаях специфического торможения эту тенденцию легче узнать. Если игра на рояле, писание или даже хождение подвергаются невротическому торможению, то анализ показывает, что причина этого явления в слишком сильной эротизации выполняющих эту функцию органов — пальцев и ног. В общем, мы поняли, что эго-функция органа терпит повреждение, если его эрогенность, его сексуальное значение увеличивается. Этот орган ведет себя в таком случае, если можно решиться на несколько рискованное сравнение, как кухарка, которая не хочет больше работать у плиты, потому что хозяин дома завязал с ней любовные отношения. Если писание, состоящее в том, что заставляет вытечь жидкость из трубочки на кусок белой бумаги, приобретает символическое значение coitus’а, или если хождение становится символическим замещением топтания живота матери-земли, то одно и другое — писание и хождение — не выполняются потому, что воспринимаются как выполнение запрещенного сексуального действия. Эго отказывается от возможной для него функции, чтобы не быть снова вынужденным совершить вытеснение, чтобы избегнуть конфликта с ид.
Цель других торможений, очевидно, наложение наказания. Это нередко выражается в нарушениях профессиональной деятельности. Эго не должно этого делать потому, что это приносит ему пользу и успех — что запрещается строгим суперэго. В таком случае эго отказывается от этого действия, чтобы не вступить в конфликт с суперэго.
У более общих задержек эго механизм формирования другой. Если перед эго стоит психическая задача особой трудности, как например, необходимость побороть печаль, подавить сильные аффекты, отгонять постоянно возникающие сексуальные фантазии, то оно теряет так много энергии, что вынуждено ограничить свои усилия одновременно направленные и на многое другое, подобно спекулянту, который вложил деньги в свои предприятия и не располагает свободным капиталом. Я имел возможность наблюдать характерный пример такого интенсивного кратковременного общего торможения у одного больного, страдающего навязчивостью, который впадал в парализующую усталость, длившуюся один или несколько дней в тех случаях, которые должны были бы, несомненно, вызвать у него взрыв ярости. Исходя из этого, можно, вероятно, найти путь к пониманию общего торможения, которым отличаются постоянные депрессии и самая тяжелая из них — меланхолия.
Резюмируя можно сказать, что торможения представляют собой ограничения функции эго из осторожности или вследствие уменьшения энергии. Теперь легко видеть, чем торможение отличается от симптома. Симптом не может быть понимаем как процесс, происходящий в или над эго.
источник
С ЧЕГО ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ
Работа Фрейда «Торможение, симптом и страх» появилась осенью 1926 года. Мне поручили сделать о ней доклад на одном из небольших собраний, которые в то время устраивались в его доме 2. Впоследствии этот доклад был опубликован в качестве рецензии в «Internationale Zeitschrift fur Psychoanalyse», а его английский перевод был опубликован в «International Journal of Psychoanalysis». Мы приводим в данной статье первоначальный текст рецензии (Waelder 1929) с незначительными изменениями.
Исключительное богатство содержания этой работы, в которой не только обсуждаются самые важные проблемы психоанализа, но в то же время по-новому освещаются практически все вопросы психоаналитических исследований, представляет особенную трудность для рецензента, даже если ограничиться ее беглым обзором. С таким богатством ему только и остается осуществить отбор, в котором неизбежно будет присутствовать элемент субъективного интереса. Быть может, опасности подобного рода удастся избежать или, по крайней мере, уменьшить ее в том случае, если представить материал в соответствии с основными проблемами работы.
Фрейд начинает ее с вопроса о том, в чем состоит различие между торможением и симптомом. Эти понятия, несомненно, имеют много общего в своей основе: существуют торможения, которые одновременно являются симптомами, и симптомы, которые в основном представляют собой торможения, однако эти понятия полностью не совпадают друг с другом. Что же такое торможение? Фрейд описывает различные виды торможений и в своем обзоре результатов аналитической эмпирики выделяет три механизма. В первой группе случаев причиной торможения деятельности является значение этой деятельности. Когда она носит сексуализированный характер, то есть приобретает для человека сексуальное значение, или в том случае, когда это значение (которое, естественно, может иметь место в любом случае), оказывает сильное давление, эта деятельность подчиняется защитным мерам, соответствующим ее сексуальной значимости.
Во второй группе торможение зависит не от значения деятельности, а от возможности достижения ее реальных результатов: человек, который испытывает потребность в наказании, должен отказаться от действия, которому мир или судьба обеспечат успех. Торможение деятельности помимо влияния со стороны ее значения и возможных результатов может, наконец, возникнуть и в результате общего ослабления Эго. Избыточное поглощение, которое имеет место в случае печали, или избыточные потери для поддержки процесса вытеснения в целях сохранения лабильного равновесия ослабляют Эго и делают его неспособным для выполнения других задач, затормаживая его при столкновении с ними.
Само собой разумеется, все эти случаи относятся к ограничениям Эго-функции, которые, таким образом, можно считать основой торможения. Здесь мы находим первое отличие торможения от симптома, так как симптом невозможно описать как процесс, протекающий в Эго.
Эти вводные замечания подводят нас к первой фундаментальной проблеме работы — к вопросу о границах между Эго и Ид и выяснении роли обеих систем в любом психическом акте. Под границей в данном случае имеется в виду граница между инстинктивными и целенаправленными процессами: между слепым движением, с одной стороны, и выбором подходящих средств для отдельных целей — с другой, а эта целенаправленность должна быть не только объективно приемлемой, но и действенной для мира психики. Это граница между «владением» и контролем. Искомое различие заключается не в том, что Ид считается источником происхождения одной группы психических явлений, а Эго — источником происхождения другой; цель нашего поиска скорее заключается в том, чтобы определить и отметить соответствующим образом роль обоих в каждом явлении. В этом заключается отличие взглядов автора от взглядов А. Адлера: для последнего все психические процессы объясняются исключительно на основе Эго, а невроз и характер, по его мнению, обладают лишь целенаправленностью. Но даже концепция противоположного характера, потенциально возможная демонологическая теория психической жизни, не может объяснить факты. Фрейд решительно отвергает любую попытку философского упрощения проблемы в том или ином направлении: только точное эмпирическое исследование, проникающее в тонкости психологической структуры каждого психического акта, способно постепенно привести нас к ее решению. Границу между Эго и Ид можно найти лишь на основе многочисленных и методически исследованных наблюдений.
Нетрудно определить место этой проблемы в истории психоанализа. Первым достижением анализа было открытие Ид; Эго-психология существовала еще до появления психоанализа; а следующим шагом вперед стало открытие сил, которые влияют на Эго, ограничивая и формируя его. Формирование Эго этими силами способствовало открытию следующего объекта анализа — аналитической Эго-психологии, которая исследовала роль либидо в создании Эго. Теперь мы вплотную приблизились к третьей задаче — эмпирическому выделению сферы действия из двух систем.
В своей работе Фрейд рассматривает три явления, в которых Эго и Ид играют определенную роль, — страх, сопротивление и (менее подробно) регрессию. Может возникнуть вопрос, почему именно этим явлениям трудно подобрать соответствующее место. По той причине, ответим мы, что каждому из этих случаев присущи свои особенности. Если мы будем считать страх переживанием, то тогда не остается никакого сомнения в том, что перед лицом страха мы будем вести себя пассивно — ведь страх охватывает нас (поэтому в старой теории считалось, что источник страха не связан с Эго). С другой стороны, страх также обладает определенной функцией, ведущей к пересмотру или усилению самого первого сигнала о себе. В то же время Эго изначально считалось источником сопротивления: об этом говорили наблюдения за навязчивыми повторениями и негативной терапевтической реакцией, которые усложняли теорию и вынуждали также признать существование сопротивлений со стороны Ид и сопротивлений со стороны Эго- идеала. Что же касается регрессии, то в ее отношении дело обстоит так же, как и в отношении страха: возвращение либидо в прежнюю позицию выглядит на первый взгляд закономерной реакцией либидо на потери, и лишь при более тщательном рассмотрении становится заметной его функция защиты Эго. С этой группой проблем в работе Фрейда связана еще одна: результаты нового исследования страха создают предпосылки для более глубокого изучения проблемы определения вида невроза.
Основное внимание уделяется теперь обсуждению проблемы страха. С самого возникновения психоанализа существует теория происхождения страха, которая возникла на основе самого простого случая, доступного для наблюдения. В актуальных неврозах Фрейд обнаружил связь между проявлениями страха и нарушениями нормального течения либидо. Это открытие привело его к выводу, что страх во всех случаях появляется вместо подавленного удовлетворения, образуя продукт трансформации либидо и закладывая таким образом первый камень в фундамент теории страха.
В своей работе Фрейд ставит весь вопрос в зависимость от возобновленного исследования на основе двух тщательно изученных случаев фобии — истории «маленького Ганса» и истории Вольфсманна. Результат этих исследований ставит под сомнение универсальный характер старой концепции. В обоих случаях становится ясным, что страх не является результатом вытеснения, и не представляет собой продукт трансформации аффектов, которые были заторможены вытеснением, а предшествует вытеснению и фактически сам является причиной последнего. По своему содержанию этот страх в обоих случаях представляет собой страх кастрации. Если проследить дальше инстинктивные тенденции маленького Ганса, то можно сделать вывод, что он был вынужден опасаться наказания в виде кастрации, и его страх относился к реальным последствиям своих действий ввиду угрозы со стороны внешнего мира. В истории с русским дело обстоит несколько по-другому: его инстинктивные тенденции носили пассивно-гомосексуальный характер, и его страх перед потерей мужского начала был связан с их выполнением. В данном случае страх кастрации был внешним результатом инстинктивного удовлетворения или явлением, сопутствующим характеру инстинктивного удовлетворения; страхом перед мстительным внешним миром или перед давлением со стороны инстинктов, опасным для целостности личности. Общим для обоих случаев фобии является то, что этот страх при более подробном анализе оказывается предпосылкой и причиной вытеснения, а не просто его побочным продуктом. Этот вывод останется в силе, если предположить, что в процессе вытеснения страх может усилиться.
Таким образом, страх при фобиях представляет собой реакцию на опасность и предупреждающий сигнал со стороны Эго, которые помогают отразить опасность со стороны инстинктов. Предыдущая концепция, в которой появление страха обычно связывали с блокированием либидо, все еще сохраняет свое значение, однако теперь уже не вполне ясно, каким образом можно объединить эти две теории в рамках одной. Возникает искушение включить старую теорию в новую посредством предположения о том, что индивид воспринимает застой либидо как опасность, но здесь мы не можем углубляться в обсуждение этого вопроса.
Затем Фрейд дает фундаментальный обзор всех психоаналитических исследований, касающихся страха. Самой ранней теорией страха является теория, объясняющая его возникновение застоем либидо. Согласно этой теории, страх появляется как реакция на опасность (эта концепция близка к обыденным представлениям о страхе). В этом случае его можно считать реакцией биологического характера, и тогда мы покидаем психологию и переносим решение проблемы в область биологии. При этом остается необъясненным характер самой опасности. Кроме того, психоанализ показал нам, что аффекты страха связаны с воспроизведением акта рождения, и на основании этого факта Ранк попытался создать исчерпывающую теорию невроза и характера. Страх возникает также вместе с воспроизведением реакции на опасность: последний анализ детских фобий приводит к выводу, что страх может возникнуть в Эго как спровоцированный сигнал, который в соответствии с принципом удовольствия, должен помешать ходу инстинктивных процессов посредством причиняемой им боли и сбить инстинкты с пути, который может привести к внутренней или внешней опасной ситуации. Эти возможности ни коим образом не следует считать другими формами страха в том смысле, что в обоих случаях страх имеет разные источники происхождения: они, наоборот, присущи страху, который имеет всеобщее значение, несмотря на то, что в разные периоды в нем будут наиболее заметны различные связи.
Здесь мы сталкиваемся с необходимостью выработки новой точки зрения, которая должна скоординировать и объединить в себе все остальные. Она должна быть создана на основе более точного определения понятия опасности.
Наблюдение простейших опасных ситуаций, скажем, ситуации, когда маленького ребенка оставили одного, обеспечивает нам глубокое понимание сути опасности: в подобной ситуации отсутствует удовлетворение, а неудовлетворенные потребности приводят к усилению напряжения.
В любой ситуации опасность внешне представляет собой все то, что способствует усилению напряжения стимула до такой степени, что психический аппарат уже не в состоянии справиться с этим. Подобная точка зрения на сущность опасности напоминает первую теорию страха, в которой он считался непосредственным результатом усиления напряжения стимулов, которые не получают разрядки. Новейшие, более скрупулезные исследования показывают, каким образом Эго может предупредить подобный страх и каким образом в нем происходит реакция в виде страха уже на саму возможность такого избыточного напряжения. Во время этой реакции страх через механизм принципа удовольствия оказывает влияние на ход событий и тем самым предотвращает возможность появления избыточного напряжения, действуя, таким образом, как сигнал тревоги. В первых исследованиях на раннем этапе развития психоанализа объектом внимания исследователей было автоматическое возникновение страха; современные исследования показывают, что Эго может быть готовым уже к слабым проявлениям будущей ситуации и благодаря этому сохранять способность к эффективным действиям. Сегодня мы также понимаем, что страх обладает двуличием Януса: он несется подобно стремительному потоку из Ид и в то же время является слугой Эго. Влияние Ид проявляется в непосредственной реакции на усиление напряжения стимула, влияние Эго — в готовности к будущему, создающей основу для разумных действий.
Отношение страха как автоматического явления к страху как сигналу, по-видимому, аналогично отношению принципа удовольствия к принципу реальности. Их оба можно свести к единому понятию «стремление к удовольствию» подобно тому, как страх можно свести к понятию «продукт избыточного напряжения стимулов». Для принципа реальности очень важно, что Эго будет готово к будущим ситуациям удовольствия-неудовольствия, вводя, таким образом, в действие механизм принципа удовольствия и оказывая полезное влияние на действие.
Явления страха можно теперь дифференцировать с двух точек зрения — в соответствии с большим или меньшим расстоянием от опасности: чем ближе опасность, тем более автоматический характер будет носить реакция; чем дальше ее местонахождение — тем более активную и значительную роль будет при этом играть Эго. Благодаря этому мы можем определить различные виды страха в зависимости от его объекта и содержания опасности, реакцией на которую он является. Если нам удастся сопоставить различные по своему содержанию виды страха с конкретными видами неврозов, то тем самым мы получим новую точку опоры в проблеме диагностики невроза. Здесь в наших наблюдениях мы сталкиваемся с второстепенной проблемой использования нашего углубленного понимания сущности страха для решения проблемы диагностики невроза.
До настоящего времени в психоаналитической теории существовали две концепции, которыми мы можем воспользоваться для работы над нашей проблемой, — концепция фиксации (о задержке потерявших силу состояний удовольствия или их повторном оживлении регрессивного характера) и концепция внутренней дивергенции развития (о различиях развития Эго и развития либидо).
Фрейд не отвергает эти взгляды, однако он подкрепляет и обобщает их, добавляя положение, которое учитывает основополагающую роль страха в происхождении невротического вытеснения. Сущность невроза, таким образом, заключается в задержке или повторном оживлении прошлых и потерявших силу условий появления страха. Для возникновения невроза недостаточно, чтобы либидо регрессивно катектировало ранние позиции: все условия для появления невроза будут налицо лишь в том случае, когда Эго привносит в этот катексис опасность, которая, несмотря на свое соответствие детскому отношению, является анахронизмом для взрослого (то есть когда Эго сохранило свой детский страх). Легко предположить, что различные опасные ситуации соответствуют различным этапам развития Эго и что условия возникновения страха могут сохраниться как «окаменелости» различных этапов этого развития. В этом случае возникает вопрос, не связаны ли эти «фиксации страха» (если можно их так назвать) с конкретными видами неврозов. Фрейд в первом примере различает страх перед потерей любви, страх кастрации, страх перед Супер-Эго и приводит ряд сведений о них. Страх перед потерей любви особенно характерен для женщин, относится к генитальной фазе и, по-видимому, характерен для истерии; страх кастрации присущ мужчинам, он относится к фаллической фазе и его можно с уверенностью отнести к фобиям. Страх перед Супер-Эго также в основном характерен для мужчин, он появляется в латентный период и образует ядро обсессивного невроза.
С помощью этих рассуждений мы нашли новый подход к давней и трудной проблеме определения вида невроза. Тем не менее в результате соотнесения видов страха с этапами развития Эго и конкретными видами неврозов возможности новой концепции еще не исчерпаны. Мы должны еще определить различные виды защиты и ввести их в наши корреляции; кроме того, остается непонятным, чем отличаются друг от друга понятия «защита» и «вытеснение». Фрейд предложил считать старое понятие «защита» более общим: вытеснение, по его мнению, обозначает лишь особый характерный случай защиты. В его работе подробно описаны лишь два защитных механизма, характерные для обсессивного невроза, — «аннулирование» и процесс «изоляции». При более тщательном наблюдении даже регрессия окажется похожей не только на автоматическую реакцию со стороны Ид, но и на участника защиты Эго; следовательно, этот процесс также займет свое место среди защитных механизмов. Возникает вопрос, не соотносятся ли эти защиты с конкретными аффектами, так же как, например, истерия с вытеснением. Наша задача, связанная до этого с рассмотрением природы опасности, расширяется теперь до определения взаимосвязей определенных этапов детского развития с определенными ситуациями опасности, видами страха, защитными механизмами, особым характером контркатексиса и, наконец, с особой симптоматикой — видом невроза.
В результате этого становится более глубоким понимание проблемы диагностики невроза и мы получаем в наше распоряжение недостающие звенья между первым и последним факторами.
Тем не менее, даже при добавлении этих звеньев в цепи генезиса невроза его специфические черты по-прежнему ускользают от нашего внимания. Невроз представляет собой автоматизацию реакций страха; что же, в конце концов, влияет на то, что одни люди становятся жертвами этой автоматизации и наиболее важные аспекты их личности сохраняют детский характер, а остальное человечество избегает подобной опасности и не испытывает связанных с ней трудностей в практической жизни? Что является специфической причиной развития невроза?
Существует две концепции, представляющие собой попытки ответа на этот вопрос. В одной из них — в концепции Адлера — причиной невроза считается неполноценность органа; эта теория слишком проста для того, чтобы правильно охарактеризовать это явление. Вторая концепция — концепция Ранка, в которой отвергается весь предшествующий опыт, повисает в воздухе. Следовательно, способы решения этой проблемы в психоанализе отсутствуют. Фрейд привлекает внимание к трем факторам, которые особенно опасны для психики человека и которые несут в себе потенциальные возможности расстройства: первый из них биологический, второй — филогенетический, а последний — чисто психологический. Мы еще не знаем, в чем заключается специфический характер неврозов; мы знаем лишь, где его можно найти. Первый фактор имеет свои корни в длительной беспомощности и зависимости ребенка; отсюда возникает вечная потребность человека в любви. К этому имеет отношение удивительный факт существования двоякого «давления» со стороны его развивающейся сексуальности: оно дважды вызывает насильственное изменение направления развития человека и, таким образом, заключает в себе возможность несчастья. Истоки чисто психологического аспекта предрасположенности человека к неврозам следует искать в дифференциации его психического аппарата, в создании образований, которые предъявляют требования к внешнему миру, в результате чего внешнее поле битвы не выходит за пределы человеческой психики. Каждый из этих факторов представляет собой исключительную трудность для человека и тем самым способствует появлению очага, в котором следует искать характерные причины невротической реакции.
После обсуждения проблемы страха и применения достигнутых результатов для определения вида невроза Фрейд переходит к рассмотрению сопротивлений в свете нового исследования и их связи с образованиями в психике. Он различает пять видов сопротивления. Два из них направлены против того, чтобы бессознательное стало сознательным (сопротивление вытеснению и сопротивление переносу), и их источником является Эго. С Эго также связано сопротивление, действующее в качестве сопротивления выздоровлению, истоки которого следует искать во вторичных выгодах от заболевания. Сопротивление-потребность в наказании, которое также препятствует выздоровлению, исходит от Супер-Эго; наконец, сопротивление в виде навязчивого повторения следует рассматривать как сопротивление Ид. Два последних вида сопротивления были открыты позже других; наше знание о них внесло наиболее существенный вклад в психоаналитическую теорию.
Рецензенту еще не совсем ясно, как связаны между собой сопротивление переносу, которое исходит от Эго, и сопротивление в виде навязчивого повторения, которое исходит от Ид; они оба приводят к повторению вместо воспоминания. Различие между ними, возможно, следует искать в смещении акцента: сопротивление переносу приводит к повторению для того, чтобы не вспоминать (главная мысль при этом — «я не вспомню»), а сопротивление в виде навязчивого повторения отвергает воспоминание, чтобы оно могло повториться впоследствии (акцент в этом случае — «я повторю»).
Если мы теперь рассмотрим сделанные Фрейдом корректировки аналитических понятий страха и сопротивления, то мы обратим внимание на то, что в обоих случаях они имеют разное направление. Предыдущие представления о страхе, согласно которым Эго считалось лишь его объектом, нужно исправить в том смысле, что на самом деле Эго принадлежит в нем ведущая роль. Что же касается сопротивлений, то здесь, наоборот, в отличие от ранних теорий следует перестать считать Эго их единственной причиной. Рассмотрение обоих понятий прежде всего свидетельствует об усложнении аналитической теории; в то же время не может быть никакого сомнения в том, что именно они являются необходимым дополнением к выводам, к которым пришел Фрейд в работе «Я и Оно» при описании дифференциации психического аппарата.
Затем идет продолжительное описание функций Эго и функций Ид: с одной стороны, спуск в Ид посредством автоматизации, с другой стороны, подъем к областям, управляемым Эго, посредством игры. Навязчивое повторение может служить целям Эго: «Я, пассивно переживавшее травму, теперь активно воспроизводит ее в измененном виде в надежде на то, что сможет независимо идти своим курсом. Мы знаем, что ребенок ведет себя подобным образом по отношению ко всем своим болезненным впечатлениям, воспроизводя их в игре; сменяя пассивность на активность, он стремится психически овладеть впечатлениями своего бытия». Эта работа переполнена новыми проблемами и способами их решения; в цитируемых строках мы находим ключ к ответу на вопрос, как протекает процесс, противоположный автоматизации, — проникновение психических явлений в Эго с освобождением их от принуждения.
Таким образом, Фрейд в своей работе открыл новые пути для движения вперед во всех направлениях. В связи с этим возникают три вопроса, имеющие огромную важность для проблем, с которыми сталкивается психоанализ. Первый из них касается дифференциации психических образований в соответствии с их ролью в конкретных психических явлениях, второй — характера Эго, которое, по-видимому, обладает способностью в небольшом объеме заранее подготовиться к будущему, в результате чего весь ход событий изменяется под влиянием включившегося в работу механизма принципа удовольствия. Здесь мы находим подход к объяснению причин значимости действий Эго. Третья проблема представляет собой новую формулировку на расширенной основе проблемы специфической этиологии отдельных неврозов; при этом к старой концепции фиксации либидо добавляется новая концепция опасности, ее разнообразного содержания и различных форм реакции на него.
Все, кто хорошо знают психоанализ и живут в его духовной атмосфере, осознают, что сущность этой области знания следует искать не в объемном труде, посвященном теории, начиная с определенного этапа ее развития, а в методе и развитии этой науки. Характерной чертой этого развития является постоянное освобождение наших знаний о психике от субъективных особенностей и недостатков. Поэтому психоанализ соответствует основной линии развития научной мысли в целом и преодолевает ее основную антиномию (которая заключается в том, что взаимодействие научной мысли со своим субъектом является частью этого субъекта, и поэтому исследование психического само носит психический характер) посредством бесконечного числа конвергентных процессов. В этом процессе и подчинении его законам заключается сущность психоанализа, как, впрочем, и любой другой науки. Эволюционный характер развития психоанализа еще раз напомнил о себе рецензенту при изучении им работы «Торможение, симптом и страх».
Равенство между Эго и Ид и начало психоаналитической Эго-психологии.
В жизни индивидов, а также в жизни групп или народов односторонне понятые события для лучшего соответствия ожиданиям и вкусам отдельного человека сразу же подвергаются процессам редактирования и искажения. По этой причине осознание человеком своего прошлого в основном представляет собой собрание мифов, в которых ядро истины сокрыто внутри пирога фантазии.
История психоанализа в свете современных представлений не является исключением из этого правила: сегодняшние представления о прошлых событиях кажутся современникам этих событий искаженными. Естественно, те из нас, кто жил в то время, должны учитывать, что и наша память не застрахована от всеобщего стремления к мифотворчеству и рассмотрению прошлого в свете будущих событий и наших желаний в то время. Делясь своими воспоминаниями, мы должны остерегаться подобных искушений.
В настоящее время широко распространено мнение о том, что во времена Фрейда психоанализ состоял из психологии влечений, психологии Ид, а равновесие между Эго и Ид было восстановлено в 40-50-х годах после возникновения Эго-психологии. По-моему, это является очередным мифом, и, как в любом из мифов, элемент истины содержится в нем под толстым слоем вымысла. Главный недостаток этого мифа заключается в том, что он создает препятствия для понимания того, что произошло на самом деле, и препятствия для поиска причин этого явления (которые сегодня по-прежнему сопровождают нас).
Мне кажется, что, признавая Эго и Ид равноправными партнерами в психической жизни в целом и в этиологии неврозов в частности, мы должны провести различия между уровнем клинических рассуждений, то есть концептуализацией в практических целях, и уровнем окончательной, всеобщей теории. На практическом, клиническом уровне, признание подобного равноправия уже стало фактом прошлого; на теоретическом уровне проблема, как и прежде, по-прежнему остается открытой.
Что касается клинического уровня, то Лу Андреа Саломе 6 апреля 1913 года записала в своем дневнике, что по ряду вопросов, включая, например, представления о неврозе как расстройстве «влечений Эго» и «сексуальных влечений», «фактор Эго» становится «более равноправным» по отношению к сексуальному фактору. В работе «Торможение, симптомы и страх» эта мысль была развита дальше и выражена при помощи более точной и исчерпывающей формулировки.
Подобно тому, как Я контролирует путь к действию в направлении внешнего мира, оно также контролирует и доступ к сознанию. При вытеснении Я использует свою власть в обоих направлениях, по-разному перерабатывая импульс влечения и [психическую] репрезентацию этого импульса. Теперь самое время спросить меня, как я могу примирить это признание могущества Я с его описанием в работе «Я и Оно». В той работе я охарактеризовал зависимость Я от Оно и Сверх-Я, показал его бессилие перед ними и зависимость от них, а также его усилия, направленные на то, чтобы продемонстрировать свое превосходство над ними. Эти взгляды получили широкий отклик в психоаналитической литературе. Многие авторы подчеркивали слабость Я по сравнению с Оно и слабость наших рациональных элементов перед лицом наших внутренних демонических сил. У них заметна сильная тенденция к превращению того, о чем я говорил, в основание психоаналитического мировоззрения (Weltanschauung). Психоаналитик, зная о том, как действует вытеснение, должен, конечно же, более других стремиться к тому, чтобы избежать опоры на такую крайнюю и однобокую точку зрения.
За этими словами следует известное предупреждение о фабрикации Welt-anschauungen, которые описываются как защита от тревоги, не обладающая никакой когнитивной ценностью: «Путник при наступлении ночи может петь вслух в темноте для того, чтобы заглушить свой страх, однако при этом он по-прежнему не видит ни на дюйм дальше собственного носа».
Таким образом, в середине 20-х годов Эго признали равноправным партнером в жизни, по крайней мере, на клиническом уровне. Может ли оно быть признано равноправным в общей теории психики — это уже совершенно другой вопрос, потому что «Эго» — это понятие иного рода, чем, скажем, «инстинкт», «влечение» или «Ид». Влечение — это сила, подобная силе тяготения: оно толкает вещи в определенном направлении с определенной силой. Это то, что средневековые философы называли vis a tergo («сила, толкающая сзади»). Эго можно охарактеризовать подобным образом лишь на нижнем уровне его деятельности, например в рефлекторном акте. На высших уровнях Эго представляет собой средство решения проблемы и, следовательно, является телеологическим понятием. Эго объясняет психическую деятельность посредством целей, которым та служит, и очень похоже на аристотелевское понятие EVVEXEXKX (обозначавшее форму-первообраз, которая направляет развитие растения или животного в соответствии с его природой) или понятие средневековой медицины vis medicatrix naturae («целебная сила природы»).
В первом случае мы пытаемся описать поведение посредством необходимых и достаточных условий («воздух выходит из камеры, потому что колесо наскочило на гвоздь»; «клетки отмирают по причине аноксии» и т.д.). Во втором случае события объясняются их результатом («мы делаем прививки нашим детям, чтобы защитить их от инфекционных болезней» и т.д.).
Сенека усматривал различие между римлянами и этрусками в том, что первые мыслят причинно, а вторые — телеологически: Nos putamus quia nubes collisae suntfulmina emitti; ipsi existimant nubes collidi utfulmina emittant («мы думаем, что молнии вспыхивают, потому что облака сталкиваются; они же думают, что облака сталкиваются для того, чтобы вспыхнули молнии»).
О том, что Эго фактически является телеологическим понятием, можно сделать вывод на основании пространного определения Эго в последнем большом труде Фрейда «Очерк о психоанализе», написанном через тринадцать лет после появления работы «Торможение, симптомы и страх».
Основные характерные черты Я заключаются в следующем. В результате установленной ранее связи между восприятием чувства и мышечным действием Я получает возможность произвольного движения. В его задачу входит самосохранение. Во внешних событиях Я выполняет данную задачу при помощи осознания стимулов, накопления связанного с ними опыта (в памяти), уклонения от необычайно сильных стимулов (посредством избегания), переработки умеренных стимулов (посредством адаптации) и, наконец, формирования в себе способности создавать значительные изменения во внешнем мире ради собственной выгоды (посредством деятельности). В отношении внутренних событий, в отношении Оно, Я выполняет данную задачу при помощи контроля над требованиями влечений, полного подавления возбуждения, источником которых служат эти влечения, или принятия решения по поводу того, позволить им получить удовлетворение сейчас или отложить это до более благоприятного времени и обстоятельств во внешнем мире.
Деятельность Я направляется с учетом напряжения, создаваемого стимулами, независимо от того, присутствовало ли это напряжение в самом Я, или оно поступило в него извне. Увеличение этого напряжения ощущается в целом как неудовольствие, а его уменьшение — как удовольствие. Тем не менее существует возможность того, что ощущение удовольствия или неудовольствия представляет собой не пик этого напряжения, а что-то происходящее в ритме его изменения. Я стремится к удовольствиям и к тому, чтобы избежать неудовольствия. Об ожидаемом усилении неудовольствия предупреждает сигнал тревоги; источник же этого неудовольствия воспринимается как опасность, независимо от того, откуда исходит угроза — извне или изнутри. Время от времени Я теряет свою связь с внешним миром и впадает в сон, в котором совершает далеко идущие изменения в своей организации. На основании этого состояния сна можно сделать вывод, что эта организация заключается в специфическом распределении психической энергии (Freud 1940, с. 145-146).
Данный отрывок изобилует выражениями, относящимися к цели: «Л получает возможность. в его задачу входит. оно выполняет эту задачу. при помощи контроля. принятия решения. отложить. деятельность Я направляется с учетом. » Здесь присутствуют также причинные объяснения в виде напряжения и давления, однако при этом создается впечатление их подчиненности Эго, а не их определяющего влияния на Эго («деятельность Я направляется в соответствии с учетом напряжения, создаваемого стимулами»). В описании сна появляются рассуждения энергетического характера («эта организация заключается в специфическом распределении психической энергии»), однако это новое распределение является не причиной сна, а скорее его следствием или результатом отдельного действия Эго («Я теряет свою связь с внешним миром и впадает в сон»). Лишь в середине этой цитаты, когда речь идет об удовольствии и неудовольствии как функциях напряжения, присутствует причинность (или, если угодно, механицизм).
Телеологические понятия хорошо подтверждаются на клиническом уровне, но еще вопрос, будут ли они пригодны в качестве окончательных конструктов, которые нельзя свести к чему-то еще.
Врач, находящийся у постели больного, имеет право говорить о том, что пациент обладает сильной «волей к жизни», значительными восстановительными силами, и строить на подобных впечатлениях свои прогнозы. В физиологии же «воля к жизни» или «восстановительная сила» не считаются окончательными и ни к чему более не сводимыми категориями; их можно свести к физико-химическим процессам.
В десятилетия, предшествующие Первой мировой войне, телеологический подход широко использовался в исторических дисциплинах (или Geisteswissen-sc haft en 1 в немецком стиле), но при этом подвергался жесткой критике со стороны естественных наук. Иллюстрацией этого может служить нижеследующий отрывок из президентского послания д-ра Уильяма X. Уэлча в адрес Конгресса американских врачей и хирургов (1897): «Телеологическое понятие «полезная цель» никак не объясняет механизм адаптивного процесса» (Welch 1897).
Фрейд, без сомнения, разделял эти взгляды. Он всегда пытался найти объяснения на основе сил, напряжения, влияния предыдущего опыта и т.п. Интересно, что в это время он больше говорит не об Я как таковом, а о влечениях Я — термине, насыщенном силами и векторами. В основном он придерживался подобной точки зрения и в дальнейшем (это подтверждает приведенный выше отрывок из «Очерка о психоанализе»), хотя в последующие годы он стал более терпимым к телеологическим понятиям.
Позицию Фрейда резко критиковал Альфред Адлер, который под влиянием идей Дильтея, Виндельбанд а и Рикерта ‘, господствовавших в то время в германских академических кругах, утверждал, что психическую жизнь невозможно «объяснить» при помощи каких-то всеобщих законов и можно «понять» лишь ее цели. В начале века общественное мнение начало меняться, и некоторые стали более терпимо относиться к телеологической концептуализации. Одним из первых признаков этого изменения стало появление в начале века в Германии школы Denkpsychologie2 (Кюльпе, Ах, Бюлер, Зельц). Возникшая ранее школа ассоциативной психологии (Вундт3) считала идеи индивида атомами психической жизни, связанными друг с другом посредством ассоциативных законов, определяющих их последовательность. Новая же школа считала, что процесс мышления определяется не механическими связями между его элементами, а его целью; эта школа изучала целенаправленное поведение, и этот подход нашел свое выражение в монументальном труде Зельца, посвященном процессам организованного мышления.
Может показаться странным, но возникновение американского бихевиоризма также говорит о росте благосклонности по отношению к телеологическим понятиям, хотя это скрыто в нем за нарочито материалистическим и технологическим языком. Понятие «поведение» не принадлежит к числу механистических понятий; наблюдатель, не знающий о целях и даже не подозревающий об их существовании, заметит лишь изменения в пространственном распределении материи. Говорить о бегстве, борьбе или связанном с ними поведении — значит рассматривать интеграцию определенных изменений материи в аспекте их имплицитной цели.
Фрейд оставался верным императиву анализировать (или пытаться анализировать) целенаправленное поведение как влияние антецедентов: он пытался найти тот «механизм», о котором говорил Уэлч. Ярким примером подобной тенденции служит работа «Торможение, симптомы и страх». После утверждения о том, что Эго подает Angstsignal (сигнал тревоги), которая вызывает адаптивную реакцию, Фрейд начинает поиски ее механизма и обнаруживает ее в следующем процессе: Эго готовится к будущим событиям и в небольшом объеме имитирует неудовольствие от будущей катастрофы — сигнальной тревоги, которая потом в соответствии с принципом удовольствия-неудовольствия вводит в действие реакцию избегания. В этом и заключается «механизм» адаптивной реакции.
В этом случае, естественно, возникает вопрос, сводится или нет подобный процесс к механическим терминам, поскольку остается совершенно непонятным характер имплицитной способности Эго к готовности (каким образом Эго готовится?). Похожая трудность существует в физиологии реакции на опасность: мы много знаем о цепочке между гипофизом и надпочечником и высвобождении гормонов, которые приводят различные органы в состояние готовности, однако при этом остается непонятным, как гипофиз перед этим распознает опасность.
Как бы то ни было, в обоих случаях отчетливо просматривается тенденция к поиску механизма важного процесса, к пониманию того, «каким образом он работает».
Перед нами вновь возникает вопрос: исчерпывающим ли образом объясняется явление, если объясняется его цель? Например, можно ли удовлетворительно объяснить появление молока в груди молодой матери после родов тем, что это служит интересам ее ребенка? Можно ли объяснить появление сублимации при фрустрации инстинктов, относя ее к «функции Эго»? Вполне возможно, что необходимость — это мать изобретений, но неужели у них при этом нет отца?
Юм говорил, что объяснение — это место, куда приходит отдыхать разум. Получает ли наш разум отдых, когда мы узнаем, что случившееся послужило определенной цели?
Это зависит от того, на каких видах инсайта мы основываемся. Если рассматривать науку так, как ее понимали в древнем мире, то есть как созерцательное постижение космоса и как составную часть мудрости, то в этом случае понимание явлений через их цели как часть нашей конструкции носило бы вполне удовлетворительный характер. Изучение того, как женское тело готовится к материнству, может внести ясность в наше понимание сложной структуры природы, «той бессознательной всеобъемлющей науки, которую мы называем природой» (Lorenz 1952, с. 126), и тем самым вселить в нас страх или уверенность.
Тем не менее наука после Галилея не относится к природе в созерцательном духе и не проявляет готовности поклоняться ей, а скорее относится к ней как захватчик и хозяин: она хочет манипулировать природой или, по крайней мере, научиться предсказывать ее поведение, а объяснения посредством цели не способствуют предсказаниям. С их помощью можно будет предсказать что-либо лишь в том случае, если все организмы смогут четко осознать цель своих действий; в этом случае знание цели было бы равносильно знанию поведения. Но так не бывает: иногда мы можем осознать цель, а иногда — нет. Женское тело вырабатывает молоко, когда это нужно для поддержания существования ребенка, однако во многих других примерах мы лишены подобной возможности. Для человека, преследуемого, скажем, дикими зверями, было бы очень хорошо, если бы у него моментально выросли крылья и он мог бы взлететь, но этого не происходит. Если бы подобное произошло, то, несомненно, нашелся бы кто-нибудь, кто «объяснил» бы это как функцию Эго. Такие объяснения напоминают замечание Мефистофеля по поводу телеологических объяснений в беседе со студентом, приехавшим учиться: Enheiresin naturae nennt’s die Chemie, Spottet ihrer selbst und weift nicht wie. Во всем подслушать жизнь стремясь, Спешат явленья обездушить, Забыв, что если в них нарушить Одушевляющую связь, То больше нечего и слушать. Enheiresis naturae — вот, Как это химия зовет.
Объяснения на основе цели помогут предсказать что-то лишь в том случае, если мы знаем условия, при которых организм в состоянии выполнить эту цель, а при наличии альтернативных вариантов ее достижения — условия, при которых один из путей к цели следует предпочесть другим. Но если мы знаем эти условия (например, если мы знаем, какой из наследственных неврологических паттернов и/или какое из переживаний после рождения приводят к образованию определенного типа Эго), то тогда вся концепция цели становится ненужной, потому что в этом случае мы можем непосредственно соотнести результат действия с определяющими условиями.
Таким образом, если мы согласны созерцать или поклоняться, то телеологические объяснения будут носить для нас удовлетворительный характер и наш разум может тогда отдохнуть; если же мы стремимся повлиять на ход событий, мы должны найти «механизм», который создаст основу для вмешательства.
В этом заключалась основная проблема спора, который вели между собой в прошлом веке механисты и виталисты. В конечном счете, эта проблема представляется неразрешимой: с одной стороны, не подлежит сомнению, что жизнь и особенно ее высшие формы нельзя полностью объяснить на основе законов, похожих на законы классической физики; что существуют творческие инновации, из-за которых жизнь невозможно с точностью предсказать. Тем не менее будет также верным и то, что можно найти паттерны этих процессов, которые в то же время не исчерпывают возможностей развития этих процессов. Из этого следует, что если наше отношение к природе носит активный и интервенционистский, а не пассивный и созерцательный характер, то мы должны постоянно стремиться к поиску новых закономерностей, которые позволят сделать предсказания. Всеобщая закономерность природы в лапласовском2 смысле не может стать нашей метафизической позицией: она должна по-прежнему оставаться нашим практическим исследовательским направлением.
«Господи, — говорил Августин, — дай мне целомудрия, но не давай мне его прямо сейчас». Подобным образом мы можем сказать, что мы признаем ограниченность наших возможностей, но не сейчас.
Таким образом, колебания Фрейда по поводу признания равноправия Я по отношению к влечениям не только на уровне клинической теории, но и на уровне одного из фундаментальных фактов природы, отражают его нежелание принять телеологические объяснения в качестве последнего аргумента. Тот же самый подход характерен и для современной науки. На этом уровне его могут критиковать те, кто стремится бросить вызов современному подходу к природе — исключительно аллопластической ориентации, постоянному стремлению к господству, — или те, кто стремится ограничиться определенными рамками предсказуемости и возможностями влиять на ход жизни. В рамках же современной науки колебания Фрейда вполне оправданы.
Мы так много говорили о равенстве Ид и Эго. Пора также сказать хотя бы несколько слов об их изображении.
Модель психической личности, используемая в настоящее время, представляется мне более схематичной, чем та, которая вырисовывается в работах Фрейда. Мы привыкли думать об Эго и Ид как об отдельных элементах или структурах, четко отделенных друг от друга. У Фрейда границы между ними носят более подвижный характер — «Я не отделено строго от Оно и внизу с ним сливается» (Freud 1923, с. 24), — и при этом существует постоянное движение или миграция взад и вперед. Выражаясь словами моей старой рецензии: «С одной стороны, спуск в Ид посредством автоматизации, с другой стороны, подъем к областям, управляемым Эго, посредством игры проникновение психических явлений в Эго с освобождением их от принуждения». Эго становится Ид, а Ид может стать Эго. В этом двойном процессе (замораживании того, что находилось в жидком состоянии, и переходе в жидкое состояние того, что было в замерзшем состоянии) как раз и проявляется более полное соответствие взглядов Фрейда реальной жизни по сравнению с современной моделью.
Главным предметом работы «Торможение, симптом и страх», несомненно, был пересмотр представлений о страхе. Американские издатели даже поменяли ее название на «Проблему страха», чтобы оно больше отражало это обстоятельство.
Этот пересмотр широко известен, но тем не менее очень часто не понимают, в чем заключается его суть. Кардинер, Каруш и Овей утверждают, например, что в этой работе «вновь излагается основанная на здравом смысле точка зрения, заключающаяся в том, что страх представляет собой реакцию на опасность» (Kardiner et al., 1959). Здравый смысл при этом состоит в том, что Realangst (реальный страх) представляет собой реакцию на опасность; однако с этим никто никогда и не спорил. В своих «Лекциях по введению в психоанализ» Фрейд говорил о том, что «при опасности реальный страх является, по-видимому, выражением влечения к самосохранению, и против этого едва ли можно что-нибудь возразить» (Freud 1916/17, с. 430). Никто и не сомневался в том, что беспокойство человека, у которого развивается биопсия подозрительного характера, или путника, подвергшегося нападению грабителей, представляет собой реакцию на опасность, по крайней мере до тех пор, пока оно находится в разумном соотношении со степенью риска и не превращается в источник тайного удовольствия.
Пересмотр теории страха не имеет никакого отношения к страху перед реальностью, а относится лишь к невротическому страху, то есть к страху в тех ситуациях, в которых обычный человек не ощущает опасности или не воспринимает опасность как повод для сильного беспокойства (например, история человека, который боится собак; история взрослой женщины, которая боится гулять по Парк Авеню или Риджент Стрит в ясный солнечный день во время интенсивного движения транспорта; история здорового молодого человека, живущего в постоянном страхе, не заболеет ли он неизлечимой болезнью в будущем и не болен ли он ею уже сейчас). В этих случаях мы говорим о присутствии невротического страха из-за интенсивности этого страха, его реф-рактерности по отношению к обычным объяснениям подобных фактов и их вероятности, а также его постоянства.
Таким образом, известные всем изменения точки зрения на страх касаются лишь невротического страха. В соответствии со старой теорией можно, например, предположить, что у женщины, страдающей агорафобией, которая не в состоянии избавиться от фантазий об изнасиловании, фрустрированные сексуальные желания трансформировались в страх. Согласно же новой теории она боится своих сексуальных желаний, и этот уже имеющийся страх приобретает особенную силу в ситуациях возможности, то есть при искушении. Короче говоря, невротический страх, то есть страх в отсутствие опасности (или в отсутствие значительной опасности), считается теперь похожим на страх перед реальностью, то есть реакцией на опасность (несмотря на то, что она носит внутренний характер).
Не нужно много говорить о том, что этот пересмотр прежних воззрений существенно изменил психоаналитическое лечение и обогатил его. Из всех последующих добавлений к первоначальной теории, возникшей на рубеже веков (в число которых входят нарциссизм, навязчивое повторение, агрессивное влечение и бессознательное чувство вины), данное добавление является самым важным, потому что до этого аналитика интересовало лишь движение либидо, а теперь он должен был искать специфические опасности и ловушки, среди которых прокладывает свой курс корабль жизни, приводимый в движение влечениями. Появление целостной теории личности стало возможным только после этого открытия.
Новый взгляд на проблему получил всеобщее признание среди аналитиков и давно стал неотъемлемой частью теории и практики психоанализа. В настоящее время нам уже трудно представить себе, что он когда-то мог быть другим.
Тем не менее, новизна концепции Фрейда заключается не только в этом. Он вовсе не стремился к полному отказу от прежних представлений о страхе как продукте трансформации либидинозного застоя: он считал их правильными в том случае, который он назвал Aktualneurose неврозом, возникновение которого связано исключительно со взрослой сексуальной практикой. При этом неврозе возникающее напряжение не получает адекватной разрядки, и его можно вылечить при помощи изменения своего образа жизни. Фрейд утверждал, что эта разновидность невроза, многочисленные случаи которой он наблюдал в начале своей профессиональной деятельности, существует на самом деле. Подобные взгляды разделяли лишь некоторые из его учеников: большинство из них придерживались того мнения, что случаи, диагностируемые раньше как Aktualneurose, если взглянуть на них с точки зрения накопившей больше опыта последующей диагностики, на самом деле оказываются психоневрозами. Так это или нет и сыграла ли минувшая викторианская эпоха’ свою роль в возникновении формы невротической реакции, которая исчезала вместе со снятием слишком жестких ограничений взрослой сексуальности, — для меня это вопрос открытый.
В любом случае Фрейд по-прежнему придерживался мнения, что сексуальное возбуждение высокой степени с последующей фрустрацией может вызвать страх само по себе. Общая теория страха должна была найти место для этого явления, для невротического страха как реакции на внутреннюю опасность, а также для страха перед реальностью как реакции на внешнюю опасность.
Мы знаем о решении проблемы, которое предложил Фрейд в этой работе. Страх, утверждал он, возникает как реакция на травму (определяемая как быстрое накопление напряжения потребности) и как реакция на опасность, то есть подготовка к будущей травме: в одном случае, в организме возникает напряжение высокого уровня, в другом имеет место лишь подготовка к катастрофе. При этом первая реакция представляет собой случай страха при Aktualneurose (страха, который возник в результате застоя либидо), а вторая — случай страха перед реальностью или невротического страха как реакции на опасность. Мы также можем понять причину того, почему эта попытка создания единой теории оказалась неудачной: в случае травмы «напряжение потребности», которое заполняет организм, необязательно будет напряжением сексуального характера: могут, например, возникнуть ситуации, связанные со смертельной угрозой. Старая же теория страха как продукта трансформации либидинозного застоя утверждала, что застаивается не напряжение потребности в целом, а лишь сексуальное напряжение.
Большинство психоаналитиков не обратили внимания на эту часть концепции Фрейда. Они не поверили в существование Aktualneurose и в то, что причиной страха является не получающее разрядки сексуальное напряжение высокого уровня. В их глазах страх представлял собой реакцию на опасность, а проблему, с которой боролся Фрейд, они считали искусственной проблемой, порожденной ложной теорией.
Независимо от того, существует Aktualneurose на самом деле или нет, мне кажется, что существуют феноменологические признаки невротического страха — своего рода фрустрационное возбуждение, которое напоминает нам о некоторых сексуальных проявлениях; поэтому не следует отвергать мысль о возможной связи между страхом и сексуальностью.
Наиболее впечатляющим результатом в этой череде проблем после публикации работы «Торможение, симптом и страх» стало открытие сексуализацш страха, впервые описанной Рене Лафоргом (Laforgue 1930) и независимо от него изучавшейся на семинаре по детскому анализу, который проводила в Вене Анна Фрейд. Это открытие заключалось в том, что страх или тревога возникают как реакция на опасность, но затем подпадают под влияние сексуальных влечений и превращаются в источник удовольствия — в чувство мазохистского характера или в то, что мы называем «флиртом с опасностью», то есть в игру, заключающуюся в чередовании совладания с опасностью и капитуляции перед ней. Совла-дание сопровождается нарциссическим удовлетворением, капитуляция — мазохистским, и совладание необходимо для того, чтобы не допустить выхода ситуации из-под контроля, так как мазохистская страсть обычно существует благодаря границам, за которые не могут выйти происходящие процессы. Практическая важность этих открытий в комментариях не нуждается.
Таким образом, создание комплексной теории страха все еще является для нас делом будущего. Мне кажется, что оно может пойти по направлениям, о которых будет говориться ниже.
Еще за десять лет до написания «Торможения, симптома и страха» Фрейд предпринял попытку решения связанных с ними проблем и при этом высказал ряд существенных замечаний, однако затем он так и не развил их. Вот этот отрывок (часть его уже цитировалась выше): «Я утверждал, что существует нечто, не согласующееся с отношением между страхом и либидо (очень часто узнаваемое в отдельности от них): тот факт, что при опасности реальный страх является, по-видимому, выражением влечения к самосохранению, и против этого едва ли можно что-нибудь возразить. Но что произошло бы, если бы за аффект страха, несли бы ответственность не эгоистические влечения Я, а либидо Я? В конце концов, состояние страха является нецелесообразным в любом случае, и его нецелесообразность становится очевидной, если он достигает относительно высокого уровня. В подобных случаях он создает помехи для действия (неважно какого — бегства или защиты), которое только и является целесообразным и служит делу самосохранения. Отсюда следует, что если мы будем относить аффективную часть страха перед реальностью к либидо Я, а сопровождающее ее действие — к влечению к самосохранению, то в этом случае мы преодолеем теоретическую трудность. В конце концов, вы же не поверите всерьез тому, что кто-то убегает, потому что испытывает страх? Нет. Кто-то чувствует страх и убегает из-за общего мотива — под влиянием восприятия опасности. Некоторые же люди, которые подверглись смертельной опасности, рассказывают нам, что они ничего не боялись, а просто действовали (например, прицеливались из ружья в дикое животное), и это было бесспорно наиболее целесообразным в тот момент» (Freud 1916/17, с. 430).
Первый важный момент в этом отрывке заключается в том, что при опасности люди могут действовать должным образом, совсем не испытывая страха; фактически в этом месте Фрейд даже утверждал, что считает страх совершенно нецелесообразным и не рассматривает его как движущую силу действия. Данное утверждение предполагает, что можно считать твердо установленным следующее: чувство страха не следует считать стимулом к действию в ситуации сильной и несущей непосредственную угрозу опасности. Но если это так, и страх (или тревога) не является необходимым элементом в цепи «восприятие опасности — адаптивная реакция», то в этом случае нуждается в пересмотре понятие «сигнал тревоги». Биологически необходимым в этом случае является сигнал опасности, который вызывает некоторые ответные реакции, но в этом сигнале совсем необязательно присутствует ощущение страха.
Существование предупреждающей системы, несомненно, является жизненно важным для любого организма, который сталкивается не только с типичными, но и с непредсказуемыми ситуациями (то есть организма, обладающего индивидуальной судьбой). Вид, который не обладает подобной системой, обречен на вымирание; следовательно, сигнал опасности — это условие выживания вида.
Если в сигнале опасности отсутствует чувство страха или беспокойства, приводящее в движение принцип удовольствия, то из чего же он состоит? За это время мы хорошо изучили физиологию реакций организма на опасность: очень может быть, что этот процесс носит физиологический характер, а ощущение страха или беспокойства является лишь психическим представлением этого процесса или знания организма о нем. Это может оказаться непозволительной биологической роскошью, по крайней мере в случае неминуемой опасности.
Если это так, то следующим шагом будет рассмотрение вопроса о том, при каких условиях возникает чувство страха или беспокойства, то есть при каких условиях процесс становится сознательным. Поскольку адаптивная реакция без переживания страха ограничивается, по-видимому, теми случаями, в которых немедленное действие возможно и на него существуют указания (например, в случае стрельбы, о котором говорит Фрейд), ответ на этот вопрос, по всей вероятности, заключается в том, что чувство страха возникает, когда в немедленном действии еще нет нужды (при отдаленной опасности), оно невозможно (при попадании в ловушку) или тормозится изнутри (при колебаниях или амбивалентности при ответе). Короче говоря, чувство страха основано на препятствии для двигательной активности. В этом смысле мнение Федерна о страхе как о заторможенном бегстве представляется мне пониманием важного аспекта проблемы.
Во-вторых, мы должны отличать опасности, несущие угрозу жизни, и опасности, угрожающие телу, то есть опасности для физического существования от опасностей для уровня нарциссического удовлетворения, отличать опасности, ставящие под угрозу существование Эго, от опасностей для его либидинозного насыщения. Опасность потерять любовь в раннем возрасте содержит в себе оба эти аспекта, а впоследствии в ней присутствует лишь второй из них. Точно так же обстоит дело и с опасностью кастрации.
Страх перед опасностью для либидинозного насыщения Эго, опасностью для его нарциссического уровня, то есть страх перед опасностью для либидо, обладает некоторыми свойствами сексуальности. Там, где опасность носит сексуальный характер, страх приобретает качество сексуального возбуждения. В подобных случаях реакция на опасность носит менее реалистичный и адаптивный характер, чем реакция на опасность для самого существования, в которой отсутствует сексуальный подтекст. Это явление находится в соответствии с тем основополагающим психоаналитическим принципом, что сексуальные влечения препятствуют адаптации.
Существует также и возможность сексуализации самого страха. В таком случае предупреждающий сигнал превращается в источник сексуального удовольствия или в объект сексуальной игры. В результате первоначальная адаптивная функция этого сигнала полностью исчезает.
Таким образом, мы должны выделить следующие случаи: простой случай сигнала опасности, когда последний не сопровождается чувством страха, а импульсы освобождаются для немедленного действия; появление чувства страха, когда немедленная двигательная активность сталкивается с внешними или внутренними препятствиями (то есть сознанием) в результате торможения движения с биологической функцией в случае отдаленной опасности; расширение понятия опасности от угрозы существованию до угрозы со стороны либидинозной фрустрации, — последствие изобилия либидо в высших формах жизни и в более развитых человеческих культурах; и, наконец, актуальная сексуализация самого страха. Первый слой появляется как неизбежное условие выживания, второй и третий — как биологическая функция при некоторых обстоятельствах, которая может носить нецелесообразный или патологический характер; четвертый и последний является чисто патологическим или, по крайней мере, liaison dangereuse.
Плодотворные идеи Фрейда принесли богатый урожай в выяснении роли защитных механизмов, и в основном это произошло благодаря Анне Фрейд. Основа психоанализа защитных механизмов и психоаналитической Эго-психологии в целом была заложена благодаря пониманию того, что бессознательными являются не только инстинктивные влечения, но и отдельные части Эго и Супер-Эго. Сначала считалось, что бессознательный характер носят лишь влечения — по той причине, что они вступают в конфликт с идеями и стремлениями сознательной личности. Поскольку психоанализ — это психология бессознательного, то из этого следовало, что он изучает инстинктивные влечения, которые другие области знания не замечают или отвергают. Это не означало, что в Эго-психологии больше нет нужды, а лишь говорило о том, что психоанализ, как психология бессознательного, никак с ней не связан: Эго-психология относилась к тому, что в то время называли академической психологией, то есть к психологии сознательного. Фрейд в работе «Я и Оно» впервые ясно заявил о том, что отдельные части Эго также являются бессознательными за их связи с вытесненными влечениями посредством чего-то вроде «вины через ассоциирование». Невозможно одновременно вытеснить мысль и в то же время сознавать это, так как подобное знание настроит психику на поисковую работу и вытеснение тем самым окажется неполным. В «Я и Оно» Фрейд особо выделил, основываясь на «степени дифференциации внутри Я», то, что он сначала называл Я-идеалом, а теперь назвал Сверх-Я. В «Торможении, симптоме и страхе» это относится к деятельности Эго в более узком смысле слова.
Подобное развитие событий привело к выводу о том, что Эго не является областью, относящейся исключительно к сознательной психологии, а представляет собой в некоторых аспектах объект для изучения со стороны психоаналитиков как исследователей бессознательного. В работе «Торможение, симптом и страх» особо выделяется еще одно нововведение, которое указало путь к изучению защитных механизмов. Термином A bwehr (защита) Фрейд сначала обозначал то, что он впоследствии назвал «вытеснением»: позднее слово, более пластичное для описания этого процесса и будящее воображение, сделало ненужным предыдущий термин, и он исчез из литературы. Теперь Фрейд говорил, что вытеснение, будучи наиболее важным из «процессов, имеющих одну и ту же цель — защиту Я от требований влечений» (1926, с. 164), не является единственным из этих процессов; существуют и другие процессы подобного рода, такие, как изоляция, аннулирование, реактивное образование или регрессия. Поэтому Фрейд предложил снова ввести в употребление устаревший термин, чтобы вернуть его к жизни уже в качестве родового понятия, обозначающего все эти техники, где вытеснение будет лишь одним из элементов этого класса понятий.
Эти два новых положения — (частичная) бессознательность Эго и существование различных реакций на вызовы инстинктов — открыли путь для развития психоанализа защитных механизмов, в котором больших успехов добилась Анна Фрейд (Freud, A. 1946).
Защитные механизмы стали очень популярными не только в психоанализе и психиатрии, но также и в смежных с ними областях, таких, как социальная работа и образование; мы часто можем слышать, как у человека проявляются «защиты» при кратковременном контакте (фактически, в ходе нескольких интервью).
Вальтер Ратенау сказал однажды, что популярность, как правило, основана на недопонимании. Популярность защитных механизмов основана сразу на двух неясностях. Во-первых, под «защитой» часто понимают способы, посредством которых люди защищаются от боли и фрустрации в социальных отношениях 2, а также стратагемы3 и уловки, к которым они прибегают в борьбе за существование и овладение позицией (короче говоря, то, что описывал и изучал Альфред Адлер и его — сознательные и бессознательные — последователи). Во-вторых, считается, что при сосредоточении внимания на защитных механизмах можно не учитывать проявлений сексуальности, которые давно являются объектом внимания со стороны психоаналитиков.
Оба эти мнения основаны на неправильном понимании сути дела. Защитные механизмы в понимании Фрейда или Анны Фрейд — это не стратагемы в конкурентной борьбе за место на рынке; они представляют собой реакции на внутреннюю опасность. Поскольку подобная опасность возникает под влиянием инстинктивных влечений, работа с ней не может отвлечь внимание от инстинктивных влечений, защитой от которых являются эти механизмы, и уменьшить значение инстинктивных влечений для человеческой патологии и человеческой судьбы.
Пастер и Кох обнаружили микробов-возбудителей болезни и в результате стали основателями бактериологии. Сначала думали, что контакт с этими микроорганизмами является не просто необходимым, но и достаточным условием заболевания, его профилактика заключается в избегании подобных контактов, а лечение — в разрушении этих микроорганизмов. Позже было обнаружено, что клиническое заболевание зависит не только от присутствия определенной бактерии или вируса, но и от состояния организма-хозяина; контроль же над вызванным микробами заболеванием включает в себя сложные проблемы равновесия. Эти достижения положили начало иммунологии, однако они не означали, что теперь можно забыть о нападениях микроорганизмов; они означали лишь, что те, кто работает с инфекционными заболеваниями и занимается их контролем, должны изучать и принимать во внимание как возбудителей болезни, так и реакции хозяина.
Анна Фрейд изучала защитные механизмы, то есть стереотипные, или автоматические, реакции Эго. Они представляют собой разновидность фиксации Эго, аналогичную либидинозным фиксациям. Они стандартизированы, носят повторяющийся характер, и, таким образом, их можно некоторым образом предсказывать. Более того, как показала Анна Фрейд, каждый индивид пользуется лишь ограниченным набором защитных механизмов и ведет себя в соответствии с этими паттернами также и при столкновении со своими аффектами. По этим причинам защитные механизмы, так же, как либидинозные фиксации и сексуальные фантазии, носят индивидуальный характер.
В таком случае в задачу психоанализа индивида входило теперь не только изучение его влечений и изучение опасностей, которым он подвергается, но и изучение его специфических реакций на эти опасности.
Это привело к появлению нового подхода к сопротивлениям. До этого сопротивление, в соответствии со значением этого слова, считалось лишь препятствием, мешающим развитию анализа, и поэтому его нужно было устранить или подчинить себе.
Последнее заявление нуждается в пояснении. Прежде всего нужно сказать о том, что о необходимости сопротивлений известно давно, и результаты, достигнутые без преодоления значительных сопротивлений, когда пациент с готовностью откликается на предлагаемое аналитиком сотрудничество, носят эфемерный характер; они, как впоследствии говорил Фрейд, сравнимы с «написанным на воде» (1937, с. 241). По этой причине в литературе отмечалось, что «преодоление подобных сопротивлений является основной функцией анализа» (Freud 1916/17, с. 291).
Кроме того, было хорошо известно, что эти сопротивления дают ценную информацию, о чем Фрейд писал примерно там же, где находится только что процитированный отрывок: К сопротивлениям подобного рода нельзя относиться только отрицательно. В них содержится так много ценного материала из прошлого пациента, и они столь убедительно возвращают к нему, что становятся одним из лучших средств поддержки анализа в том случае, если при помощи совершенной техники ввести их в нужное русло (там же, с. 291).
Таким образом, информация, источником которой, по мнению Фрейда, служат сопротивления, представляет собой материал из прошлого пациента, а не работу Эго. О последнем,Фрейд чуть дальше говорит следующее: «Для борьбы с изменениями, к которым мы стремимся, мобилизуются черты характера, особенности Я. Мы считаем, что эти черты характера сформировались под влиянием невротических детерминант как реакция, направленная против его устремлений. Здесь мы вплотную подходим к тем чертам, которые либо совсем не проявляются в нормальных условиях, либо проявляются в них не так явно, и которые поэтому можно считать латентными. Мы знаем, что эти сопротивления должны проявиться открыто, и мы испытываем разочарование, если не можем заставить их сделать это и показать их пациенту» (там же, с. 291).
Из этого можно сделать вывод, что проявления «черт характера» нужны не для того, чтобы мы могли изучить их механизм и проследить их работу в течение всей жизни пациента, а для того, чтобы их можно было показать пациенту и он впоследствии оказался бы в состоянии их преодолеть.
Средства преодоления сопротивлений с течением времени изменялись от авторитарного подхода посредством гипноза в эпоху катарсиса до демократичного подхода в виде мягкого убеждения посредством позитивного переноса и, наконец, сменились косвенным подходом, заключающемся в анализе мотивов или исторических прообразов сопротивления. При этом цель всегда оставалась неизменной — преодолеть эти сопротивления.
После открытия Анны Фрейд оказалось, однако, что сопротивления (или, точнее говоря, сопротивления, связанные с вытеснением) были важными средствами связи в стандартных рабочих процедурах Эго.
Все это придавало новое измерение аналитической работе и, кроме того, означало, что аналитик должен занять «позицию в точке, равноудаленной от Ид, Эго и Супер-Эго» (Freud A. 1946, с. 30). Этот принцип привел к новому и более глубокому пониманию старого принципа нейтралитета аналитика.
В своей совокупности эти изменения способствовали обогащению и очищению аналитической техники до той же степени, на которой находилась тогда теория специфических опасностей. Анализируемый человек повторяет эти способы реагирования и во время аналитической работы, так сказать, на наших глазах; собственно говоря, потому-то мы их и знаем. Но это не значит, что они делают невозможным анализ. Скорее они составляют половину нашей аналитической задачи. Другой половиной, над которой вначале бились в ранний период психоанализа, является обнаружение сокрытого в Оно. В процессе лечения наши терапевтические усилия, подобно маятнику, постоянно раскачиваются от фрагмента анализа Оно к фрагменту анализа Я (Freud 1937).
Сегодня по-прежнему остается актуальной задача создания систематической теории защитных механизмов — их целостной картины, типовой хронологии, зависимости от наследственных паттернов реакции и жизненного опыта. В качестве предварительной гипотезы по этому поводу автор может предложить следующее:
Во-первых, создается впечатление, что защитные механизмы имеют разные степени сложности — от вытеснения, носящего, по всей видимости, простой характер, до такого сложного механизма, каким является «альтруистическая капитуляция». Это служит доказательством того, что некоторые защитные механизмы могут носить композитный характер и состоять из элементарных строительных блоков.
Во-вторых, вытеснение является не просто одним из защитных механизмов, а занимает среди них, по-видимому, особое положение, так как оно (или то, что похоже на него) присутствует во всех без исключения защитных механизмах. Вытеснение — это постоянное действующее лицо представления, в то время как другие механизмы присутствуют лишь в некоторых случаях. Не зря оно так давно привлекает внимание аналитиков. Можно сказать, например, что реактивное образование фактически представляет собой вытеснение некоторых влечений плюс внимание к тому, что является в качестве средства кон-тркатексиса противоположностью этих вытесненных влечений; альтруистическая капитуляция — это вытеснение некоторых влечений плюс идентификация с личностью, которая может безнаказанно предаваться удовлетворению желаний, подавленных в себе пациентом, или с личностью, которой он активно стремится навязать эту роль (удовлетворение влечений посредством идентификации, свободное от чувства вины благодаря отказу индивида от него).
Таким образом, получается, что защитные механизмы описываются при помощи трех координат. Во-первых, существует аспект, который присутствует постоянно — это действие, которое полностью изгоняет репрезентантов опасного влечения из сознания под влиянием вытеснения или частично изгоняет их под влиянием изоляции. Его можно сравнить с различными видами цензуры: первый — с изъятием всего тиража издания, а второй — с изъятием лишь нескольких отрывков или слов. Некоторые аналитики, в том числе и я сам, считают, что существует еще менее радикальный способ удаления из сознания — прямое отрицание.
Вот в чем заключаются эти способы уничтожения знания — более или менее радикальные, более или менее эффективные.
Остается назвать два других аспекта — трансформацию выброшенного влечения в своего рода заменитель удовлетворения в качестве новой цели в случае смещения или идентификацию с теми, кому все позволено (можно сказать: quod поп licet bovi licet Jovi’); и, наконец, особые виды контркатексиса — переработку противоположного в реактивном образовании или магическом ритуале при аннулировании.
Это и есть три аспекта защитных механизмов. Данные механизмы можно определить при помощи (а) особого способа или степени изгнания из сознания, (б) вида контркатексиса, и (в) вида трансформации сил (если она имеет место).
В таком случае получается картина неустойчивого равновесия. Равенство Ид и Эго между собой уже давно стало составным элементом психоаналитической мысли, и психоаналитики пытаются провести различие между влечением и аспектом Эго в различных видах психической деятельности, не задумываясь над тем, что дело может обстоять совсем иначе. Тем не менее, как и раньше, все еще вызывает сомнения то, носят ли телеологические понятия удовлетворительный характер. Я боюсь, что так будет продолжаться и дальше.
Ид и Эго сегодня представляются нам в более схематичном виде, чем в свое время Фрейду. Пересмотр теории (невротического) страха и осознание разнообразия защитных механизмов принесло богатые плоды и изменило внешний облик и практику психоанализа. Попытка создания единой теории страха, объединявшей страх как результат застоя либидо со страхом как сигналом опасности, оказалась безуспешной, и большинство аналитиков не испытывают потребности в немедленном создании подобной теории, потому что не верят в существование первого типа страха. Тем не менее, между страхом (или, по крайней мере, его патологическими проявлениями) и сексуальностью, по-видимому, существует некоторая связь. Теория должна высказать свое мнение об этой связи, и в этом направлении большое значение имеет появившееся позже понятие сексуализированного страха, однако оно, по-моему, не исчерпывает содержание вопроса о связях между страхом и сексуальностью.
В отношении ряда других вопросов идеи Фрейда были восприняты с одобрением, и они превратились в лишенные противоречий части клинической теории психоанализа. В их числе я бы назвал теорию торможения, возникающего под влиянием сексуализации функции Эго, потребности в самонаказании, или некоторого ослабления Эго в результате поглощения под действием внутреннего процесса. Идеи Фрейда по некоторым вопросам пока еще не получили своего дальнейшего развития; к числу таких вопросов я бы отнес, например, роль контркатексиса при боли — как физической, так и душевной.
источник
