Тяжелейшие формы депрессии укладывают больных в постель, заслоняют от них ясное небо и солнечные лучи. Каждый день превращается в мрачное ожидание беды, мучительную тревогу и ощущение безысходного отчаяния. Больные не выходят из дома и при этом истязают себя мыслями о виновности перед родными людьми. Но самое опасное состояние – это вынашивание плана ухода из жизни с отказом от приема пищи, когда лечение депрессии в стационаре становится единственной надеждой спасти человека.
Окружающие больного человека люди стремятся уговорить его «полечиться в больнице». Но не всегда благие намерения родных имеют место на существование. Одна группа больных умоляет о госпитализации, другая яростно сражается против нее. Членам семьи следует прислушиваться к советам лечащего врача и выполнять их неукоснительно.
Тревожно-мнительным пациентам стационар противопоказан.
Разговоры соседей по палате о своих недугах усиливают их тревогу и ввергают в пучину панического страха, отбирая сон и «награждая» постоянной сдавливающей или распирающей головной болью. Они начинают «прислушиваться» к работе организма и отыскивают у себя все новые неизлечимые заболевания. Подобное поведение ведет к физическому и психическому истощению, и лечение становится бесполезной тратой времени и усилий медицинского персонала.
За пожилыми пациентами старше 65-70 лет тянется шлейф возрастной патологии. Стенокардия и ишемическое поражение сердца, гипертоническая болезнь с тяжелыми кризами, сахарный диабет в стадии обострения и последствия острого нарушения мозгового кровообращения препятствуют госпитализации в психиатрическое учреждение. Его назначение – это лечение душевнобольных людей. Реанимация и врачи-реаниматологи, оказание неотложной кардиологической помощи и врачи-кардиологи в таком стационаре отсутствуют.
Если больной с тревожно-депрессивным расстройством не высказывает суицидальных мыслей, принимает еду и отказывается от лечения в стационаре, врач-психиатр не имеет права прибегать к насилию и поддаваться на уговоры членов семьи. Эта группа пациентов посещает поликлиническое отделение психиатрического диспансера и принимает назначенную терапию.
Взаимное доверие, отсутствие самовольного изменения доз препаратов или отказа от них помогают погасить выраженность депрессии и заканчиваются стойким улучшением состояния. Заботливое отношение к больному человеку со стороны близких людей, их поддержка и вера в исцеление оказывают бесспорный положительный результат.
Глубокая депрессия не любит театральных представлений. Она не делится своими мыслями, не кричит о нежелании жить и не шантажирует демонстративными выходками. Депрессивный больной погружается в тягостный внутренний мир, в котором беспросветная чернота перечеркивает даже слабую надежду на возможность радостных перемен.
Потребность в еде пропадает, и пациент уподобляется мумии с потухшим взором и скорбным выражением лица. И он вынашивает страшные мысли. Ни семья, ни дети, ни пожилые родители не могут удержать его от навязчивого стремления уйти их жизни.
В данной ситуации промедление с госпитализацией преступно и может закончиться трагедией.
О желании лечиться у больного не спрашивают. Он не оценивает окружающий мир адекватно. Он для себя все решил, и родные люди не смогут уследить за стремительным развитием событий. Беда подстерегает постоянно, 24 часа в сутки.
Больные с тяжелой формой депрессии нуждаются в строгом наблюдении и специальной палате. Они не общаются друг с другом. Каждый пациент живет в собственной, мучительной реальности, не замечая внешних событий. Но за ними следит медицинский персонал – опытный и высококвалифицированный. Он сопровождает их в туалет, помогает принимать пищу и в строго назначенное время выполняет назначения врача.
Больные получают комплексное лечение, куда входят массивные дозы антидепрессантов с седативным и противотревожным действием. Количество медикаментов повышают в утренние часы, когда депрессия атакует мозг особенно агрессивно. Для более глубокого сна пациенты принимают антипсихотические препараты со снотворным эффектом. При отказе от лечения медикаменты вводятся внутримышечно или внутривенно.
Для борьбы с физическим истощением в курс терапии включаются витамины, аминокислоты, ноотропы и жизненно важные минералы. В первые 14 дней от прогулок следует воздержаться, но позднее депрессивные пациенты нуждаются в свежем воздухе и двигательной активности. В этот период их переводят в общую палату и снимают строгий надзор, индивидуально для каждого больного и после откровенной беседы с лечащим врачом.
Близким людям важно быть терпеливыми и особенно внимательными к больному человеку. Их добрые слова, теплота, искреннее участие и поддержка помогут преодолеть тяжелое расстройство и наполнят его жизнь яркими, счастливыми красками.
Февральским утром я не смогла встать с кровати. Потом весь день, вечер, ночь и следующим утром. А потом и другим. Со мной случилась депрессия — впервые за три года.
Вообще, депрессивное состояние мне очень знакомо — с 19 лет. Тогда депрессия случилась на почве несчастной первой любви. И психотерапевт в 202-й поликлинике, в которой лечатся все студенты МГУ, направил меня в психдиспансер. Ложиться в Москве я не стала, а поехала на родину к родителям в Улан-Удэ, где проходила лечение амбулаторно на протяжении примерно двух месяцев.
Затем депрессия накатывала сезонно или была вызвана внешними причинами (например, самоубийством подруги). Иногда я обращалась к психиатрам и психотерапевтам, ко мне даже применяли гипноз, от силы посещала пару сеансов, получала рецепт на «колёса» и на этом успокаивалась.
В 21 год жизнь резко наладилась, и депрессия ушла, как мне казалось, совсем. Почти четыре года я жила полной и счастливой жизнью. Но что-то пошло не так.
В конце 2015 года, как и у всех рекламщиков, у меня было полно работы. Полно настолько, что в декабре я сорвалась на друга и с размаха ударила его по лицу. На Новый год я поехала к родителям, где тоже было не всё спокойно.
По приезде в Москву я пустилась во все тяжкие, чтобы забыться, каждые выходные проводила в клубах, и в это время нам всё с тем же другом пришла в голову гениальная идея — вместе снимать квартиру. До этого я почти три года жила в квартире с хозяйкой на Цветном бульваре, а здесь мы нашли отличную двушку, но в Царицыне. Не задумываясь я переехала. И меня накрыло.
Накрывало меня постепенно. Сначала я стала более остро реагировать на поступки и слова других людей. Потом мне всё тяжелее было вовремя вставать на работу. Меня раздражал новый район и бытовые трудности, с которыми нам с другом пришлось столкнуться. Мы стали ссориться ежедневно. Параллельно меня мучил дикий кашель, который ничем нельзя было вылечить, и я несколько дней работала из дома. А потом я вышла на улицу и поняла, что столкнулась со страхом. Мне было страшно из-за людей вокруг, а в метро впервые лет за пять случилась паническая атака.
На следующий день выйти на работу я не смогла. Я лежала и была не в силах встать и даже налить воду в чайник. В голову начали лезть навязчивые сомнения: мне казалось, что все вокруг мне врут. И единственным действенным, как мне казалось, способом остановить мысли было самоубийство, но бессилие моё было настолько абсолютным, что даже покончить с собой казалось непомерным трудом.
Я вышла на работу, и она действительно меня отвлекала. Только сначала до неё нужно доехать на метро (и бояться), потом прийти и примерно час себя настраивать на общение с людьми (что они ничего плохого тебе не сделают), а потом заставить себя с работы уйти (это самое сложное).
По вечерам я не могла сидеть дома одна — боялась людей за окном. Поэтому я настаивала на том, чтобы мой друг всегда ночевал дома. Или звала других друзей с ночёвкой, которые приезжали и пытались помочь разговорами, музыкой, транквилизаторами или нейролептиками.
И наконец я поняла, что мне пора к психиатру, иначе я не выживу. Сначала я пришла на работу и честно рассказала руководству о своей болезни. Руководство отнеслось с пониманием, в намерении лечиться меня поддержали, за что им большое спасибо.
Я была в таком состоянии, что помощь мне нужна была незамедлительно — здесь и сейчас. Те же друзья, которые несли мне таблетки, советовали своих специалистов. Но их минус был в том, что к ним все по записи, и на вопрос, какое ближайшее время, которое они могут мне уделить, я слышала классический ответ: «На следующей неделе в четверг вечером вас устроит?» Не устроит, я не доживу.
У одной из моих коллег мама — психотерапевт, я созвонилась с ней, всё рассказала, и она решила, что мне необходима фармакологическая помощь, сразу дала телефон психиатра и отрекомендовала меня ему. Таким образом, наконец я оказалась на диване у психиатра.
Рассказала всё то, чем я уже с вами поделилась (ну, чуть больше), психиатр перекинул ногу на ногу, задал несколько уточняющих вопросов и сказал, что мне необходима госпитализация. Я с ним согласилась. Врач достал телефон, позвонил заведующей отделением психиатрической больницы, уточнил о наличии места, завершил звонок и ответил мне: «Ну что же, собирайте вещи, завтра в девять утра вас ждут в больнице».
16 марта 2016 года, среда. Психиатрическая клиническая больница № 3 на Матросской Тишине в Сокольниках. Через забор — следственный изолятор. Жёлтое здание построено в конце XIX века и сразу отдано под психбольницу. Место с историей.
В больницу меня провожал друг-сосед. В платном (моём) отделении высокие потолки с арочными сводами, в коридоре сидит Паша-шизофреник, который через каждые полминуты повторяет: «Да-да-да-да-да» (как-то раз он сказал мне, что мне здесь не место, «это всё какая-то болезнь и большой-большой секрет»).
Завотделением удивлённо переспросила: «Вы на себя составляете договор?» — обычно пациентов кладут родственники или другие близкие. Стоимость «проживания» в сутки в одноместной палате составляет 5 100 руб. Меня положили на две недели.
Меня заселили в седьмую палату, через стенку — пока пустая шестая, мы делим один отсек. Окно открывать нельзя. В палате телевизор, холодильник, свой душ и туалет — больше похоже на номер в очень дешёвом отеле, если бы не камера видеонаблюдения. На улицу выходить нельзя. Совсем нельзя.
У меня забрали нож, ложку, вилку, тарелку, кружку и станок для бритья. В обмен мне выдали полотенца, жидкое мыло и шампунь. Так началась моя новая жизнь.
В нашем платном отделении лежали пациенты разного пола и с разными диагнозами: от невроза до шизофрении. Возраст — от 20 до 75 лет. Первую неделю я с другими не знакомилась: сталкивалась в коридорах и курилке (курить можно было в общем туалете для пациентов, где иногда справляли нужду шизофреники, другие предпочитали свои, в палатах).
Как-то раз ко мне в палату зашел большой мужик в больничной пижаме в клетку, протянул руку и отрекомендовался: «Дима-Колобок». В подтверждение прозвища потряс пузом перед моим лицом. Спросил, что я читаю. «Флобера», — ответила я. «Пифагора?» — переспросил он. Потом Колобок катался по коридорам и орал: «Я король!»
20-летний парень из шестой палаты постучался и спросил: «Это был завтрак? Или ужин? Милая, я во времени потерялся». Оказалось, что он пустился паломничать и добрался из Коми до Адлера автостопом. Поскольку путешествовал он без документов, в Адлере его задержали и вернули родителям, которые решили положить его в больницу.
Познакомилась я с некоторыми своими соседями на сеансе групповой терапии (так называемой предвыпускной, на ней готовят, как жить со своим заболеванием после госпитализации). Шизофреник, который рассказывал байки о том, как в прошлой жизни был светским журналистом. Азербайджанец, попавший туда после ссоры с родителями. Дед с депрессией. Набожная дама с шизофренией, учит детей в воскресной школе рисунку и архитектуре. Студент исторического факультета с социофобией. Парень с ходунками (перелом пятки после падения из окна). Девочка с родовой травмой, пыталась покончить с собой. Девушка с психозом из Петербурга, которая недавно родила, снимает документальное кино. Семейный психолог с расстройством личности.
Ко мне ежедневно заходил психиатр. В силу того, что он молод, я ему не особенно доверяла. Сначала выслушал историю моей жизни и заявил, что я бодро и весело живу. Затем интересовался моим самочувствием. Проблема в том, что мне никак не могли подобрать антидепрессанты: у меня были кошмарные сновидения после вальдоксана и амитриптилина; после миртазапина были скачки настроения и неадекватное восприятие пространства (двери казались более выпуклыми, чем они есть).
Почти каждый день приходила психотерапевт. С ней беседы были более расслабленные, чем с психиатром, не обо мне: «Людмил, а знаете писателя Дмитрия Быкова, которого я бы охарактеризовала как синтоноподобный шизоид?» На один из сеансов она принесла альбом Третьяковской галереи и показала работы Сурикова: «А так рисуют люди авторитарно-напряжённого характера. Эпилептоидный тип личности».
В середине моего «срока» я прошла беседу с завкафедрой психиатрии всей больницы для уточнения диагноза. По факту это экзамен с комиссией из пяти экспертов: на протяжении часа рассказываешь незнакомым людям о том, как тебе плохо, и отвечаешь на их каверзные вопросы вроде: «А вы не терялись в детстве? В магазине, например?» По итогу беседы невропатолог выписала мне фенибут.
В один из последних дней я прошла психологическое обследование. В основном оно направлено на выявление шизофрении: разложите карточки с рисунками по категориям, совместите категории и оставьте всего четыре; назовите общее и различное между двумя вещами. Одна из отличительных черт шизофрении — недостаточная ассоциативная реакция. Идеи и слова, которые должны быть связаны по аналогии в мозгу пациента, не соединяются, и наоборот, соединяются те, которые у нормальных людей совершенно не ассоциируются друг с другом. Но был и простой тест на исследование личности «Нарисуй несуществующее животное».
Я сдала все анализы, прошла ЭКГ и энцефалографию, была у гинеколога, лора, терапевта, окулиста. Мне сделали рентген носовой полости и грудной клетки для того, чтобы вылечить кашель. Меня водили по обследованиям через другие отделения, где общие палаты и процент страшных диагнозов выше, чем в платном. Это было страшно.
Первые двое суток я отсыпалась, потому что мне усиленно давали феназепам и мощную капельницу (что в ней было, я не знаю). За последующие почти 12 дней в больнице я отвечала на срочные звонки по работе, консультировала по почте, отредактировала пару текстов, прочитала около 12 книг и поправилась на три килограмма на плохой еде. В воскресенье, 20 марта, друзья мне принесли краски и бумагу, и в перерывах между чтением я рисовала (телевизор почти не смотрела).
Родителям о том, что я лежу в больнице, я не стала сообщать. Но меня практически ежедневно навещали друзья. С работы прислали букет цветов, а при выписке домой — гигантского картонного кота.
На больнице моё лечение не закончилось: там меня вывели из критического состояния. Ряд препаратов мне придётся принимать на протяжении шести месяцев, плюс должна вестись параллельная работа с психиатром и психотерапевтом. Должно пройти время, чтобы можно было выяснить, выздоровела ли я до конца.
