99 Пожалуйста дождитесь своей очереди, идёт подготовка вашей ссылки для скачивания.
Скачивание начинается. Если скачивание не началось автоматически, пожалуйста нажмите на эту ссылку.
Описание и краткое содержание «Активная депрессия. Исцеление эгоизмом» читать бесплатно онлайн.
Предисловие
“Здравствуйте, Михаил Львович!
По образованию я физик. Из ваших книжек прочитал пока только четыре: “эгоизм[1]” , “терапия”[2], “залог[3]“; “депрессию”[4]. И “освоение”[5] обязательно прочитаю. но Вы, похоже, уже “заразили” меня жизнью. Над многими местами в книжках просто плакал. Ясно, что работы впереди Много, но мне кажется, я себя “дождался”. Спасибо Вам!
“Глубокоуважаемый Михаил Львович, я психотерапевт из Могилева (Р Б).
У себя в городе я много лет развиваю неформально работающую психотерапевтическую службу.
Я во многих уважаемых мною источниках встречаю ссылки на Ваши книги, и, если некоторые статьи я могу скачать в рунете, то книги совершенно недоступны, в Интернет-магазинах о них только информация, но в наличии нет нигде. А мне бы очень хотелось для работы и личного чтения
получить любой вариант книги “Исцеление эгоизмом”. Реально ли это, учитывая, что мы живем в разных странах?
С надеждой на сотрудничество, РМ”
“Добрый день, уважаемый Михаил Львович!
Мне 46 лет, у меня дети — взрослые дочка и сын. Работаю переводчиком.
Разрешите поздравить Вас с новой книгой, для меня -долгожданной. Ваши книги для меня — праздник. Давно прочла их все. Читатель я “запойный”, с раннего детства, как и мой папа.
Я задумалась: а как я читаю. откладываю, отчеркиваю, чтобы не забылось, но. информация усваивается как-то частично.
Может, я — “перфекционистка”, слишком стремлюсь к “максимальной эффективности» ?
Но. заметила, что потом прочитанное производит во мне некое действие. Срабатывает так, как будто из Вашей книги внутри меня рождается книга обо мне самой, незнакомой.
. Когда читаешь Вашу книгу, отмечаешь про себя, что будто принимаешь живое и непосредственное участие -в группе, марафоне. Персонажи и ситуации живые и жутко знакомые, читаешь про кого-нибудь, а видишь мужа, знакомую директрису аудиторской фирмы, а сама-то! Так оно и есть, живу “отечно”.
. Мне давно хотелось Вам сказать: Ваши книги. читать, мне кажется, нужно: не умствуя, но — вникая, вживаясь, входя в роль (ощущение) себя (или партнера). Надо ощутить себя частью этих отношений, этого мира — чтобы понять, принять сердцем (а это сложно, иногда трудновыносимо. ). Начиная, наконец, шаг за шагом — ДОпонимать что-то.
Вот и я. ощущаю себя уже по-другому. Вернее, только начинаю ощущать и ДОпонимать. Радуюсь этому, а иногда — печалюсь.
Впервые в жизни мои книжки переиздаются. А меня это будто бы и не трогает. Странно! Кажется, частью меня они
были, мучили и переболевались очень давно. В другой жизни. Когда писались. Не теперь. Теперь оторвались, и уже много лет живут сами. Одни. Без меня.
Но мне становится не холодно, и как-то обнадеживает, когда верится, что становятся они Вашими, читатель. Что, читая, Вы рождаете уже свою “книгу о себе незнакомых” .
Книжки родились тогда. Пережиты. Я люблю их такими, какими сделал.
Сегодня я пишу сегодняшние.
Благодарности
Благодарю всех, чье участие во мне сделало мои книги возможными.
Спасибо моему старшему сыну Саше, боль разлуки с которым обязала меня научиться быть счастливым. Очень хочу, чтобы это мое умение помогло ему жить.
Благодарю Толю Шавкуту (Анатолия Дмитриевича Шавкуту), согревшего меня своей заботой и дружбой в Ленинграде, ошарашившего встречей со своими проблемами и друзьями, своим простором, одарившего Новгородом, монтажниками и «Комсомолкой»
Благодарю Валю Неверову (Валентину Львовну Неверову)[6], самую живую и бесстрашную журналистку, с которой мне посчастливилось работать. С ней мы готовили мои первые газетные материалы в “Волжском комсомольце”, с ней получали первые газетные призы. Ни с кем не работалось так интересно, как с ней. С ней я учился диалогу с тем, кто будет меня читать. И с молодым, потрясающим тележурналистом Гришей Эйдлиным я встретился тоже у нее в редакции.
Благодарю Григория Самуиловича Эйдлина, который четверть века назад пригласил меня, только начавшего писать, в свои телепередачи и, авансируя своим изумительным вниманием, буквально выпестовал интерес ко мне самарских журналистов. “С добрым утром!” — темы всех так начинающихся разговоров высветились в ходе подготовки утренних телесюжетов в ответ на “непритязательные” вопросы удивительного Гриши Эйдлина.
Благодарю всех участников нашей совместной работы. В особенности Евгения Николаевича Литвинова, Андрея Эдуардовича Березовского, Ольгу Александровну Болдову, Эрнеста Юрьевича Старателева, Ирину Ивановну Сорокину, Нину Павловну Богоевскую, Игоря Валерьевича Гредасова, Ирину Юрьевну Семенову, Татьяну Владимировну Сиротину, Ирину Николаевну Чаус и Ирину Николаевну Веревкину, Татьяну Борисовну Казикину , Викторию Григорьевну Сафиулину, Татьяну Васильевну Тяпухину, Наталью Александровну Гражданкину, Татьяну Александровну Мещерякову, Олега Замильевича Хайретдинова, Лилию Геннадьевну Сафонову, Михаила Александровича Сафонова, Тамару Николаевну Степанову, Екатерину Шилинцеву и всю нашу группу “третьей ступени”[7]. Без нашего тревожного сочувствования друг с другом и вашего критического и доброжелательного чтения моих записок этой книжки не могло бы быть.
Отдельно благодарю Юрия Иосифовича Гибша[8], мучительно дотошного, не терпящего приблизительности, совершенно самоотверженного самарского журналиста. Редактируя газетные варианты большинства из записок “Активной депрессии”, не щадя себя в боях с трудным автором, он добивался иллюстрации “примерами” каждой мысли. Иногда с валидолом, вынуждал меня извлечь на свет всю эту боль.
Благодарю Лидию Васильевну и Игоря Владимировича Вершининых, пригласивших меня к очень интересному сотрудничеству в их уникальных программах для учителей иностранных языков, к разработке идеологии других программ для педагогов.
И, наконец, очень хочу поблагодарить моего друга, издателя и тезку Мишу Бахраха. Не ощущай я его беспрерывного, ревнивого и деликатного интереса к моей персоне, моему мировосприятию и к моей работе, не чувствуй я его решительной готовности меня издавать, я бы не имел той надежды, которая рождает нетерпеливость и силы писать. Многое здесь прямо спровоцировано “спокойными” беседами и “кровопролитными” спорами с ним.
Спасибо моей жене Тамаре Александровне, ссоры и мир с ней делают значимым или обесценивают все мои отношения со всеми и все, что я делаю.
Спасибо моим детям! Их жизнь, их мятежный поиск постоянно и трудно иначат меня и растят. Их отношение ко мне и ко всем моим делам беспрестанно разнят и цвет и оттенок всего, что я проживаю. Для старших — Маши, Миши и Володи — писались главы о весеннем раскордаше в душе и о подготовке к экзаменам[9]. Я очень хочу, чтобы им посчастливилось “помирить в себе маму с папой” крепче, чем это удалось нам[10]. И жена и старшие, каждый с энтузиазмом, а иногда с терпением вычитывали все эти тексты и своим обычным: “Понятно” — убедили меня в их жизнеспособности.
Спасибо Дашке, младшей дочке, которая этих записок не читала. Ей уже 15 лет, но по-прежнему нравятся вот эти мои стихи:
Не надо стучать по столу подбородком,
Не надо тарелками зубы чесать,
Не надо стоять на пути загородкой,
И в солнечных зайцев подушки бросать!
Почти все имена в книжке вымышлены, характеры многих героев повествования собирательны, диалоги часто типизированы, совпадения с реальными людьми случайны .
Еще раз спасибо моим пациентам, своим отчаяньем и доверием, поиском и открытиями, провалами и успехами доказавшим, что мы делаем эффективное дело, существенное не только для нас. Что наш поиск нужен и тем, кто за дверьми моего кабинета.
Я уже так перегружен судьбами, что впору снять наружную стену и закричать: “Смотрите! Ведь у всех повторяется одно и то же несчастье! С одними и теми же причинами, проявлениями и последствиями! Как с конвейера! Смотрите! Ведь от него ж можно уберечься! Нужно спастись и спасти других!”. Таким выкриком и стали мои книжки. Они наполнены вашими судьбами. Спасибо вам!
В жизни. Женщина при таком начале отношений часто вместо того, чтобы сразу заметить, что она выбрала вовсе ненужное ей положение ответственной за все (“я — и лошадь, я — и бык. ”), и объявить сразу, что она этого не умеет, а главное и не хочет. И уступить, как это ей удобно, место ответственного мужчине. Женщина при таком исходном положении часто (особенно, если ее мама, самоутверждаясь, не доверяла отцу) искренне верит, что мужчина генетически беспомощен и ни на что кроме деятельности бугая-производителя не способен. С этим убеждением демонстрирующая уверенность девочка вначале безответственно взваливает на себя все возможные (хотел сказать — семейные ноши всех членов семьи) ноши своего партнера. Своей бойкостью вновь показывает себе и ему неумелость и бесполезность любой его активности, доказывает бессмысленность всякого его шевеления. Потом тяготится его пассивностью. Сетует, попрекает его, как капризного тунеядца. Безответственно наваливает на себя еще больше обязательств и нош. Не справляется. Ищет и находит виноватых. Устает, отчаивается. Находит повод ноши сбросить и обижается на весь свет
Только теперь, перечитывая текст, заметил, что, захваченный неожиданностью развязки, я даже не вспомнил спросить у участников марафона: кто, по их мнению, был в этом последнем общении молодых людей лидером? Чьей заботой оно состоялась? А может быть, и не стоило спрашивать — все было очевидно!
Но сейчас вопрос неожиданно всплыл в совсем иной форме. Удивительно!
Как получилось, что нерешительный Миша решился взять на себя лидирование?! И не важно, что сам он этого даже не заметил. Как эта перемена его позиции в общении с Машей приключилась? Чем снялся с его инициативы тормоз?! Он ведь только пересел на другой стул!
Неужели смена места в пространстве может так потрясающе влиять на возможности личности?! На одном стуле — беспомощное дитя, чуть только не жалкий уродец, вызывающий у партнерши пренебрежение и досаду. Помните окрик в начале марафона. На другом — внимательный мужчина, спокойно и точно владеющий ситуацией, бережно и незаметно поддерживающий свободу и непринужденность той же девушки. Забавно!
Понятно, что стул здесь — это не место в пространстве, а роль! И все равно — удивительно! Неужели роль может затормозить до полного одурения!? Но очевидно же, что и до почти самозабвенной естественности Мишу раскрепостила тоже роль!? Я вспомнил “Пять шагов за горизонт» и не умеющих рисовать, которые, перевоплощаясь под гипнозом у Райкова, вдруг рисовали как одаренные художники. Опять открываю велосипеды!
Но Миша же с “мужского” стула пересел на стул “женский”! Он женщину играл. И именно в женской роли стал самим собой? В женской роли мы увидели его — действительно мужчиной!
Что было для юноши сутью роли на “мужском” стуле? Избегание самостоятельности! По его опыту любое его живое действие могло смутить, задеть самолюбие, вызвать замешательство неуверенной в себе девушки. Проявляться свободно в этой роли ему было — нельзя!
Неужели и здесь та же детская “закодированность”?!
Все видели, как в мужском костюме женщина волшебно превращается в “мальчишку-хулигана”. Видели, как она расковывается за рулем автомобиля или в мужском шлеме богини Афины — Паллады. А насколько храбрее вышагивает она по дому, напялив мужскую вашу рубашку на себя, без ничего больше, насколько “опаснее” набрасывается в ней на вас с лаской! “Мужчине больше позволено”! Мужская роль раз решает женщине вести себя искреннее.
В записках “Четырехлетняя девочка” и “Отцовский ресурс” мы уже сталкивались с тем, как отцовская (мужская) роль раскрепощала инициативу дочерей.
Оказывается, что и для юноши, в чьей родительской семье лидерство захватила мама, женская роль позволяет и “раскодирует” подлинное его лицо и инициативу мужчины? В этой роли просто — можно?!
Действительно, женская роль разрешает юноше использовать все свои ресурсы, не напрягая партнершу, не обижая ее, не вступая с женщиной в конфликт за лидерство?! (Он же с Машей — “мужчиной” общается)! Женская роль здесь позволяет юноше быть открытым, ясно видящим и успешным, не вступая в символический конфликт с неуверенной в себе, и поэтому самоутверждающейся за счет подавления всех других, его мамой! В женской роли он — мужчина.
В конце дня, когда подводили итоги марафона, я спросил у Миши:
— Что у вас произошло в купе? И что дала Вам игра, Михаил Александрович?
— Когда я еще играл мужчину, я что-то почувствовал. Мне показалось. Я даже испугался, как бред. что Мария Михайловна — это я. Ну, в общем, такая же, как я. А, когда я пересел, за Машу — девушку играть. Ну, в общем, я сегодня понял, что женщина тоже — человек.
— Спасибо всем за сотрудничество!
Чтобы не бояться людей.
Людей боишься тем больше, чем больше сам же наподличал.
Позвонила девушка. Звонким голосом спросила, как здоровому человеку попасть ко мне на консультацию по поводу личных проблем. Я рассказал.
Через несколько минут звонит она же. Застенчиво-напористым голоском сообщает, что не уверена, стану ли я с ней разговаривать. Спрашиваю, чем от нее так плохо пахнет, что я не смогу терпеть? К слову, добавляю, что не люблю заметного запаха духов. Она возражает, что ни чем таким не пахнет, просто хочет проконсультироваться у меня об отношениях с ее молодым человеком.
— Но это, знакомый вам человек: такой-то, сын такого-то.
— Я таких не знаю. Вы же о себе собираетесь говорить?
— Нет, я хотела узнать у вас о нем. Инна Ивановна посоветовала к вам обратиться. Она сказала, что вы дружите семьями, и знаете его с детства.
— Вы обращаетесь ко мне как к знакомому ваших знакомых или как к психотерапевту?
— Я хотела с вами как с психиатром посоветоваться, -наивно отвечает она сладковато наглым голоском ангела, которому все дозволено.
. Ну и подружку себе нашел этот взрослый мальчик! Совсем слеп, что ли?!
. Неужели она и вправду не понимает, что сама делает подлость и меня миленько просит о преступлении против совести (о должностном тоже — разглашении тайны, доверенной врачу)?! . Может, сказать ей, что я на работе занимаюсь психологической помощью, а не сплетнями о знакомых!?
. Но и мама его — хороша! Считает себя нравственным человеком. Учительствуя всю жизнь, других поучала, а девочку подбила вызнавать о сыне за его спиной у психиатра.
. Сколько лет в психиатрии, и все не могу привыкнуть! Из-за этого специально научился забывать и не помнить имена и фамилии пациентов. На моей физиономии все же видно. А так, спросят неожиданно — “по-приятельски”: состоит ли у тебя на учете такая-то, такой-то. а ты искренно не помнишь, не знаешь. как сейчас.
Сколько от этого потом недоразумений, конфузов, неприятностей было (не на работе!): ведь научился на свою голову — все имена забываю!
— Нет, я таких не знаю*. Но, если бы и знал, не вспомнил — . наверно надо объяснить ей? — Представьте, вы мне расскажите что-нибудь доверительно о себе. Потом мне позвонит ваш приятель, захочет о вас поговорить. Мне следует ему рассказать о вас?
— Вызнавая так о людях, за их спиной, вы же станете бояться и их подлости. Перестанете доверять другим — всем. Станете вообще людей бояться. Каждый мерит на свой аршин! Из кабинета врача сведенья о людях выдаются только
по официальному запросу другого врача или прокурора. И то, только записанные в карточку. Или, когда человек сам попросил их рассказать. Тогда — в его присутствии. -В трубке долго молчали.
— Так что же мне делать? — Спросил в растерянности совсем огорченный детский голос.
— Спросить у него, или придти с ним. Или не иметь дела с тем, кому не доверяешь.
В трубке замолчали насовсем. Я повесил свою.
Мальчишке, воюющему “за правду”
против своих, который гордится тем,
что говорит любимым людям, “что думает”,
а не то, то выбирает сказать
Ubi tu, Gajus, ibi ego, Gaja
Молодая доктор влетела ко мне вся такая эмансипированная, такая эмансипированная. ну, прямо, как будто только что несла транспарант на первомайской демонстрации:
— Сегодня нас, наконец, развели. Я свободная женщина. Теперь я могу вам признаться: мой бывший муж — единственный мужчина, которого я люблю. любила, и всегда буду любить!
— Я не могу и не хочу выносить рабства!
— Мой сынуля? Он мой! Я его так люблю! Вы сами говорите: когда хорошо матери, хорошо ее ребенку. Я его вполне в состоянии сама вырастить!
— Ну, почему? Если сын захочет, они вполне могут видеться.
— Михаил Львович, не омрачайте мне праздник!
Amicus Plato, sed magis arnica veritas
Во времена Советского Союза, когда мы еще жили за “железным занавесом”, ко мне — я тогда только вернулся
в Куйбышев и работал участковым психиатром — пришел рабочий — классный сталевар.
Он требовал, чтобы его “отпустили в Америку”!
— Они мне говорят, что я могу работать, как захочу. “Хоть три дня в неделю, только приходи!” А цех хотели снова перевести на шестидневку! Собрание собрали! Те, как бараны, -со всем соглашаются! Я и сказал: “Отпустите меня в Америку!”. Они меня к вам послали. Может я того — чокнутый.
— На черта мне сдалась ваша Америка! Я Алакаевский!
— Не знаете, что ли?! Ленин где жил!
— Здесь. Семьдесят верст от Самары. Усадьба, где Владимир Ильич. — он был готов обидеться за Ленина. — Яблони наши, как бабы беременные.
— Люблю! Поэтому и должен уехать!
— Я ж говорю! Вся страна перешла на пятидневную неделю. Шестидневка — это незаконно!?
— У нас говорят, что рабочий человек — хозяин. А ничего этого нет! Меня обманывают! Владимир Ильич как писал? “Каждая кухарка должна управлять государством!”. А из меня тупаря делают! Или покупают. “Ты лично приходи, когда хочешь! Ты — мастер. ”. Я стану подкупленной частью пролетариата!? Мы это проходили. А я хочу по закону! Сказано -выполни! У них — капиталистов этого вранья нет. Общество чистогана и антагонизмов. Я — пролетарий, продаю свой труд. У них — все по Марксу, не у нас! Безработица? Пусть мне хуже будет, зато по правде!
— И вы хотите жить в справедливой Америке?
— Ни чего я не хочу! У меня другого выхода нет! Вместе со всеми подчиняться беззаконью — значит врать! С начальством — продаваться!
— Лучше американским начальникам продаваться?
— Не лучше, но они мне не обещали ничего. Что сказано, то и есть! Все по правде.
— Такая правда вам родного дома дороже?!
— По-моему. Нет, я понял, что по вашему: вам — “верному ленинцу”, ради Алакаевских беременных баб, всенепременно надо в Америку. На готовенькую правду! А бабами вашими, домом и местной неправдой здесь заниматься останусь я. Раньше я думал, это называется — задача мужику не в жилу. Теперь оказывается — это решение для первого сталевара! Такая на настоящий момент у рабочего человека правда!
— Да нет, конечно. Баба. Без понятия. Плачет.
— Вы меня убедили! Я попрошусь, чтобы меня с вами вместе отпустили. в Америку!
— Вы — доктор! Клятву свою давали. Люди не зря сказали. Вы — специалист. классный. Я б к нибудь-кому не пошел. Люди на вас надеются. Вы такого никак не можете сделать! В Америку.
Любящий фотографироваться на пляже Н. пользуется успехом у одиноких, неустроенных женщин. Жене же свои частые отлучки из дома предоставляет считать результатом хождения в кабинет и моего демонического влияния.
Вчера в застолье по поводу моего дня рождения Н. говорил тост в честь мою и моего кабинета. С самым, я уверен, Искренним дружеским намерением, больше того, в знак глубочайшего доверия ко мне и к моей заинтересованности “в правде” он радостно наговорил мне кучу уже многие годы безнаказанно повторяемых им дерзостей о моей работе, в которой он естественно же ничего не понимает, о кабинете.
Дерзости эти удобно выставляют его в его собственных глазах и глазах его жены моей марионеткой, а меня — Карабасом Барабасом, дергающим кукол за ниточки. (Если он кукла, зачем он в застолье моих друзей, на нашем празднике?!).
Эта игра давно и постоянно восстанавливает против меня его жену, чьи чужие претензии ко мне тем более тягостны и надоедны, чем менее я к ним имею отношения.
Н. ко мне пришел, а не я ему навязал себя. Он, вопреки моему существованию, ищет идола, освобождающего его от зависимостей совести, а не я нуждаюсь в капризниках, делающих свои “шалости” моим именем.
Ни ответственности, ни уважения к себе. к другим людям кабинета. ко мне! Надоело. Взрослый мужик, а перед его женой за него виноват кто-то.
Пусть кончает врать и извиняется, или обижусь я.
Этим на моем дне рождения я его и прервал.
— Что, мне не говорить, что думаю?! — И позвал с готовностью обидевшуюся за него жену, чтобы она его увела.
К моим настоящим и бывшим пациентам я отношусь в одном одинаково двойственно.
Я совершенно предан их открытости, подлинности и люто ненавижу любую претензию, позу, штамп, их стесняющие.
Если человек присоединяется к этой своей жизни, он воспринимает мое отношение, как признание и поддержку, если идентифицирует себя с позой, то чувствует мое активное неприятие.
В этой любви и в этой ненависти источник энергии моей психотерапии.
На стол мы подаем надерганную редиску, а не всю унавоженную землю огорода, в которой она растет!
Из мусора наших впечатлений и мыслей живой, то есть пристрастный, думающий человек выбирает нужное.
Честность не в том, чтобы говорить, что думаешь, но в том, чтобы осуществлять (и говорить) правду. Не выплескивая на другого весь мусор своей кухни принятия решений. Не вываливая на другого груз ответственности за свои мысли.
Правда же — когда не делаешь, чего не хочешь, и делаешь, что хочешь, что ты сам выбрал сделать (и сказать), осуществляя свои задачи.
Правда принадлежит человеку. Она всегда зачем-то.
— Бабуля, ты когда-нибудь хотела развестись с дедом? -Спросила у бабушки взрослая внучка.
— Детынька, ты же знаешь этот анекдот. Когда твой вопрос задали женщине в день ее золотой свадьбы. Она возмутилась: “Ну что вы! Ни в коем случае! Никогда. Убить часто хотела, а развестись — нет!”.
— И ты всю жизнь скрывала от деда правду?! — испугалась внучка.
— Нет. Деточка, конечно нет! Он же не всегда был дедом.
— Ты говорила мужу, что хочешь убить?
— Это — не правда, детка! Это — страсть! Правду, деточка, я и теперь от него не скрываю. Правда, что я всегда хочу быть с ним, и с ним в один час умереть. Никогда не бойся своих мыслей, милая. В мыслях бывает все. И это хорошо. Самые страшные мысли берегут от дурных дел. Все у вас будет хорошо!
твоя свобода, твое желание сберечь, что тебе дорого и отказаться от того, иногда разрушить, что тебе чуждо.
В этом смысле в сознательном вранье больше правды, чем в принужденном, “откровенном” говорении того, что думаешь, когда это — мучающая тебя самого, разрушающая дорогой тебе мир поза, разделяющая тебя с теми, от кого отказываться не хочешь. В таком сомнамбулическом, подвижнически “искреннем” говорении “правды” — предательство, глупость или шизофрения — отказ от самоутверждения, от своей свободы. Это самая страшная, бессмысленная ложь отречения от жизни — безумие.
Это подростковое требование от близких мазохизма терпеть. Требование, ради доказательства тебе как обвинителю, что они тебе близки, терпеть твою самоотверженную ложь отказа от себя и от них.
Ведь, если твоя “правда” тебе дороже дружбы, то от друга ты уже отказался. Не сетуй, что и такой же, как ты тогда, друг тоже предпочтет тебе свою “правду”.
Если тебе дорог друг, ты бы вначале принял для себя его “правду”. А только потом, зная себестоимость такого приятия, ждал бы или не ждал жертв от него.
Вначале признайся в любви сам, а потом требуй признания от других в любви к тебе (Иначе действует только еще ни во что не вложившийся подросток).
Там, где нет ответственности, нет свободы. Где нет свободы, нет правды.
Честность не в том, чтобы говорить, что думаешь, но в том, чтобы ни словом, ни делом не отрекаться от себя и беречь, что любишь, без перерывов на “искренние” высказывания.
То есть честность в том, чтобы думать, что говоришь!
Сейчас вспомнил, что хоть последнее возражение Н. и хотело быть воинственным, но звучало растерянно и обреченно.
Грустно понимать, в какое безвыходное положение он сам себя запер. И не со мной, а в собственной своей жизни.
Он, в самом деле, даже и не догадывался, что — может, и вправе, не покривив душой, выбирать, что говорить.
Его говорение правды происходило как бы без него: без его воли, без его выгоды, без его ответа за говоренное. Он был — репродуктор и не различал содержаний. Но был уверен, что, раз он бескорыстен, то другие как честные люди должны принять его “правду” тоже самоотверженно, с радостью, также без выбора. Ведь ему нельзя было выбирать!
Грустно. Ему, действительно, было нельзя!
Были ли ему дороже те, с кем он говорил, отношения с нами или произносимые им речи, он не знал. И, похоже, даже подумать об этом не догадывался. Не имел права!
Для него выбирать, то есть участвовать в собственной реплике, означало — обманывать вас!
Но с дорогими ему людьми он хотел быть честным. И ради-честности с вами — от вас отказывался! И это был его подвиг — не он говорил словами, слова говорили им. Им управляла не понятая и не выбранная им сила.
Не дожив до честности, он был мучеником желания казаться себе честным.
Завороженный героизмом своей позы, он ради нее отказывался от всех, к кому был привязан, и кого не умел и не смел любить!
Бабья ли это доля?
(об эгоцентризме и женской несчастливости)
“А жить зачем? Если нет цели никакой, если жизнь для жизни нам дана, незачем жить!» — говорит убивший жену, но оставшийся жить герой “Крейцеровой сонаты” Позднышев.
Даже фамилией героя Лев Николаевич Толстой подчеркнул, что тот во всем разбирается поздно.
Поздно разобрался в мерзости своего отношения к женщине и семье, опоздает разобраться и в смысле, существе, ценности жизни.
Но, обесценив жизнь в своих демонстративных, позерских рассуждениях, он все-таки жив. Сила жизни взяла верх над приговором ей кривляющегося своей беспристрастностью позднышевского разума (заряженный пистолет остался лежать на столе под газетой).
Первоклассник, сходив однажды в школу, заявил: “Я там не все понял, придется еще раз сходить”. Не поняв при таком подходе и в другой раз, он решит поступить со школой, как мартышка в басне с очками: “Не надо мне ее!”. Не поняв, заявит, что и землю — не надо, и жизнь — об камень, чтоб “только брызги засверкали”.
“А жить зачем?” — многих в трудную минуту посещает этот вопрос. В отрицательной форме (незачем!) он приходит к нам в минуту слабости, когда, на миг впадая в детство, мы начинаем жалеть себя и сетовать, как малые дети. Но чаще такой вопрос возникает у инфантильных эгоцентричных людей, принимающих мир за нарочно приставленную к ним няньку, обязанную непрерывно обеспечивать их удовольствием, от их* собственной инициативы независимо.
Неудовольствие, тем более страдание, такие люди не связывают с практическими результатами их дел — со своими собственными ошибками, безынициативностью, претенциозностью, ленью, но принимают за нерадивость этой “няньки”, за несправедливое наказание.
Страдание как чья-то персональная несправедливость по отношению к ним вызывает их протест. Во-первых, в виде оправданий себя перед кем-то и перед самими собой. Они обижаются, сетуют, жалуются и ждут “справедливого” избавления. Готовы даже мстить и мстят, будто не способны к поиску зависящих от них причин страдания. К самостоятельному избавлению от несчастья страдание их не побуждает.
Как малые дети, они вечно ждут посторонней заботы о них. Лишенные ее обижаются. Но сами ни о ком не заботятся, не умеют и не хотят уметь заботиться даже о себе.
“Забота” о себе и о других, которую они вменяют себе в заслугу, на поверку оказывается огульной опекой, адресованной “среднеарифметическому”, то есть несуществующему человеку. Не принося пользы никому, такая опека, как известно, обязывает всех и вызывает не благодарность, а ответную, но неожиданную для эгоцентрика агрессию.
В той же “Крейцеровой сонате”, кроме Позднышева, был еще один взрослый участник его семейной драмы. — его жена! Но, даже у автора, нет и поползновения допустить, что она тоже взрослый человек, участник, то есть ответственна. Уж если не за судьбу своих детей и мужа, то, хотя бы, за свою собственную, только однажды проживаемую, жизнь ответственна.
То, что она лицо страдательное, то есть осуществляется не как человек, но скорее как вещь, даже автором принимается за аксиому.
Выйдя замуж, Женщина не только не предприняла никогда ничего для устройства своей жизни, но лишь претерпевала ее, как щепка “терпит” грязный поток, который ее несет. Напротив, словно из само собой разумеющейся претензии, что печься о ней должен муж, она на протяжении всей семейной жизни только обижается (на недостаток опеки, что опека не угождает ее ожиданиям); всякий раз не упускает случая выказать неудовольствие, укорить, пожаловаться, выставить опекуна в дурном свете, отомстить, наконец.
И способ мести она интуитивно находит изощреннейший: сделать себе хуже, изуродовать себе жизнь, поставить свое страдание в вину другому (мужу) и своим несчастьем доказать его (!?) ничтожество ему.
Одни утверждают себя, утверждая жизнь, значимость, нужность им других — всех, с кем они живут и общаются. Они так утверждают свой мир. Живут среди, таких же, как и они, близких им людей. Другие самоутверждаются, доказывая каждому и всем свой верх, и всех прочих никчемность, ничтожество, ненужность. Обесценивая и разрушая всех, кто с ними сталкивается сколь-нибудь близко, они разрушают свой мир. Убеждают себя, что “жизнь — дерьмо”, и “люди — звери”.
Так существует эта женщина.
“Пойду, вырву себе глаз, пусть у моей тещи зять будет кривой!” Даже свою смерть эта жена и мать использует как месть, почти радуясь возможности так отомстить.
Ни разу, даже не попытавшись строить свою жизнь, заботиться о счастье своем, мужа, детей, она сразу обижена обманом своих грез. Сразу несчастлива, и за несчастливость сразу ненавидит другого — мужа.
И для нее жизнь не ценна потому, что не оправдывает ее эгоцентрических ожиданий.
Никакие констатации несправедливости того или иного общества, так же, как и констатация факта социальной дискриминации женщины, не могут освободить самого человека (в этом случае женщину) от ответственности хотя бы за свою личную судьбу, и за судьбы связанных с ним людей тоже. Ни что не может освободить взрослого человека от необходимости самому строить свою жизнь в любых условиях. Я уж не говорю об индивидуальной ответственности за судьбу своего общества и об индивидуальной необходимости влиять на эту общечеловеческую судьбу.
“Крейцерова соната” не только разоблачает безнравственность отношения к женщине в ее обществе, не только обнажает безумие неодухотворенного, маскирующегося под человеческий, инфантильного эгоцентрического эгоизма того, кто еще не стал среди людей человеком, безумие обесценившего живые человеческие нужды, позирующего разума. “Крейцерова соната”, может быть и без всякого авторского умысла, констатирует жуткий, по-моему, факт совершенной инфантильности, человеческой недосформированности женщины современного ей общества, недосформированности тенденциозно этим обществом оберегаемой, поддерживаемой, непременно программируемой
Факт этот обязан своим происхождением всей системе общественных отношений и не в последнюю очередь религиозному воспитанию в его наиболее примитивных формах, приучающих относиться к женщине и женщину к себе как к “рабе Божией”. И в обмен на покорную безынициативность ждать всегдашней опеки со стороны бога.
Трудно думать, что эта недосформированность почему-то необходима самой женщине (может быть она помогает ей зачинать, вынашивать, рожать, выкармливать и растить своего детеныша, то есть осуществлять биологическую функцию?).
Эгоцентризм всегда — следствие воспитания, освобождающего ребенка от забот о самом себе. Тогда, одобряя, поощряют, подменяя инициативу и активность ребенка своей инициативой и активностью воспитателей, берущих на себя все хлопоты о ребенке вместо него — подменяют его собой. Лишая одобрения, наказывают, лишением заботы, грозящим не умеющему теперь заботиться о себе ребенку потерей всего нужного ему. Единственной заботой так напуганного ребенка становится достижение одобрения, а для этого соблюдение предписанных взрослыми правил, обман, что правила соблюдены, оправдания что их не возможно было соблюсти и объяснения, что невозможно по независящим от ребенка обстоятельствам. Наказание же при соблюдении правил воспринимается несправедливостью и вызывает “справедливый” протест.
Перенесение таких отношений во взрослую жизнь и есть эгоцентризм, когда все заботы направлены на достижение самоодобрения и одобрения, а не полезных для жизни результатов и означает неприспособленность, несостоятельность и обиды на всеобщую несправедливость.
В настоящее время инфантильный эгоцентризм остается невольно передаваемым по наследству уже не в осознанных действиях и словах, а самим способом жить, пережитком именно примитивно религиозного отношения, предполагающего наличие постоянной заботы о тебе свыше, наличие изначальной, надчеловеческой, абсолютной Справедливости, наличие бога как опекуна.
